Текст книги "В лагере"

Автор книги: Борис Шатилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Окно рядом с террасой было открыто настежь.

Когда я взобрался на подоконник и только ноги мои торчали из окна, где-то рядом звякнуло, раскрываясь, другое окно. Кто-то проснулся и, может быть, видел нас. Девочки быстро шмыгнули к себе в спальню, а я – к себе наверх.

К удивлению моему, Серафим не спал, когда я вошел. Он лежал, заложив руки под голову, и пристально смотрел на меня. Мне почему-то неловко стало от его неподвижного взгляда. И я вдруг улыбнулся виноватой улыбкой. А он закрыл глаза и повернулся к стене.

В то же время на лестнице послышались чьи-то шаги. Я мгновенно лег и притворился спящим. Кто-то подошел к двери и остановился. Я чуть-чуть приоткрыл один глаз и с ужасом увидел Николая Андреевича. Он посмотрел на меня, на Симу, заглянул в другие спальни и ушел.

«Ну, влопались!» подумал я и сейчас же заснул крепко-крепко.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Тошка еле растолкал меня утром.

– Вставай! Вставай! Вот соня!.. Сейчас на линейку!

«На линейку? Почему на линейку?» силился понять я, сидя на кровати. Я не выспался, глаза резало, как будто в них песок попал.

– Но ведь линейка-то вечером…

– Да нет, сейчас… Константин Иваныч сказал.

Тут я сообразил наконец, что это, вероятно, из-за нас такая экстренность. Ну, что же, нашкодили – будем отвечать.

– А ты чего же? Вставай! – тормошил Тошка Серафима.

– Отстань, Тошка! Не пойду я на линейку. И это тебя не касается, – вяло, как бы отмахиваясь от Тошки, сказал Серафим. Глаза у него блестели, и весь он был какой-то странный.

– Да что с тобой?.. Да у тебя жар, никак?.. Я доктора сейчас…

– Не смей, Тошка! Слышишь!

И я забеспокоился, но Серафим на меня ни разу не посмотрел, и я понял, что лезть к нему с расспросами совершенно бессмысленно. Он ничего мне не скажет, да и разговаривать-то со мной не станет.

Я пошел умываться. А когда вернулся, у кровати Серафима стоял доктор в белом халате и держал в руке термометр.

– Странно, температуры нет, – говорил он.

– Да я же говорю, доктор: у меня ничего не болит.

– А спал хорошо?

Серафим замялся. Ему почему-то хотелось солгать, но он терпеть не мог лжи и сказал:

– Нет, всю ночь не спал.

– Что же так?

– Не знаю, не спалось…

Доктор подозрительно посмотрел на него.

– А тебе хочется встать?

– Нет, мне хочется лежать, – откровенно признался Серафим и улыбнулся чему-то. Мне показалось, что он издевается над доктором, над его подозрительностью. Доктор опять как-то странно посмотрел на него и сказал:

– Ну хорошо, полежи. Я зайду к тебе потом.

И ушел.

Серафим сразу повеселел, взял книгу со стола и стал читать. А мы с Тошкой побежали на линейку. Становясь в строй, я взглянул мельком на Мусю и Нику. Они тоже не выспались, но лица у них были веселые, лукавые. И мне стало весело, хоть я и ждал нагоняя.

На трибуну взошел Николай Андреевич, скомандовал поднять флаг. И вот, после того как флаг был поднят и нам объявили, чем мы будем заниматься в этот день, Николай Андреевич сказал:

– Ребята, прошлой ночью кто-то из вас, двое или трое, вместо того чтобы спать, вылезли в окно, бродили неизвестно где и вернулись только на рассвете.

Никто этого не подозревал, и все страшно удивились, кроме нас троих, конечно.

– Я не знаю, кто это…

– Это мы! Я, Муся и Саша! – вдруг весело крикнула Ника.

– Вы-ы? – удивился Николай Андреевич. Он не нас подозревал.

– Да! Мы ходили в ночное, в луга, к ребятам.

– Да как же это вы?.. Как же вы без спросу-то?..

– А зачем же спрашиваться? Ведь вы же все равно не разрешили бы. Ведь правда? – наивно, по-детски сказала Ника.

– Конечно, не разрешил бы. Но я объяснил бы вам, если вы не понимаете, почему нельзя нарушать дисциплину и одним тайком уходить куда-то в ночь. Вы сами не пошли бы.

– Но мы, честное слово, ничего плохого не делали – сидели у костра.

– Верю, что ничего плохого не было. Но вы сделали это тайком, значит, понимали же вы, что этого делать нельзя. И не за этим же вы сюда приехали. Что же это за отдых, если все будут вести себя так? Кроме того, вы могли простудиться, в речку упасть, да мало ли что могло случиться. И за все это мне отвечать. Вы меня подводите, а это уже нехорошо, не по-товарищески.

«Фу, чорт! – подумал я. – Ведь в самом деле… Как это мне в голову не пришло?»

Мне стало досадно, да и стыдно, потому что кого-кого, а уж Николая Андреевича я не хотел подводить.

– Вот приедут родители, спросят: «Ну, как у вас в лагере?» Они доверили мне ваше воспитание. Я должен перед ними отчитаться. И что же я им скажу? Всю правду, конечно, скажу. А они что скажут? «Значит, вы, Николай Андреевич, плохой воспитатель, если ребята и в грош вас не ставят и не считаются с вами».

– Это неправда! – с горячностью крикнула Ника. – Мы вовсе не потому…

– Мы вас все уважаем! – закричал я. – И даю вам слово… Это по глупости… И никогда этого больше не будет!

– Извините, я больше не буду! – залепетала Муся так чистосердечно и так спешно, что ребята засмеялись, и Николай Андреевич улыбнулся и простил нас на первый раз, с предупреждением, конечно.

Линейка кончилась. Мы побежали пить чай.

За столом я, к удивлению своему, увидел Серафима. Он сидел веселый и бодрый. Странно! Что же это значит?

– А ты почему на линейке не был? – вдруг строго спросил его Константин Иванович. – Сказали: ты болен, лежишь… А ты… Что же это за притворство?

Серафим передернулся весь, помрачнел и ответил страшно резко:

– Никакого притворства! И никому я не говорил, что я болен. Доктор разрешил лежать – я лежал, разрешил встать – и встал.

– Хорошо, я это проверю, – с какой-то угрозой сказал Константин Иванович и отошел от него.

– Сделайте ваше одолжение, – зло пробормотал Серафим себе под нос.

Веселость его прошла. Он, хмурый, пил чай, ни на кого не смотрел и ни с кем не разговаривал. Я искоса посматривал на него и недоумевал: да что же это с ним?

Уже потом, недели две спустя, он рассказал мне, что происходило с ним в то утро. Когда я ночью звякнул стаканом, он действительно проснулся, видел, как я спустился по тополю и удрал. Он сейчас же почему-то догадался, что я это сделал, наверное, по уговору с Никой и Мусей. Я ушел, а он уже не мог заснуть, лежал и все думал. А когда я вернулся и следом за мной пришел Николай Андреевич, тут уже нетрудно было догадаться, что утром будет линейка.

Он решил, что на линейке мы непременно будем отпираться, пользуясь тем, что Николай Андреевич все-таки не знал, кто путешествовал ночью. Если бы он знал, ему незачем было бы приходить к нам наверх. А Серафим все знал, и лгать он не мог, не умел.

Если бы он вышел на линейку и мы стали бы упорствовать, не признаваться, то он не мог бы не сказать и сказал бы. В другое время он это и сделал бы с легким сердцем и сам задал бы мне нахлобучку, но тут припуталось одно щекотливое обстоятельство, и он не хотел, не мог этого сделать, потому что могли подумать, что он это делает не с чистым сердцем, а из чувства мести, чтобы мне насолить.

Вот он и решил: не вставать, не итти на линейку, что бы там ни было. Все, что говорилось на линейке, он слышал и очень обрадовался, когда мы признались во всем.

Лежать в постели уже было глупо, да и незачем. Он оделся и сам побежал к доктору и сказал все напрямик, что он совершенно здоров, что не вставал, потому что ему не хотелось итти на линейку, а почему – этого он не может сказать. Так надо было, а теперь ему надоело лежать.

Доктор посмотрел на него, улыбнулся и сказал:

– Ну, хорошо. Скажи, что я разрешил тебе встать.

Он и повеселел, а Константин Иванович снова поверг его в мрачность.

После чая пришли колхозные пионеры, и мы вместе с ними всем отрядом пошли в лес за ягодами. Колхозники завели нас далеко на порубку, где на большом пространстве торчали одни пни и рос мелкий кустарник. Тут было много земляники, особенно около пней.

Сначала я очень ретиво собирал красные душистые ягоды, а потом меня разморило, мучительно захотелось спать. Я сел на пень в тени под кустом и смотрел на ребят, ползавших на корточках по всей поляне. Серафим все еще был хмур и держался в стороне. Что-то терзало его и мучило.

Как мне хотелось подойти к нему в эту минуту, взять за руку и сказать: «Серафим, да что же это за вздор такой? Ведь мы же с тобой не Иван Иваныч с Иваном Никифорычем. Все это глупость, мелочь! Давай объяснимся по душам, начистоту. Нельзя же так! И не хочу я так!»

Но он не смотрел на меня, и я не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы встать и разорвать всю эту противную, обволакивающую нас паутину.

Вот он случайно столкнулся возле куста с Никой. Ника заговорила с ним о чем-то. Он еще больше нахмурился.

Я ждал: сейчас он ей скажет что-нибудь резкое, злое, насмешливое, и они поссорятся. Но я ошибся. Серафим вдруг весь просиял. Все лицо его осветилось прекрасной улыбкой, которую я так любил всегда.

Долго они разговаривали. Потом Ника вдруг схватила его за руку и потащила ко мне:

– Ну, чего вы?.. Какие вы глупые!..

Я с радостью протянул Серафиму руку. Мы помирились, но примирение было какое-то формальное, – настоящей, прежней дружбы все-таки не было.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Николай Андреевич уехал в Москву, заболел там и слег в постель.

С нами остался Константин Иванович, и все у нас пошло по-другому. С виду-то как будто все было попрежнему. Мы во-время вставали, во-время обедали и ужинали. Константин Иванович был с нами строже, пожалуй, чем при Николае Андреевиче, а все-таки что-то разладилось. Ребята держали себя как-то вольнее. Они заметили мою привязанность к Нике и стали посмеиваться надо мной, над Никой.

Начал это Валька Аджемов, о котором я уже не раз упоминал. Это был красивый парень лет пятнадцати, блондин, похожий на девочку, малодушный, хвастливый и чрезвычайно самоуверенный. Он любил принимать красивые позы, красивым жестом откидывать со лба назад свои русые волосы, хмурить брови и прикидываться очень серьезным человеком.

Ника сначала было подружилась с Валькой, и он был очень доволен, а потом она вдруг взяла его на зубок и перевела в женский род:

– Ах, какая ты, Валя! Ну, чего же ты сердишься? Разве плохо быть девочкой? Смешная ты, Валя!

Валька страшно обозлился и перестал с ней разговаривать.

Вот он-то первый и бросил нам вслед глупую, недостойную пошлость насчет жениха и невесты. Сказал он это небрежно, сквозь зубы, так что мы и не слышали, но слышали Серафим и многие ребята. Серафим так и вскинулся, – это мне Тошка после рассказывал, – наскочил на Вальку и отчитал со всей резкостью:

– Да ты кто – пионер или старая сплетница? И неужели тебя не тошнит от всей этой дряни?..

Отчитал, но словцо-то уже было пущено в ход. Ребята подхватили его, и «пошла писать губерния», как сказано у Гоголя. Тут отчасти был виноват и Константин Иванович. Он, правда, и виду не показывал, но все-таки следил за нами, словно боялся чего-то. Ребята и это заметили и совсем уже распустили свои языки.

А Ника уже нарочно, назло всем, стала ко мне как-то особенно внимательна. Подойдет и сядет рядом со мной и насмешливо посматривает на ребят или под руку возьмет и уведет в аллею гулять. Идем, а она молчит, нервничает. Видно, все это ей очень неприятно. И я уже боялся, как бы она в конце концов не возненавидела меня за все это.

Константин Иванович совсем растерялся, не зная, что и делать. И вот однажды, совсем неожиданно, приехал отец Ники.

Это было после вечернего чая. Вышел из дому, смотрю: он с Серафимом под руку гуляет у пруда. Ника не знала еще, что он приехал, и ее тут не было. Я сразу же почувствовал – не зря он приехал. Вспомнил сон свой, как он топал и кричал на меня и хотел ударить о землю, и подумал со злостью:

«Пусть, пусть, я сумею ему ответить!»

Я и обозлился и струсил. Неприятно мне было! Дойдет эта история до моих родителей, и упреков, разговоров будет на сто лет! А главное, мне было обидно: из-за чего сыр-бор-то загорается? Ведь ничего же плохого-то не было! За что судить и казнить-то меня?.

Вот они повернули от пруда и шли теперь прямо ко мне. Я нарочно стоял на виду на лестнице и ждал – не хотел скрываться. Они подошли, и я с удивлением увидел, что оба они веселые и разговаривают совсем не о том, о чем я думал. У меня отлегло от сердца. Я поздоровался.

– А где Ника? – спросил отец.

– Не знаю. Позвать ее?

– Нет, не надо. Пойдем в парк, может быть, она там.

Он взял меня под руку. Серафим остался, а мы пошли.

Он не торопился отыскивать Нику, шел медленно, здороваясь с ребятами, встречавшимися нам по дороге.

Когда мы дошли до конца аллеи, до скамейки, где никого не было, он предложил посидеть немного. Мы сели. Я насторожился.

«Ну, сейчас, сейчас начнется!» подумал я.

И знакомое, тягостное, столько раз испытанное во время объяснений с родителями чувство раздражения, негодования, обиды и злости охватило меня. Я приготовился отвечать ему резко, дерзко.

Он закурил и начал, но таким тоном, какого я никак не ожидал:

– Ты извини меня, Саша, что я вторгаюсь в твои дела. Я не люблю хитрить и начну прямо. Я получил письмо от Константина Ивановича… Николая-то Андреевича он не хотел беспокоить, и хорошо сделал… Он обо всем написал… Преувеличил, конечно… Я не виню его. Ведь он сам еще мальчик, неопытный… И это даже лучше, что он написал-то. Вот я и приехал… Не думай, что я хочу читать какие-то нотации. Нет! Да и не за что… Я просто хочу поговорить с тобой. Я знаю твое отношение к Ане.

– К какой Ане? – удивился я.

– Ну, к Нике… – Он улыбнулся. – Ее зовут-то ведь Анной, а Нику-то она сама себе выдумала. У нее много всяких фантазий.

– Да что вы?!

Я был поражен. Я чувствовал, что это внезапное открытие как-то меняет мое представление о Нике.

Ведь вот как будто и все равно, как зовут человека – Дарьей или Марьей, а оказывается – не все равно. При слове «Ника» мне всегда представлялось что-то стремительное, разящее, острое. Я привык уже к этому. И вдруг – Аня, что-то спокойное, мягкое, доброе.

«Ника-то к ней больше подходит, – подумал я. – Но многое в ней и от Ани. Как она Катю-то нянчила!..»

– Серафим мне все сейчас рассказал, – продолжал он. – Это хорошее, прекрасное чувство! Жаль, что об этом никогда не говорят с вами. Все стыдятся чего-то, слов не находят… А чувства надо воспитывать. Этого-то и не делают и предоставляют вам самим. Вы и воспитываете его тайком под влиянием книг, часто противных и пошлых, под влиянием людей, тоже не всегда ведь хороших. А главное, все прячут эти чувства, стыдятся их, как слабости, как чего-то недостойного человека. Боишься признаться даже самому близкому другу и столько грубости и глупости напускаешь на себя, чтоб скрыть это все.

Он бросил потухшую папиросу и закурил другую.

– А чего стыдиться, если чувство твое бескорыстно и чисто? Любить – ведь это значит отдавать другому все самое лучшее, что есть в тебе. Любовь – прекрасное чувство! Но не оно самое главное в жизни. Быть человеком важнее и куда выше всякой любви.

Вот я расскажу тебе такой случай.

В 1919 году в Сибири. Поздно вечером приезжает к нам, в штаб фронта, человек лет тридцати, с русой бородкой, в шляпе, и говорит, что он коммунист и хочет под видом графа пробраться в тыл к Колчаку с чрезвычайно важным заданием. Документы показывает, все честь-честью.

– Хорошо, – говорит комиссар, – денька через два переправим.

А сам навел справки, что это за человек и действительно ли партия посылает его в тыл Колчака. Уж очень вид-то у него и в самом деле был графский. Оказалось все так, как он говорил. Стало быть, надо переправлять и так это дело обделать, чтоб у колчаковцев и подозрений никаких не возникло. Дело нелегкое.

– Знаете, что? – говорит «граф». – Мне бы с семьей туда, с женой по крайней мере. По паспорту-то я ведь женат, у меня и ребенок есть. С женой-то уж никаких подозрений бы не было…

А где ему взять жену? Во-первых, она должка быть надежной коммунисткой, во-вторых, и внешность у нее должна быть подходящей, и манеры… Ведь все-таки графиня…

Думали, думали…

– Хорошо, – говорит комиссар, – постараюсь достать.

Был у нас один командир, большой мой приятель, коммунист, молодой еще человек. У него жена была тоже коммунистка – очаровательная женщина и большая умница. Когда-то она в женской гимназии учительницей была.

И вот вечером комиссар призывает к себе этого командира и говорит:

– Так и так, «графу» нужна жена. Дело это очень ответственное, и мы могли бы поручить его только Тане (жене командира-то этого). К тому же она и по внешности подходит к роли графини. Что ты скажешь на это?

А тот:

– Когда они едут? – Спросил и страшно побледнел.

– Да нынче в ночь надо бы…

– Хорошо, я поговорю с ней. И ушел.

В ту же ночь – ночь была темная, в двух шагах ничего не видать, – с фонарями вышли мы провожать «графа» с «графиней». У крыльца лошади верховые стояли. Командир обнял в последний раз свою Таню, помог ей сесть в седло, и она уехала с «графом» в ночь.

Страшная это была минута! Когда в театре разыгрываются такие истории, публика ревмя ревет. А тут не театр, а жизнь, настоящая жизнь! Тут на глазах у тебя сердце в груди разрывается – и у кого? У товарища, у близкого товарища!.. Я думал, он зарыдает или бросится следом за ними. Нет! Он стоял и молчал, только фонарь в руке вздрагивал. И вдруг сказал совершенно спокойно:

– Пойдем проверим посты. Есть у тебя папиросы?..

Закурили и пошли. Всю ночь мы не ходили, а чуть ли не бегом бегали от поста к посту. Это сгоряча, конечно. В нем все кипело, и какая-то страшная энергия искала выхода. У слабых людей эта энергия разрешается слезами, бурными рыданьями. Да и он-то, по правде сказать, не из очень уж сильных был, но события эти так напрягли его силы, что он уже в богатыря какого-то превратился. Это бывает.

Вернулись мы уже на рассвете. Он ушел к себе в избу, и мы целые сутки его не видали. Что он там делал, о чем он там думал?.. А потом вышел осунувшийся, – вероятно, не спал и не ел ничего, – но спокойный, по-настоящему спокойный, и сам заговорил о Тане так, как будто с тех пор, как она уехала, не день прошел, а по крайней мере лет двадцать.

– А Таня-то вернулась к нему потом? – спросил я.

– Нет. В тылу у Колчака они с «графом» сделали огромное дело, но Таню-то потом поймали, и она погибла – расстреляли ее. Трагическая история! Но вот что я думаю. А что если командир-то сказал бы тогда: «А плевать мне на вашу революцию и на все ваше благо народное! Не хочу я жертвовать своим счастьем!» Ведь мог бы… И как ты думаешь: лучше бы он поступил? Можно было бы почувствовать к нему какое-то особенное уважение, как к человеку необыкновенному? Да я, вероятно, и рассказывать-то про него не стал бы. А сейчас рассказал потому, что он человек, и замечательный человек. А быть человеком – это главное, это выше всякого счастья.

Он замолчал и задумался. Рассказ взволновал меня. Я никогда не думал, что могут быть такие люди, такие отношения между людьми. «Быть человеком…» – эта мысль особенно поразила меня. И вдруг меня осенила догадка.

– А я знаю, кто это был! – сказал я. – Это Николай Андреевич!..

Он как-то странно посмотрел на меня и улыбнулся.

– Почему ты так думаешь?.. Николай Андреевич замечательный человек! О нем многое можно было бы рассказать… Но где же Аня? – вдруг заторопился он, посмотрев на часы. – Мне уже на поезд пора.

Он встал. Мы пошли к дому. Вдруг из-за кустов выскочил Тошка.

– Стойте, стойте! – закричал он. – Я давно хотел вас снять… У вас такая наружность…

Это было так неожиданно и так смешно, что мы оба засмеялись.

– Ну, хорошо, сними нас с Сашей, – сказал отец Ники.

Он обнял меня за плечи. Тошка наставил свой треножник, покрылся платком, вставил кассету и окинул нас вдохновенным взглядом.

– Так!..

– Не улыбайтесь! Ни за что, ни за что не улыбайтесь! – послышался за нами крик и топот быстрых ног.

Это Ника подбежала и бросилась в объятья к отцу. Следом за ней подошел Серафим.

– Где же ты был?.. Я тебя искала, искала… Какой ты!.. А ты, Тошка, надоел со своим «улыбайтесь». Я сама их поставлю. Сима, Сима, и ты становись!

И затормошила нас, ставила и так и сяк, и все ей не нравилось. Наконец заявила, что нас нельзя нынче снимать, потому что у нас очень глупые лица.

Отец засмеялся.

– Иди к нам, – сказал он Нике, – и пусть этот молодой человек снимет нас такими, какие мы есть, без всяких затей. Глупые, так глупые… Это даже веселее.

И вот мы встали вчетвером. Тошка щелкнул затвором и побежал в подвал проявлять. А мы с Серафимом и Никой пошли провожать отца Ники на станцию.

Ребята все это видели, и это их озадачило. Они как будто не того ожидали от отца Ники. Впрочем, и я не того от него ожидал.

По дороге мы неожиданно встретили Николая Андреевича. Он выздоровел наконец и, чуть похудевший и бледный, возвращался к нам в лагерь. Мы бросились к нему. И он нам обрадовался.

– А ты чего здесь? – с беспокойством спросил он отца Ники.

– Да так… вздор! Они тебе расскажут… А я спешу. До свиданья!

Простился и ушел. А мы с Николаем Андреевичем пошли в лагерь.

– Ну, рассказывайте, что тут у вас…

– Да ничего, Николай Андреевич. Все по-старому, – сказал я совершенно искренне.

Мне хорошо и весело было, как прежде. А насмешки ребят?.. Да стоит ли о них теперь говорить? Было и было. И все это мелочь!

Но Серафим рассказал ему с возмущением. Николай Андреевич выслушал и ничего не сказал, как будто и не придал этому никакого значения. А вечером, после ужина, я заметил, что он все время чего-то кружится среди ребят. То с одним посидит на скамейке, то с другим погуляет по парку и все о чем-то разговаривает.

Не знаю, разговоры ли эти так подействовали, или появление отца Ники в лагере, то ли, как он со мной обошелся, или все это вместе, не знаю, но только насмешки сразу же кончились. Всю эту шелуху как ветром сдунуло, и все пошло попрежнему.