Текст книги "Лаплас"

Автор книги: Борис Воронцов-Вельяминов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Методы познания

Из различных научных методов Лаплас предпочитает методы индукции и аналогий: «Индукция и аналогия гипотез, основанных на фактах и постоянно проверяемых новыми наблюдениями, счастливое осязание, даваемое природой и укрепляемое многочисленными сравнениями этих указаний с опытом, – таковы основные средства познания истины… Если бы человек ограничивался собиранием фактов, наука была бы лишь выхолощенной номенклатурой и никогда бы не познала великих законов природы. Сравнивая между собой факты, фиксируя их взаимоотношение и восходя таким путем ко все более и более общим явлениям, мы достигаем, наконец, открытия этих законов, всегда проявляющихся самым разнообразным способом».

В этих терминах выразились все основные представления Лапласа о путях познания природы. Они очень ценны; как справедливо сказал Апаго, никто не был удачливее Лапласа в установлении самой глубокой связи между явлениями, на первый взгляд весьма далекими друг от друга. Точно также никто zе был так счастлив в извлечении многочисленных и важных методов из неожиданных сопоставлений.

Метод познания природы, рекомендуемый Лапласом, недооценивает, однако, значения дедукции, т. е. вывода законов из общих оснований умозрительно. В этом отношении Лаплас разделяет господствовавшее в его время преклонение перед методом индукции. Весь период с середины XVII до середины XVIII века был заполнен борьбой между сторонниками методов индукции и дедукции, борьбой, исторически необходимой и подготовившей синтез обоих методов суждения в философии диалектического материализма.

Рационалистическая школа Декарта, созданная им система мировоззрения (картезианство) тяготела к методу дедукции и из него пыталась вывести общие и специфические законы природы. Вместе с открытием закона всемирного тяготения Ньютон высоко поднял знамя индукции и гордо отверг не только роль дедукции, но и роль научных гипотез.

Успехи ньютоновской механики постепенно заставили умолкнуть противников индуктивного метода даже на родине картезианства, во Франции. Школа французских естествоиспытателей, взяв на себя дальнейшее развитие ньютоновских теорий, переняла и преклонение перед методом индукции, отставив вместе с декартовской теорией вихрей картезианскую методологию. Недаром в ряды первых ньютонианцев вошли крупнейшие мыслители века, добившиеся множества совершенно реальных достижений; картезианцы ничего не могли им противопоставить.

Находясь в первой шеренге этих ньютонианцев, Лаплас убежденно пишет: «Декарт заменил древние заблуждения новыми, более привлекательными, и, поддерживаемый всем авторитетом его геометрических трудов, уничтожил влияние Аристотеля. Английские ученые, современники Ньютона, приняли вслед за ним метод индукции, ставший основой многих превосходных работ по физике и по анализу. Философы древности, следуя по противоположному пути, придумывали общие принципы, чтобы ими об'яснить все существующее. Их метод, породивший лишь бесплодные системы, имел не больше успеха в руках Декарта… Наконец, ненужность гипотез, им порожденных, и прогресс, которым науки обязаны методу индукции, привели к нему умы; Бэкон установил этот метод со всей силой ума и красноречия, а Ньютон еще сильнее зарекомендовал своими открытиями».

В своем изложении системы мира Лаплас высказывается так: «Сгорая нетерпением узнать причины явлений, ученый, одаренный живым воображением, часто предвидит то, чего нельзя вывести из запаса существующих наблюдений. Без сомнения, самый верный путь – от явлений восходить к их причинам; однако история науки убеждает нас, что люди, открывшие законы природы, не всегда шли этим долгим и грудным путем. Они вверялись своему воображению. Но как много заблуждений открывает нам этот опасный путь! Воображение рисует нам причину, которой противоречат факты; мы перетолковываем последние, подгоняя их к нашей гипотезе, мы искажаем, таким образом, природу в угоду нашему воображению: время неумолимо разрушает такую работу, и вечным остается только то, что не противоречит наблюдению. Успехи в науках создаются только теми истинными философами, у которых мы находим счастливое соединение могучего воображения с большой строгостью мышления и тщательностью в опытах и наблюдениях; душу такого философа волнует попеременно то с страстное желание угадать причины явлений, то страх ошибиться именно вследствие такого желания».

Лаплас, сопоставляя методологию Декарта, боровшегося со схоластикой Аристотеля, с древнегреческими умозрительными теориями, восхваляет Бэкона – другого борца против той же схоластики, но борца, опиравшегося, подобно Галилею, на эмпиризм. Очевидно, подлинная, только-что родившаяся наука, едва избавившись от схоластической паутины средневековья, всюду опасались встретить эту схоластику возрожденной под какой-нибудь маской.

Между тем индукция и дедукция связаны между собой так же тесно, как синтез и анализ. Энгельс в «Диалектике природы» разрешил этот спор, указав, что вместо превознесения одной из них до небес за счет другой, лучше стараться применять каждую на своем месте. Успеха можно добиться, лишь имея в виду связь этих методов между собой, их взаимное дополнение друг другом.

Недооценивая роль гипотез, как видно из приведенной цитаты Лапласа и из всего его практического творчества, он только отдавал дань духу времени. В области небесной механики Лаплас мог еще обходиться без гипотез, хотя в скрытой форме он должен был нередко ими пользоваться. Апаго говорил, что ни один геометр не остерегался так решительно духа гипотез, как Лаплас, который отступил от своего правила лишь однажды, – создавая свою космогоническую гипотезу.

Многие современники Лапласа выражались гораздо решительнее его и о методе индукции и о гипотезах даже тогда, когда круг их работ нуждался в гипотезе, как в могучем сотруднике исследователя сильнее, чем небесная механика. Например, химик Лавуазье, отчасти единомышленник Лапласа, писал: «Гипотеза есть яд разумения и чума философии; можно делать только те заключения и построения, которые непосредственно вытекают из опыта».

Материалистическая диалектика установила, что если ждать, пока накопится материал наблюдений, из которого закон природы вылупится сам, как цыпленок из яйца, то теоретическое исследование явлений пришлось бы отложить на необычайно долгий срок. В связи с этим небезынтересны некоторые взгляды Лапласа на принципы преподавания, высказанные им в его лекциях, читанных в Нормальной школе. По поводу основных положений геометрии Лаплас говорил: «В преподавании не надо настаивать на том, чему нехватает строгости в доказательствах и надо предоставить дискуссию о них геометрам-метафизикам, по крайней мере, до тех пор, пока они не выяснятся настолько, что не оставят ни малейшего облачка в уме начинающих. Даже наиболее точные науки заключают в себе некоторые общие положения, которые постигаются своего рода инстинктом, не позволяющим сомневаться в них, и которыми хорошо руководствоваться вначале. Проследив за ними во всех вытекающих из них последствиях и укрепив умы длительными упражнениями в искусстве рассуждать, можно уже без риска вернуться к этим положениям, которые теперь представятся уже с более широкой точки зрения; тогда меньше опасности впасть в заблуждение при попытках доказать их более строго. Если слишком сильно настаивать на точности Их доказательства вначале, то можно опасаться того, чтобы напрасные тонкости не породили ложных представлений, которые потом трудно будет выправить… Вместе с тем, если полезно избежать тонкостей ложной метафизики, стоит также приучать разум не принимать с полным доверием ничего, кроме вещей, проверенных в совершенстве».

Из методов изучения природы Лаплас предпочитает анализ. Этот метод, говорит он, позволяет разлагать и восстанавливать явления, в совершенстве выясняя их взаимоотношения. Этому методу, по его мнению, человеческий разум обязан всем, что ему точно известно о природе вещей.

Однако и геометрический синтез Лаплас не оставляет без внимания. Он отмечает, что мысленные операции анализа, становясь наглядными в геометрическом воплощении, могут быть легче усвоены и следить за ними интереснее. Это соответствие между анализом и геометрией является одной из наиболее увлекательных особенностей математических построений. Когда непосредственные наблюдения реально воплощают эти геометрические образы и превращают математические результаты в закон природы, обнажающий перед взором человека прошедшее и будущее вселенной, тогда, говорит Лаплас, это величественное зрелище доставляет наиболее благородное из наслаждений, доступных человеку…

Свои научные труды Лаплас пишет чрезвычайно простым, для своей эпохи, четким и литературным, языком, но, вследствие своей огромной математической эрудиции, слишком часто заменяет длинные и сложные выкладки формул лаконическим замечанием «легко видеть, что…» Чтобы преодолеть самому такие выкладки, читателю приходится иногда затрачивать немало времени и труда; даже у опытного английского комментатора Лапласа – Боудича (издавшего перевод «Небесной механики» Лапласа) расшифровка иных «легко видимых следствий» занимала много часов. Случалось, что и сам автор для ответа на вопрос Био, его любимого ученика, должен был основательно посидеть, чтобы восстановить ход своих прежних рассуждений.

Все же Лаплас умел говорить простым языком, доступным для каждого развитого человека. Его «Изложение системы Мира», написанное в годы революции, представляет блестящее изложение астрономических знаний, накопленных к концу XVIII столетия. Лаплас удачно знакомит читателей и с труднейшими разделами небесной механики и с результатами своих работ, не применяя ни единой формулы. Книгу Лапласа можно считать первым популярным изложением всей науки о небе в современном понимании популярности и полноты.

Литературный язык Лапласа считался настолько образцовым, что в 1816 году Лаплас был избран во Французскую академию (по разряду литературы) – честь, которой ученые-естествоиспытатели добивались лишь после написания многочисленных работ публицистического или биографического характера.

ВЕЛИКИЕ ПЕРЕМЕНЫ

Заря революции

Во второй половине XVIII века историческое развитие Франции вплотную подошло к задаче ликвидации феодализма для утверждения капитализма. Капиталистические отношения, существовавшие уже в течение длительного периода, не могли стать господствующими, не уничтожив революционным путем мешавший их развитию феодальный строй.

Франция буквально задыхалась, опутанная сложной сетью феодальных отношений. Жалкое существование влачило сельское хозяйство, основанное на примитивной технике, истощаемое ужасающим количеством налогов, повинностей и поборов, лежавших на нищем, бесправном крестьянстве.

В крайне неблагоприятных условиях находилась и французская промышленность. Старая цеховая система, хотя и разлагавшаяся, препятствовала развитию крупной капиталистической индустрии. И промышленность и торговля сильно страдали от узости внутреннего рынка, т. е. от низкой покупательной способности большинства населения.

Привилегии ничтожного меньшинства, бесправие огромного большинства, произвол власти, роскошь королевского двора, – все это копило недовольство, озлобляло широчайшие слои населения. Революция была в достаточной мере подготовлена. Нужен был только толчок, чтобы она началась.

Таким толчком явился надвинувшийся на страну финансовый крах.

Несмотря на самое энергичное обложение налогами производящих классов, государственная казна пришла в полное расстройство, и в поисках средств королю Людовику XVI пришлось созвать представителей всех трех сословий. Зимой 1788 года король вынужден был обещать созыв Генеральных Штатов, не собиравшихся уже в течение 175 лет.

Заседания Штатов начались 5 мая 1789 года. В июне, после выяснившейся невозможности притти к соглашению с королевской властью по вопросу о порядке заседаний и голосования, депутаты «третьего сословия» об'явили себя Национальным Учредительным Собранием.

Меры, предпринятые королем к разгону непокорного Собрания, и начавшиеся в Париже продовольственные затруднения вызвали волнения городской бедноты и мелкой буржуазии, подавленные вооруженной силой. Ответом на это был штурм и взятие парижским народом королевской крепости – тюрьмы Бастилии (14 июля 1789 г.).

Крупная буржуазия, использовав бедноту в качестве угрозы против королевских замыслов, одновременно старалась захватить возможно больше опорных пунктов, в частности муниципалитет, во главе которого стал близкий друг Лапласа астроном Байи.

Была организована буржуазная национальная гвардия, которая долго удерживала широкие массы от решительных революционных действий.

Политика, которую вело буржуазное большинство Национального Собрания, непрерывно колебалась между страхом нового выступления народных масс и боязнью феодальной реакции. Эта типично буржуазная политика компромисса, не разрешая ни одного из основных вопросов момента, вместе с тем тормозила революционную активность масс. Но революционная энергия масс, прорвавшаяся во взятии Бастилии, скоро опять дала себя знать. В провинции начались аграрные волнения, и крестьяне стали громить усадьбы и сжигать документы, устанавливавшие феодальные права помещиков. Чтобы предотвратить дальнейшее развитие этого движения, в знаменитом ночном заседании 4 августа Национальное Собрание декларативно постановило отменить феодальные права в деревне, оставив совершенно неясным порядок этой отмены, по которой дворянам, вообще говоря, предусматривалась материальная компенсация. Вместе с тем было об'явлено требуемое буржуазией «равенство всех граждан перед законом».

Академия в начале революции

В мягких креслах королевских аппартаментов в нижнем этаже Лувра сидели немногочисленные аристократы науки, сборище индивидуалистов, в целом же – своеобразный придаток королевского двора.

Академики на своих заседаниях часами просиживали над разрешением разнообразных вопросов, разными путями попадавших в Академию. Кроме научных докладов своих членов, академики рассматривали патенты на различные изобретения, запросы администраторов из провинции, парламентов,[8]8
  Так назывались до революции высшие судебные учреждения, обладавшие, кроме того, рядом политических прав.


[Закрыть] полиции, городских муниципалитетов и даже министров. Академию часто спрашивали, но редко ее слушали.

Первые революционные бури мало отразились на заведенных в академии порядках. 15 июля 1789 года, на следующий день после взятия Бастилии, академики собрались, как обычно, на заседание. Дарсе сообщил о своих опытах по химии, Тилле и Бруссоне демонстрировали свою новую машину для устранения гниющего зерна. Казалось, жизнь проходила мимо окон Лувра, – Академия игнорировала события.

Через три дня, 18 июля, состоялось новое собрание, на котором Лаплас, холодно, важно и спокойно, как всегда, доложил результаты своих исследований о колебании плоскости земной орбиты.

Мало-по-малу члены Академии, наиболее близкие к «третьему сословию», стали активно участвовать в революционной борьбе. Сотрудники и ад'юнкты начали мечтать о том, чтобы изменить устаз Академии, сделать его более демократичным. Их положение было достаточно бесправным, и если разговоры о свободе, равенстве и братстве становились все смелее и смелее, то почему бы им не раздаваться и в Академии? Постепенно, сперва в кулуарах, а потом и на заседаниях, начинают все громче и громче раздаваться голоса, преимущественно молодые, требующие пересмотра устава в интересах сотрудников и ад'юнктов, зовущие к новым, революционным формам работы.

Среди этих голосов мы не слышим голоса Лапласа.

Многие из старших членов Академии также приняли участие в политической борьбе.

Еще 21 апреля друг Лапласа – Байи, и прежде не чуждавшийся общественной жизни, был избран депутатом Генеральных Штатов, которые король должен был собрать под давлением народного недовольства. Ровно через месяц Байи был избран депутатом от Парижа, затем – председателем депутатов от «третьего сословия» и, наконец, мэром волнующегося Парижа.

Кондорсе, прекрасный математик и неутомимый публицист, был избран в муниципалитет, а затем комиссаром национального казначейства. Позднее он стал членом Законодательного Собрания и Конвента.

Ученый геометр Монж тоже недолго ждал, пока события призовут его к активной политической деятельности. Он начал с работы в Комиссии мер и весов, затем, по рекомендации Кондорсе, в 1792 году стал морским министром.

Фурье был избран членом народного собрания в Бургундии, даже Лавуазье в первые дни революции занимал некоторые общественные должности.

Лаплас же ничем не проявлял себя.

Большинство академиков, активно участвовавших в революции, примыкали потом к жирондистам – партии, выражавшей интересы крупной буржуазии. Меньшая часть придерживалась более радикальных взглядов и впоследствии примкнула к якобинцам.

Почетные члены Академии, ставленники крупного дворянства, полностью были связаны с королевским абсолютизмом, и не только революция, но даже радикальные высказывания отдельных академиков вызывали их возмущение.

В таких условиях в среде Академии не могло не усилиться классовое расслоение.

Разговоры о равенстве становились все громче, и, уступая им, стремясь успокоить страсти, герцог Ларошфуко, почетный член Академии, 18 ноября предложил пересмотреть устав Академии. 25 ноября Академия постановила предоставить сотрудникам, вопреки давнему обычаю, право голоса на собраниях Академии, но ад'юнктам это право все еще не было предоставлено. Постановление, однако, не внесло удовлетворения, тем более, что уставом Академии изменение не узаконивалось. На следующей неделе вопрос всплыл снова, статут решено было изменить, и только через две недели для выработки проекта нового устава была избрана комиссия в составе пенсионеров Кондорсе, Лапласа, Борда, Тилле и Боссю.

Состав комиссии оказался неудачным. Ее члены, достаточно консервативные, хотели ограничиться минимальными реформами. Во всяком случае, сделанный ими доклад не удовлетворил собрание. Представленный комиссией проект нашли не отвечающим новым революционным идеям и политической обстановке. Многим передовым членам Академии хотелось присоединить свой голос к пламенным выступлениям народных трибунов, зовущих к борьбе, к утверждению прав человека и гражданина, к созданию новых общественных форм.

После бурного заседания. Академия постановила внести в устав более радикальные изменения и выступить в Национальном Собрании с более революционной декларацией.

Случай этот представился не очень скоро. Один из делегатов, Кайер, предложил Национальному Собранию создать и ввести во Франции новую систему мер и весов и разработку ее поручить Академии наук.

8 мая 1790 года Академия наук получила мандат на выступление с трибуны Национального Собрания.

Доклад был поручен Кондорсе, который, несмотря на свои новые общественные обязанности, продолжал выполнять функции непременного секретаря Академии.

12 августа, после доклада о мероприятиях Академии, Кондорсе в кратких, но красноречивых выражениях заявил, что Академия наук давно уже хотела видеть в своей среде то «равенство, которое вы, граждане, давно установили в своей среде. Мы вводим его теперь у себя фактически, и это должно явиться лучшим стимулом, сильнейшим поощрением в развитии наших работ, в выполнении тех ответственных поручений, которые нам дает нация».

Декларация пришлась не по вкусу реакционно настроенным членам Академии. Не только введение равноправия, к которому обязывало теперь заявление, но и самый факт заявления перед народными представителями («чернью») в глазах таких людей был делом, роняющим престиж академиков. Начавшееся в Академии брожение продолжало расти. Развивающиеся события помогали академикам разобраться в своих политических симпатиях. Консолидировались силы реакции, но росло и революционное сознание большинства.

Лаплас попрежнему не принимал активного участия в разгоревшейся борьбе, стремился не портить отношений с враждующими сторонами и выжидал течения событий. Одним из эпизодов начавшейся борьбы явилась неудачная попытка почетных членов и части пенсионеров взять декларацию обратно и снова лишить рядовых сотрудников права голоса.

Лаплас и Вайи

В 1790 году, вырабатывая конституцию, Учредительное Собрание торопилось закрепить позиции, завоеванные крупной буржуазией, составлявшей большинство этого Собрания. Реакционный поворот в политике Собрания обусловил ряд мер, принятых к прекращению дальнейшего развития революции, и попытка реакционных академиков восстановить в своем учреждении старый порядок явилась одним из выражений усиливающейся реакции.

Для понимания позиции либерально-буржуазных академиков характерна деятельность Байи, друга Лапласа, в судьбе которого сам Лаплас и его жена впоследствии приняли большое участие.

Жан Сильвен Байи, сын хранителя королевских картин, в молодости увлекался литературной деятельностью, но потом, под влиянием Лакайля, работника Парижской обсерватории, посвятил себя астрономии. Его обширная «История астрономии» послужила предметом оживленнейшей дискуссии, в которой большое участие принял Вольтер. Несмотря на ряд фантастических увлечений автора, эта книга, являющаяся первой работой по истории астрономических знаний, до сих пор еще не потеряла некоторого значения. В ее создании известное участие принимал и Лаплас.

В 1763 году Байи был избран в Академию наук.

Байи выполнил ряд астрономических исследований. Вместе с Лапласом помогал он Клеро блестяще предсказать появление кометы Галлея в 1759 году, вычислил путь кометы в 1762 году, положения 515 зодиакальных звезд, покрытия звезд Луною и разработал улучшенные методы наблюдения спутников Юпитера. В одном окне галлереи верхнего этажа Лувра Байи установил скромные телескопы и другие приспособления, при помощи которых энергично наблюдал движение планет Марса, Юпитера и Сатурна, прохождение Венеры по диску Солнца и другие небесные явления. Эти наблюдения, в особенности сравнение наблюденных движений планет с теоретическими исследованиями спутников Юпитера, сблизили Байи с более молодым Лапласом, и их дружба не прекращалась до конца жизни Байи.

Трезвому и осторожному Лапласу трудно, однако, было сдерживать поэтические увлечения Байи.

Деятельность Байи была крайне разнообразна. Не ограничиваясь наблюдениями вместе с Лакайлем, теоретическими занятиями астрономией вместе с Лапласом и в истории наук полемизируя с Вольтером, Байи написал ряд художественных биографий ученых и литераторов, проверял модное тогда учение Месмера о животном магнетизме, обследовал вместе с Лапласом городские больницы и бойни.

Примыкая к фельянам,[9]9
  Фельяны – вначале умеренные монархисты, об'единившие позднее вокруг себя оставшихся во Франции сторонников феодализма и другие контрреволюционные элементы.


[Закрыть] Байи не желал углубления революции, конституционная монархия казалась ему пределом желательных изменений.

Когда 17 июля 1791 года на Марсовом поле состоялась народная манифестация, требовавшая низложения короля, Лафайет и Байи, по поручению Национального Собрания, вывели войска, открывшие огонь, от которого погибло множество безоружного народа.

Ответственность за это избиение не могла не пасть на Байи, и под давлением республиканцев Байи вынужден был вскоре покинуть должность мэра и уехать с семьей в Шальо. Летом следующего года расстроенное здоровье принудило Байи переехать в Нант, где правительство отдало его под надзор полиции.

Живя в Нанте, Байи изредка переписывался с Лапласом, который, несмотря на всю свою осторожность, поддерживал связь с бывшим мэром.