Текст книги "История села Брехова, писанная Петром Афанасиевичем Булкиным"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Неужели? Ну-ка вспомни, зачем туда ездил?

– Я там быть не бывал... Ну, может, до войны еще. По совести говоря, я и дорогу позабыл туда.

– Вот оно что! Значит, ты еще в довоенную пору фотографировался.

Тут она вынула из кармана мои фотокарточки, где я в подштанниках Стеньку Разина изображал, и спрашивает:

– Узнаешь?

– В первый раз вижу, – и даже физиономию отвернул, будто меня это вовсе не касается.

Тут я допустил грубую тактическую ошибку, – потерял противника из поля обзора. У нее под столом была заготовлена тяжелая глиняная миска. Вот этой миской она меня и накрыла с левого фланга, прямо по уху...

Очнулся я на полу. Лежу весь мокрый – водой меня окатила, холодной, прямо из колодца. Приподнял я голову – у меня под носом догорает вся эта знаменитая история про Стеньку Разина и персидскую царевну. Кучка пепла ото всех моих фотографий.

Но Катин муж, Дергун, поступил коварнее. Налил он лагун меду и заявился в райцентр к фотографу-корреспонденту. "Вот вам Петр Афанасиевич медку прислал. Очень ему ваши фотокарточки понравились. Он просил еще прислать, если можете". – "Да поищите вон в куче на столе". Дергун сам выбрал, какие поинтереснее. И отнес их в райком вместе с заявлением: "О том, как председатель сожительствует с моей женой, а меня сослал на лесозаготовки..."

И вызвал Семен Мотяков меня на бюро. А у меня еще не зажили на лице следы домашнего разногласия. Явился я, а Семен Мотяков говорит:

– Вот он, Стенька Разин без порток... Его и спрашивать нечего. Вся личная жизнь у него на физиономии отпечатана.

Начальство не жена. Здесь тактика огульного отрицания успеха не приносит. То есть тебя просто не слушают. Поэтому я все перевел на производственные отношения.

– Какая там личная жизнь! Это я с лучшим пчеловодом общался без задней мысли.

– Поговори у меня! Не то я из тебя вышибу и задние и передние мысли. Пригласите потерпевшую, – приказал Мотяков.

И вошла она... Платье розовое, туфли на каблучках, и даже этот самый радикуль в руке, наподобие сумки портмане, то есть большой кошелек с шишечками. Стоит и покачивает радикулем.

– Я вас, – говорит, – слушаю, Семен Иванович.

Мотяков даже крякнул от такого обхождения:

– У вас никаких притензиев нет к этому гражданину? – и указывает на меня.

– Какие могут быть претензии! – Катюша так и заулыбалась. – Мы с ним просто представления разыгрывали... Как на сцене.

– Это вы правильно, – сказал Мотяков вроде бы тоже с улыбкой. – А насчет производства зайдите ко мне в кабинет, после бюро.

– С большим даже удовольствием...

Мне дали строгача, а Катюшу перевели через неделю в райцентр, продавцом поставили. Дергуна же ее послали в Пугасово, экспедитором на базу. Встретил я его как-то потом в Пугасове, в столовой. Он пьян в дымину.

– Вот ты и донес на меня, – говорю. – Но что ты выгадал? То был на лесозаготовках за пятнадцать верст, а теперь тебя за сорок пять километров отправили.

– Не в том, – говорит, – беда, Петр Афанасиевич. Просто меня чужая личная жизнь заела.

КТО ТАКИЕ ОППОРТУНИСТЫ?

Сидим мы как-то вечером на бревнах – я, Филипп Самоченков и Петя Долгий – все три председателя. Решили Самоченкову дом новый построить, всем колхозом. Ну, и пригласил он выпить. Отказываться неудобно. Выпили, разговорились.

– Когда человек стареет, мозги у него разжижаются, – сказал Филипп.

Петя Долгий засмеялся, а я спросил:

– Ты кого это имеешь в виду?

– Так, к слову пришлось. Старость моя, и больше ничего. Я крепкий на слезу был человек. А вот когда постановление вышло – дом мне построить, не вытерпел. Потекло у меня из обоих глаз... Семена Мотякова вспомнил.

– Где он теперь? – спросил Петя Долгий.

– В Касимове, на речной пристани грузчиком работает, – ответил Филипп.

– Да он вроде бы кадрами заведовал?

– Сняли за пьянку, – сказал я. – Намедни в Касимов приехал. Сошел с пристани. Глядь – Мотяков! Лошадь его с повозкой завязла. Он орет на всю набережную и лупит ее чем ни попади. И вот ведь какой дьявол – все промеж ушей норовит ударить.

– Самая притчина, – сказал Филипп. – Он и раньше в точку метил. Сколько лет я при нем отработал! Семен Иванович, говорю, мне бы дом построить. А он: "Тебе казенный обеспечен на старости лет. Все равно проворуешься". Да разве ж я с целью обогащения работал? Я, бывалочи, только и смотрел за тем, как бы линию держать.

– А как ты ее понимаешь, эту линию? – спросил Петя Долгий.

– Да когда мне было понимать ее? – Филипп даже удивился. – Жизнь не на понятии строилась. И занят был я по горло. Ты вот с утра выехал в район, а в обед глядишь – дома. После обеда спрашиваешь: "Где Петр Ермолаевич?" Говорят – в район уехал. А к вечеру опять по колхозу бегаешь. Я ж, бывало, поеду с утра, отзаседаю там, возвращаюсь на другой день, а тут уж телефонограмма – обратно вызывают. "Сашка, перепрягай лошадей! Поехали..." Один вопрос заострили, второй ставят. И ты, бывало, идешь от вопроса к вопросу, как по столбовой дороге. Тут и понимать нечего. Только линию держи. Когда меня поставили председателем, я испугался: "Что я буду делать? Я же малограмотный!" – "Не бойся, за тебя все решат". И верно, сообща решалось. Ты как ноне премиальные выдаешь? Кто перевыполнит норму на косьбе, к примеру, или на пахоте – получай три рубля. Кто на согребании – два рубля. "Сашка, расплатись!" Сашка вынет ведомость и тут же, опираясь на "Волгу", запишет и деньги выдаст. А раньше? Хочешь премию выдать проведи сначала через правление, потом на исполком вынеси, потом в райкоме утверди. А потом уж акт вручения – соберут весь колхоз, представитель приедет и вручит Почетную грамоту.

Петя Долгий засмеялся, а я сказал:

– Ты, Филипп, путаешь практику с теорией.

– Да нет. Это я к тому говорю, что жизнь у нас ноне пошла вроде бы самотеком.

– Это верно, – сказал я. – Раньше постанов был строже. Бывало, Семен Мотяков соберет нас всех и задаст вопрос: "Ну, что культивируется на сегодняшний периуд?" Допустим, наступление на клевера. Или глубокая весновспашка... Значит, кто пашет мельче, чем на двадцать два сантиметра, тот – оппортунист.

Петя Долгий только посмеивается да головой крутит.

– Тебе смешно, – сказал Филипп, – а я за этот оппортунизм чуть билетом не поплатился. И все через политзанятия. Бывало, Покров день подойдет, и политзанятия открываются. Что за манера? Тут перепьются все, по улице ныряют, в грязи челюпкаются, а они – политзанятия. Да мало того. Ему еще вопросы задавай. А вопросов не будет, значит, не усвоил.

– Меня за эти вопросы тоже таскали, – ввернул я. – Провели мы вот так же первое политзанятие, не то на Покров, не то на Миколу. "Вопросы имеются?" Встал Парамон и говорит: "Мне надо бы знать, крепостное право отменено?" – "Понятно... Еще вопросы?" Лектор посмотрел на нас мрачно. Все молчат. "Крепостное право было отменено в одна тысяча восемьсот шестьдесят первом году. Понятно?" – "Понятно..." Уехал он. А на другой день уполномоченный заявляется: "Товарищ Булкин, что у вас тут за крепостное право открылось?" – "Извиняюсь, говорю, у нас высшая фаза, то есть в коммунизим идем полным ходом". – "А провокационные вопросы почему задаете?" – "Чистое недоразумение, говорю, потому как мы каждый год политзанятия начинали изучать с крепостного права. А инструктор сам перепутал, с другого периуда начал. Потому и спросили..." Ну, лагушок выпили и мирно разъехались.

– Ты дешево отделался, – сказал Филипп. – У меня оборот другой вышел. Как раз накануне Покрова дня приехал инструктор из районного комитета. "Где парторг?" – "Теще за дровами уехал". – "Тогда собирай ты людей. Мы, говорит, вкратце пройдем главу". Вкратце так вкратце. Послал я техничку школьную, сам пошел по избам. Пособирали всех кого нашли – и коммунистов и беспартийных. Думаю – сойдет. Ладно. Расселись, а ночь уж на дворе. Он – в свою тетрадь, а мужики храпака задают. Уж он читал нам читал – часа два. Потом и говорит: "Вопросы имеются?" Ну какие вопросы на Покров день? Кто очнулся, – сидит, в пол смотрит, кто зевает. Думаю, надо задать вопрос, а то еще скажет – не на уровне. Поднял я руку и спрашиваю: "А кто такие оппортунисты?" Он с минуту посмотрел на меня строго, вроде бы впервые видит, и сказал якобы про себя: "Хорошо". И записал что-то в тетрадь. Потом спрашивает: "Еще будут вопросы?" Ну кто ж ему задаст еще? Ежели он меня записал в тетрадь, то и другого запишет. А потом вызовут отчитывайся. Все молчат. "Ладно, говорит, два часа читал я вам про оппортунистов, а вы еще вопросы задавать!.. Хорошо". Захлопнул тетрадь и уехал. Вот тебе через день вызывают меня в райком. Я спрашиваю бухгалтера Якова Ивановича: "Может, какие данные требовали?"

"Нет, говорит, данных никаких. Приказ явиться лично".

Ну, думаю, беда. Без данных вызывают, да еще лично, значит, не к добру.

Везет меня Сашка, а я от озноба зуб на зуб не попадаю. Выпил в Богоявленском, думал, согреюсь. Нет! Трясет, как в лихорадке. Ну за что меня вызывают? По дороге все передумал. И верите – раз пять преступником себя почуял. Может, думаю, за то, что хлеб в скирдах погнил? А может, потому, что льны посеял на нове в низине и они вымокли? Ну, черт его знает...

Приехали в Тиханово поздно. Известное дело – постояльцы. Мясо привезли, меду. Хозяин поллитру поставил. Ты пьешь, и хмель тебя не берет. И сон не в сон.

На другой день утречком подхожу к райкому – пустынно. Никто больше не идет. Не то что председателей – собаки не видать. Ну, беда! Зашел я в приемную. Вот тебе – милиционер Тузиков передо мной... Стоит, как на часах. У меня так все и оборвалось. Дурная примета. Милиционера заранее вызвали. Я потоптался и вроде бы не то спрашиваю, не то извиняюсь:

– Меня вызывали?

– Ежели вызывали, заходи.

И не смотрит на меня. Стучу в дверь – никто не отвечает. Открываю – а там еще одна. Эх, думаю, совсем спятил. Позабыл, что у них перед кабинетом промежуток, вроде предбанника. Это, наверно, для того устроено, чтобы дух перевести.

Вхожу в кабинет:

– Здравия желаем!

– Садитесь.

Сел. Смотрю – народа никого, одни они. Листок бумаги перед каждым. Только карандашами шуршат. А сам Мотяков без сапогов, в одних носках ходит и плюет. Как это называется? Ну, что я в школу намедни привозил для плевания... Вроде табуреток?

– Урны, – подсказал Петя Долгий.

– Вот-вот. У него в кабинете их две стояло – одна в том углу, другая в этом. Он ходит, значит, в носках от одной к другой и плюет.

Беда, думаю. Кабы он хотел что сказать, уже сказал бы. А тут замышляет. И такое, что и высказать не хочет. Ходил он ходил, и вдруг ни с того ни с сего:

– Ты почему провокационные вопросы задаешь?

Я так и обомлел:

– Кому, Семен Иванович, задавал я провокацию?

– Ты не прикидывайся дураком! Кто спрашивал нашего инструктора про оппортунистов?

– Дак ведь это я для поддержания порядка.

Тут все как загогочут. А Мотяков подошел ко мне и рявкнул:

– Комедию ломать! Я отобью у тебя охоту дурачиться враз и навсегда. Ты что, не знаешь, кто такие оппортунисты?

Я аж привскочил:

– Знаю, товарищи члены бюро районного комитета, знаю.

Все опять засмеялись, а меня обида взяла:

– Товарищи, не считайте меня за дурака.

– Ты давай сам не придуривайся. Ну, говори, зачем задавал вопрос? Мотяков стоит передо мной и на носках покачивается.

А второй секретарь Семкин, такой кучерявенький и очень уж шустрый, говорит:

– Семен Иванович, ей-богу, он это без цели. Позвольте, я ему вопрос задам?

– Задавай.

– Скажите, Филипп Самоченков, кто такие оппортунисты?

И все снова захохотали.

– Дак все мы с вами и есть оппортунисты, – отвечаю.

– Как? И я оппортунист? – Мотяков аж голову вскинул кверху, а все остальные притихли.

– Нет, вы, Семен Иванович, не оппортунист. А мы все оппортунисты.

– Почему?

– Потому как планы мы не выполняем.

И все снова захохотали.

– Дурак, – говорит Мотяков. – Оппортунизм – это течение. Понял, враз и навсегда?

Ну, думаю, пропал. Ежели под течение определили меня – конец. Я знал, что в партии какое-то течение было... Стою я, будто в рот воды набрал. А они смеются. Даже Мотяков прыснул два раза.

– Ладно, – говорит, – потешил. Ты почему хлеб не сдаешь?

– Дак ничего нет, Семен Иванович. Окромя проса.

– Сколько проса у тебя?

– Да пудов шестнадцать осталось. Товарищи члены районного бюро, не сумлевайтесь! Завтра же всю сдам...

Все опять засмеялись. И Мотяков не удержался: "Га, га, га! Ну, Самоченков, запомнишь ты оппортунизм. А просо чтоб завтра же было на ссыпном пункте".

Так я и откупился от оппортунизма просом.

Ну, посмеялись мы. А Петя Долгий и спрашивает:

– В самом деле, кто же такие оппортунисты?

– А кто их знает, – сказал Филипп. – Может быть, это тунеядцы, которых выселяют теперь в отдаленные места.

– Нет, – сказал я. – Оппортунисты это люди, которые не выдерживают руководящей линии. И поэтому за ними нужно следить.

– Ай да Булкин! – сказал Петя Долгий. – Рано тебя на пенсию отправили. Ты еще пригодился бы кое-где.

– А что ж? Все может быть... И пригожусь еще...

О РАЗБОЙНИКАХ, О ХУЛИГАНСТВЕ И О ТОМ, КАК ВСЕ ЭТО ИЗМЕНИЛОСЬ К ЛУЧШЕМУ

У Матвея Кадушкина, садовника из деревни Малые Бочаги, на стене висит карта европейской части Советского Союза, – карта перекрещена черным карандашом; и как раз на пересечении линий жирный кружочек выведен. Это и есть Малые Бочаги. Пуп Земли. Тридцать верст до Брехова и пять километров до Тиханова. Значит, наш район есть центральный, выставленный как бы напоказ. Поэтому раньше у нас было много бродяг, богомольцев, всяких калек, перехожих и воров. Рассказывают, якобы царь с царицей пеш прошли по нашему району (раньше – уезду), в Сэров богу молиться ходили. Первых мы перевели начисто, уничтожили то есть, а воровство еще осталось, как пережиток прошлого. И более того, оно усилилось хулиганством. Тут есть объяснение причины: наш народ раньше имел притеснение от помещиков и заезжей буржуазии, купцов то есть. Поэтому много было разбойников.

Возле деревни Желудево у нас городок есть – старинная крепость с насыпными валами. Все говорят, что там разбойник Кудеяр жил со своей шайкой. А на реке Прокоше даже целые разбойные села были, – это Слезнево и Богомолове. Между ними река сильно сужается, перекаты идут. Вот на этих перекатах и работали разбойнички – купцов встречали. Те, бывало, подходят к верхнему селу Слезневу – слезы льют. Проскользнут благополучно через перекаты, выйдут на простор к Богомолову – богу молятся. Тут уж не опасно – на лодке не догонишь.

Петя Долгий якобы в книжке читал: пуще всех разбойничали в нашем крае бабы. Мы даже поспорили с ним, потому как таперика, по моим наблюдениям, бабы, то есть женщины по-современному, работают, а мужики пьянствуют и хулиганят. Но Петя Долгий показал мне книгу тамбовского буржуазного историка Дубасова. И я прочел, будто и вправду бабы раньше разбойничали.

Один случай я даже переписал, чтобы вы сами смогли убедиться. Некий дворянин Веденяпин, проезжая из Елатьмы в свое имение Зуево, остановился у одной вдовы, тоже дворянки. И вот что пишет буржуазный историк со слов того дворянина Веденяпина. Беру в кавычки: "В то число, в полночь, к оной вдове приехала воровски М.А.Еталычева с людьми своими и со крестьяны из Матки, с попом Семеном Акимовым да церковником Силою Семеновым, и, связав меня, били смертно и топтали, и деньги 70 рублей моих отняли, и лошадь, мерина гнедова, отняли ж".

Или вот еще исторический пример (это я выписал из районной газеты соседнего города Кадома): "Кадомский купец Заливаев набрал шайку разбойников и ночью напал в городе на дом купца Лытина. Вооруженные ружьями и кистенями разбойники вырубили сенные двери и ворвались в дом. Причем растлили двух девиц и на рассвете вернулись благополучно домой..." – так и далее.

Тут мы скажем – эге! Разбой-то разбоем, но он классовый характер носит. Порождение антагонизма то есть. Я хочу сказать – окраска у него была непримиримая. У нас же таперика если и случается драка, то только промеж себя и то по пьянке. Безо всякого антагонизма, по чистой дурости, можно сказать. А воровство бывает чаще всего из общественной кладовой накопления. И тут без антагонизма обходится дело. Случаются, конечно, и обострения, и даже судят. Особенно после указа насчет хулиганства и усиления борьбы с ним. Дак без этого тоже нельзя. Сами посудите. Взять хоть такой случай...

В прошлом годе только что район у нас открыли (на десять лет закрывали нас); пришел я в Тиханово насчет пензии. Поселился в доме приезжих. Дежурила как раз Агафья Ивановна. "Здорово!" – "Здорово!" – "Как вы, да как я... Давненько, мол, не виделись". Я, бывало, в бытность председателя повозил ей и кур, и гусей, и меду... Дело прошлое, как говорится.

– Жизнь к нам вернулась, – говорит Агафья Ивановна. – В магазинах и хлеб и сахар появился. Чего теперь не жить? Одно вот плохо – выбрали меня в судебные заседатели. И каждый день все заседаем.

– Чего вы там заседаете? Или вам делать нечего?

– Дак все судим. По новому указу за хулиганство. Вчера Валерку Клокова засудили. Шофера из Провотарова.

– За что?

– Колхозное собрание разогнал.

– Там же Иван Свиненков в председателях.

– В нем-то вся и притчина. Его раньше из потребсоюза в председатели к ним назначили. Ну! Когда район закрывали... А теперь открыли район колхозники и говорят: "Забирайте его обратно". Но кому он нужен? Он же работает у них, а живет в Тиханове. И заместителя себе тихановского назначил. И тащат за компанию из Провотарова. Колхозники роптали, роптали. Да кто их слушает? А тут как раз отчетное собрание. Народ собрался возле правления, и председатель со своим заместителем тут. Вот тебе, подъезжает на самосвале Валерка, пьяный. Встал он на крыле и говорит колхозникам: "Чего вы по углам все шепчетесь? Вяжите Свиненкова да его заместителя и ко мне в кузов бросайте. Я их в Тиханово на свалку отвезу".

Все засмеялись. А Свиненков крикнул: "Взять его!" Бросился к нему заместитель. А Валерка в кузов. Там у него поленья лежали. Заместитель на колесо. Валерка его хлоп поленом по голове. Тот с ног. Этот выпрыгнул из кузова – на него председатель сельсовета. Валерий выхватил из кабины насос... и того успокоил. Свиненков убежал. А Валерка залез на кабинку, как на трибуну, и говорит: "Собрание закрывается". Ну, посмеялись да разошлись. А этому вчера три года дали. Плакал-то... Трое детей осталось.

– Пусть поплачет, – говорю. – Тут потакать нельзя. Острастка – большое дело. Иначе диктатура ослабнет.

– Дак ведь и я не против, – сказала Агафья Ивановна. – Мы вот сегодня опять судим.

– Кого?

– С кирпичного завода. На трубу лазили.

– На какую трубу?

– Да на заводскую. Вон она торчит, как чертов перст.

Я поглядел в окно – как раз труба напротив была... высоченная!

– В ней, – говорю, – метров пятьдесят будет.

– Пятьдесят четыре метра.

– Зачем же они лазили?

– На спор. После работы Ванька Салазкин говорит: "Эй, вы, сосунки! Вот я сейчас залезу на трубу и куфайку на громоотвод повешу. Ежели кто из вас сымет, ставлю поллитру водки. А не сымете – с вас литр". Бригадир было не пускал его. Да он мотанул того: "Не твое дело!" Ну, залез он, повесил на громоотвод куфайку... Вон видишь, он еще отогнут в сторону.

Я посмотрел в окно – громоотвод и в самом деле отогнут был.

– Кто же снял куфайку?

– Витька Бузинов. Подумаешь, говорит, дерьма собачьего! Куфайку повесил на громоотвод. Взял он гармошку, ремень через плечо и полез. Залез на трубу, снял куфайку. Еще покрутил ей над головой и бросил. Потом сел на край трубы, страданье сыграл: "Ты, залетка, залетуха, полети ко мне, как муха". Потом и гармошку бросил. Встал, походил по краю трубы... Еще кепочкой помахал. Стал слезать – ухватился за крайнюю скобу, она вместе с кирпичом и вывалилась. Он и полетел.

– Разбился?

– Нет, жив... Вот сегодня судить будем.

– За что же? За то, что упал?

– Да судить не Витьку, а Ваньку Салазкина. Того, который куфайку вешал. Бригадира ударил. Руку поднял.

– Ну, за это следует, – говорю. – Руку подымать нельзя.

Пошел я на кирпичный завод; надо проверить, думаю. Что за чудо? Пятьдесят четыре метра пролетел человек и не разбился.

Подхожу. Они все сидят возле красного уголка, суда ждут. А судья-то в Рязани застрял.

– Чего ж вы, – говорю, – на трубу лазаете?

– А чего ж делать? Работа ноне в пять часов кончается.

– А культурно-массовые мероприятия, – говорю.

– Это чего? "Козла", что ли, забивать? Итак руки все отколотили.

– Как же это он не разбился? – спрашиваю. – Святой, что ли?

– У нас там, возле трубы, навес, крытый шифером. Над мотором для подкачки тяги. Он и угодил на этот навес. Навес с прокатом. Вдребезги разбился. Витька пробил крышу да угодил на сетку металлическую – каркас над электромотором... И сетку погнул.

– И долго лежал?

– Да ну!.. Сам встал. До больницы дошел. Вроде бы в больнице дня два кровью помочился. А так ничего.

– Где же он сейчас?

– В чайной водку пьет.

Осмотрел я и навес пробитый, и сетку металлическую – как зыбка прогнулась... Пришел в чайную. Там Свиненков как раз сидел, председатель из Провотарова. "Привет!" – "Привет". Сели, взяли бутылку "райкомовской" (это перцовку у нас так называют), разлили. Я ему рассказываю про чудо на трубе, а он мне:

– Вон, – говорит, – он, герой! Витька Бузинов.

Тот ходит и в самом деле героем – свитер на нем в полоску, да еще шарф пестрый поверху. У одного стола выпьет, к другому садится.

– Витя, давай к нам! – позвал его Свиненков.

Он подходит, берет мою стопку – и в рот.

– Привет, – говорит, – Свиненкову!

А мне руку подает, как тот космонавт:

– Виктор Бузинов.

Я тоже называюсь:

– Булкин Петр Афанасиевич, из Брехова.

– О-о! – ахнул он. – Уже туда пошло.

– Витя, – спрашиваю его, – долго ты летел с трубы?

– Долго.

– Успел что-нибудь подумать?

– Успел.

– О чем же ты думал, когда летел?

Он выпил еще и говорит:

– Лечу я с трубы и думаю: вот дьявол! Опять дома будет неприятность...

Как видите, все здесь сводится к чисто домашним неприятностям. Никакой непримиримости тут нет. Ну самое большое – это недоразумение в масштабах колхоза, как было в случае со Свиненковым и шофером из Провотарова. Опять-таки чисто местное противоречие. В самом деле – все встало на свои места: и председатель работает, и его заместитель. И колхозники, то есть общество, не страдает от такого хулиганства. А ежели общество не страдает, то, значит, никакого антагонизма в нем нет. Дурость одна, и больше ничего.

КАК МЕНЯ СУДИТЬ ХОТЕЛИ

Погорел я на мелочи – обиделся на меня Семен Мотяков через заведующую райздравотделом Степаниду Пятову.

Женщина она была образованная и потому в любой мороз ходила не в валенках, а в белых ботиках, которые натирала мелом или зубным порошком. Однажды в предвыборную кампанию поехали они по району для встречи с избирателями.

Позвонили нам из района. Мы вышли встречать их всем колхозом. Стали вдоль дороги на краю села, ждем-пождем, а их все нет. Уже стемнелось. Мужики спор завели; одни говорят – депутат едет, а другие – кандидат. А Парамон Дранкин говорит: "Дурачки! Ни то, ни другое... А едет к нам депутат в кандидаты".

Наконец показались... На паре едут, с колокольцами. И песняка наяривают – пьяные. Мы: "Ура! Ура!" – и шапки вверх бросаем. А они галопом мимо нас... Свернули к моему дому. Бегу.

Маруська моя уже печь растопила и возле огня ноги Степаниде растирает. Говорит, с пару зашлись. И ботики ее тут же валяются, как деревянные колодки. Мотяков ходит по горнице босой, депутата нет, а Смирнов, агитатор, на стол облокотился и вроде бы заснул.

– Петька! – говорит мне Мотяков. – Народ собрал?

– Дак вы же сами видели. Мимо проехали.

– Это на случай проезда... А для политической беседы?

– Все пошли в клуб.

– Хорошо. Потормоши нашего агитатора. Веди его к народу...

Я только тронул его за плечо – он встал, как по команде.

– В каком направлении идти? – говорит, а сам за стул держится.

– Может, отложим на утро? – спрашиваю Мотякова.

– Веди! Он человек привычный.

И в самом деле привычный... Пока вел его до клуба, он висел на мне. Но как только увидел трибуну на сцене – сразу воспрянул, оттолкнул меня, сам дошел, обнял ее обеими руками и заговорил, будто с перерыва вернулся:

– Товарищи! Как мы все с вами знаем – наши достижения налицо...

Ну, шире – дале. Рассказал о росте благосостояния народа, о происках международных агентов империализма, и про двенадцать держав, которые шли на нас в гражданскую войну, и про внутреннюю контрреволюцию на колхозном фронте, и про путь к изобилию. Словом, все этапы исторического развития отметил. И заздравием кончил за кого следует. Все честь честью...

Что значит – была верная руководящая линия! Даже ребенок знал, с чего начинать надо и чем кончать. И на каких этапах остановиться... то есть все перечислить по порядку... Вот что главное. А таперика некоторые говорят, что, мол, в любом выступлении главное, якобы, есть внутреннее содержание. Но позвольте задать вопрос: что важнее, порядок или внутреннее содержание? Конечно же порядок, потому что он задается враз и навсегда и спускается он сверху. За ним можно следить, его удобно контролировать. А как ты проконтролируешь внутреннее содержание? Во-первых, его сочиняют все, кому не лень, а во-вторых, оно бывает разное. Поэтому я и говорю: надо иметь что-нибудь одно – либо порядок и дисциплину, либо внутреннее содержание. Но еще неизвестно, куда оно приведет. Вот так.

Таперика возвратились мы домой с агитатором. Я еще Якова Ивановича с собой прихватил – бухгалтера. Пельменей много наделала Маруська, и водки всем хватит. Пей, по случаю народного гуляния.

Приходим ко мне домой – за столом одна Маруська.

– В чем дело? Где остальные?

– Они в горнице, обогреваются...

Я шасть в дверь. Брат родной! Семен Иванович ее приобщает прямо в кровати. Остолбенели мы все на пороге, язык не поворачивается. А Семен Иванович эдак, через плечо:

– Ты что, провокации в собственном доме устраиваешь?

– Пельмени готовы...

– Да подавись ты своими пельменями. Закрой дверь!

Я прикрыл дверь, а в горнице завозились. Ну, будет буря. Мой бухгалтер выпил стакан водки, утерся – и только его видели. Агитатор захрапел на диване, а мы с Маруськой сидим друг перед дружкой, нос к носу, как две кукушки на старинных часах – в пору только закуковать.

Наконец выходят они одетые из горницы. Степанида сняла свои ботики с печки и стала надевать их. Потянет, потянет, да как топнет ногой вроде бы на меня и на Маруську. Мы только вздрагиваем.

– Скажи, чтоб запрягали, – приказал мне Мотяков.

Я кликнул кучера – он в соседней избе расположился. Тот в момент запряг. Входит с ним. Мотяков и не глядит на меня.

– Лошади готовы?

– Так точно, – отвечаю.

Он покосился на Смирнова. Тот храпит в обе ноздри.

– Утром привезешь его на своих лошадях в Свистуново... А насчет горницы не вздумай трепаться. Язык отрежу!

И уехал. Встал наутро мой агитатор и спрашивает:

– Ну, когда мы встречу проведем с народом?

– Дак вы уже, – говорю, – выступили.

– Когда?

– Вчера вечером.

– Да ну? Убей – не помню. И что же я говорил?

– Хорошую речь произнесли. Точь-в-точь как по бумажке.

– А что я, сидел?

– Нет, – говорю, – за трибуну держались.

– Ну, спасибо, Булкин. Хорошо у тебя служба поставлена.

Мне бы, дураку, промолчать, а я обрадовался этой похвале и говорю:

– Вы бы это Семену Ивановичу сказали, а то он остался недоволен. Уехали по служебным надобностям.

– Что ему, водки не хватило?

– Потревожили его ночью... Петухи поют, собаки лают. Деревня!

– Ничего... Я все улажу.

Вот тебе, неделя не прошла – вызывает меня Мотяков. Сидит в кабинете один и руки не подал. Я было на стул присел, возле двери. Он поманил меня пальцем:

– Подойди-ка к столу. Хочу на тебя посмотреть.

Подхожу, смотрю ему на стол; перед ним лежит разнарядка на заготовку леса по колхозам. Он меня распекает, а я ту разнарядку читаю – кому сколько кубов запланировано.

– Я еще понимал бы, – говорит, – ошибся, допустим. Подглядел чужую личную жизнь. Но чтобы агитатора в курс дела вводить! Этого я тебе никогда не прощу.

Отчитывал, отчитывал, потом и говорит:

– Ступай к председателю райисполкома на совещание. А я подумаю насчет твоего поведения. Как с тобой поступить.

Заест он меня таперика, думаю. Иду в райисполком, а самому и в голову ничего не лезет. Какое тут совещание, ежели Семен Мотяков тебя за штаны взял. Кабы по миру не пустил в чем мать родила?

Ну, собрались мы, все председатели. Глядь – и сам Семен Иванович идет, в руках держит тую самую разнарядку. Садится он за стол рядом с председателем райисполкома и говорит:

– Товарищи руководители колхозов! Мы вас пригласили посоветоваться. На совесть вашу, значит... Кто сколько может заготовить и вывезти лесу? Сами понимаете, обстановка требует. Соседи взяли высокие обязательства. Неужели мы отстанем?

Значит, выколачивать высокий процент решили. Вроде бы как добровольно... Перекрыть контрольную цифру, что у них в разнарядке. Надо бы мне промолчать, а я ляпнул не подумавши:

– Дак у вас же есть разнарядка... Там все расписано.

Мотяков аж подпрыгнул:

– Кто тебя уполномочил выступать за райком партии? Ты кто такой? Тебя допустили к священному столу секретаря райкома, а ты бумаги на нем читать?! Не дозрел ты еще до руководителя...

И дали мне строгача. А потом уполномоченные зачастили. Первым нагрянул к нам секретарь по животноводству. Целый лагун медовухи выпил. Красный сделался, глаза выпучил и все приглядывается – за что бы зацепиться. Идет, ноги в стороны расставляет, вроде бы у него промежность распирает. А навстречу по селу конюх наш на жеребце едет, все с галопа осаживает того на рысь... Тут секретарь и зацепился.

– Кто дал право ездить на производителе? – спрашивает меня.

– Это не езда, а проминка.

– Кто же проминку делает галопом?

– Где же ты видишь галоп? Это рысь!

– Не рысь, а галоп!

– Может, иноходь тоже галоп?..

Ну, шире – дале. Заходим в кабинет – он на меня:

– Тебе, – говорит, – не токомо что людей – производителя доверять нельзя. Сдавай дела!

Ну, меня и взорвало – я тоже лагун выпил. Хватаю свою печать, обмочил ее чернилами и шлеп ему в будку:

– На, руководи!..

Щеки у него пухлые и потные. Печать моя смазалась, и потекло ручьями по щекам.

– Ах, так! – он схватил чернильницу – да в меня.

Я ей на лету ладонь подставил – все брызги опять в него. Он хватает телефонную трубку и прокурору:

– Прошу, – говорит, – арестовать Булкина. Он руку поднял на районную инстанцию, на меня то есть.

А тот его и спрашивает: на бюро, мол, разбирали? Нет? Тогда обождем...

И вот вызывают меня на бюро. Я нарочно надел тот самый китель, в котором сражался с секретарем по животноводству, – когда он запустил в меня чернильницей – рукав у меня залило.

– Как же, – говорю, – так выходит? Я его якобы избил чернильницей, а чернила на меня полетели?