Текст книги "Вахтовый поселок"

Автор книги: Борис Фаин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Сколько раз говорил – нельзя нам без рации! – сказал Бочинин. – Ну ладно. Что тут у тебя?

Нина показала журнальные записи: дебиты, давления. Бочинин просматривал внимательно, но по тонким подрагивающим губам Нина определила: волнуется, думает о жене в базовом городе.

Можно было натаскать воду ведрами. Однако по чавкающим болотам и порожнему не пройти. Нужно бы вызвать вездеход, но только нет водителя еще. А Завьялов на ГАЗе уже не пройдет. Дай-то бог ему хоть благополучно вернуться…

Лето пришло в тайгу, лето. Снова душно. Снова парят болота. Приехавшие с вахтой два паренька-геодезиста, длинноволосые, бойкие, разговорчивые, незамедлительно шагнувшие в тайгу с инструментом, скоро вернулись на поляну отдышаться. В тайге снова комар.

Миша Бочинин, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, говорил паренькам:

– Патлы-то обстригите!

– Не обстригем! – ответил один.

– В тайге комары налетят, потом не вычешете.

– Вычешем! – сказали оба в один голос под

смех ремонтников.

Сидели на обдуваемой ветром опушке, ели крутые яйца, колбасу и кашу пшенную, разогретую на костре.

– Сейчас бы ушицы! – сказал Миша Бочинин. – Стерлядка нынче самая-самая…

Заговорили про уху и рыбу сибирскую, один из ремонтников упомянул фамилию Вихрова, и Нина отодвинула котелок с кашей, пошла к тайге.

…Родион, то ли сам в силу каких-то своих причин порывая с Вихровым, то ли желая Нину оттолкнуть от него, как-то пояснил, что Вихров не каждого браконьера штрафует. Почему? Должность дает возможность принимать неконтролируемые решения – вот так! Где-то на реке, глухой ночыо, под прибрежным тальником, светя фонариком, узнаешь человека, который может оказаться полезным. Оттого Вихрову в базовом городе одному из первых газовую плиту установили, оттого у него и необычный гарнитур мебельный… Неужели, обживаясь, нужно всю эту слякоть разводить? Неужели?! Почему не переводятся люди, для которых деньги не пахнут, удобства добываются любым путем? И здесь, в молодом базовом городе, уже завелось это. И рядом с вахтовым, где творит, что хочет, некий помощник бурмастера…

Когда Пилипенко привлек ее к устройству библиотеки на вахтовом, она вдруг сказала:

«Павел Данилович! А давайте сделаем большой вечер с выставкой, со стендом, с лекцией, с подбором литературы – «Мы живем в тайге!»

Он ахнул, стукнул себя по лбу:

«Умница! Ну, умница ты разумница… Сам бы до этого нс дошел!»

«Смотрите!» – Она дала ему давний молодежный журнал, на обложке которого, надорванной и зарисованной чернильным карандашом, были слова из «Русского леса» Леонида Леонова:

«Лес является единственным открытым для всех источником благодеяний, куда по доброте или коварству природа не повесила своего пудового замка. Она как бы вверяет это сокровище благоразумию человека, чтобы он осуществил здесь тот справедливо-плановый порядок, которого сама она осуществить не может».

«И как тебе в голову пришло? Со стендом!» – не унимался Пилипенко, уже крича кому-то, чтоб в распоряжение Никитиной дали одного плотника1 и художника.

Если бы Павел Данилович знал – как?!

Мерзко, тяжело было на душе, когда через; несколько дней Родион Савельев подошел к ней на улочке вахтового и сказал, что надо поговорить. Они вообще-то избегали встречаться на людях а! договорились увидеться за чертой поселка.

В тайге он остановил ее. Она уже тогда не берегла его слов, ничего не переспрашивала… И ведь не глуп, но сказал нечто такое, чего она никак не ожидала услышать.

«Нина, давай поженимся. И давай отсюда сматываться. Надоело здесь, опротивело! Скитанья, езда – ни жизни, ни-че-го… Поедем к тебе, к родителям… Знаешь что? Поедем! Обзаведемся, устроимся! Деньжатки есть!»

И вот тогда в ней последнее шевельнулось, оплаканное уже:

«Господи! Родион!.. Какой же ты дурак! Какой дурак, господи! Ведь ты же ничего не понял, ничего! Ни во мне, ни в этой жизни».

«Э! Ерунда все это. Поверь! Жизнь – тампон махнул рукой, показывая поверх тайги и как бы далеко за нее…

Не ему она, Нина, истинную цену узнала – себе. Так ошибаться!

К чему шла и к чему пришла…

Трещал валежник под ногами. Как и сейчас, роились комарики, он держался сбоку и отгонял веткой комаров от ее лица – занятие, конечно, достойное мужчины времен рыцарства, и она желала одного: чтобы все, что у них было, оказалось сном. Впрочем, нет! Умей и саночки возить. В двадцать два года еще должны делать открытия, какие бы они ни были.

«Надеюсь, ты сказал все?»

«Все!»

«Ну, а теперь наши дороги разойдутся».

Сначала она слышала за спиной какие-то ничего не значащие слова, потом – грубый посвист и деланный смех. Она остановилась. Вернулась к нему, стала почти вплотную. Но смотрела мимо, не желая видеть его. Сказала:

«В твоем арсенале еще должны найтись брань и самбо! Можешь прибегнуть, пока не поздно».

И он отступил, отвратительно захлюпав носом.

Это было их последнее свидание наедине.

Потом она еше дважды видела его. На открытии культурного центра – двублочного комплекса «Горизонт», где в одном крыле должны были разместиться все административные службы вахтового, а в другом находились Красный уголок и кинозал. Так вот, центральную стену занимал стенд «Мы живем в тайге», где в слюдяной коробке было даже охотничье ружье самого Пилипенко, и три чучела – капалухи, белки и соболька, и уйма цитат, красочно написанных, и книжно-журнальная выставка, и методические брошюры – как компасом владеть и строить в вечной мерзлоте, и еще разные правила. Висел плакат с кроссвордом, победители получали призы. Была лекция юриста из базового города. Потом вспоминали местного старика-зверовода, таежника Охотурьева, сделавшего немало добра нефтяникам, недавно умершего. «Он нашего дела вроде не знал, – говорил негромко Миша Бочинин, – а научил многому, больше, чем кто иной! И надо, надо деду памятник поставить – я дам денег, Ковбыш даст, еще люди найдутся».

Родион пришел поздно, когда вечер был в разгаре, постоял в дверях, лицо белое, как маска. Постоял и ушел.

Второй раз они виделись сегодня в столовой, ну и… на таежном проселке, когда рвалась лежневка и происходила эта эпопея с полушубком Паши Завьялова. Обе встречи бессловесные, на людях, ни к чему никого из них двоих не обязывающие. А потом он сошел незаметно возле вышки и исчез так же бесследно, как ушел из жизни некой Нины Никитиной, самой большой, выдающейся дурехи в этой тайге и в целом мире.

…Когда она вернулась к костру, уже потухшему, все пили чай из алюминиевых кружек, и Миша Бочинин сказал:

– Пойду схожу насчет твоей водовозки.

У нее вырвалось:

– Один не ходи, Миша.

Почему-то вдруг встала перед глазами его беременная жена Лида, увиделся ее ласковый жест – там, в базовом городе, и вспомнилось словцо, сказанное про мужа: «Первопроходец». Захотелось сберечь Бочинина для Лиды, что ли? Или это ей, Нине, одиноко стало от всяких воспоминаний ненужных?

Вот что значит нагнетать в себе определенные настроения: только что сама собиралась к буровикам, а теперь Бочинина просит одного не ходить. Он удивленно посмотрел на нее, пожал плечами и заправил в карман под планшетом ракетницу.

– Эх, ребята, – сказал ремонтникам, – если бы сегодня скважину запустить, можно бы денька на два-три снять отсюда вахту… А так завтра опять по этим трясинам уродоваться.

С этим Миша и пошел по лежневке, которая взбиралась на взгорок тотчас после поворота. Со взгорка виднелась уже буровая.

– Не хочу, – сказала Нина протянувшему ей кружку с чаем пареньку-ремонтнику и пошла домеривать скважины.

День наливался зноем, как бы отрекаясь от холодно-пронизывающего утра. Солнце запалило зеленый горизонт, подняв и высветлив облака. Исчез, выдохся ветер, медленный чад поднимался от болот, воздух прогревался. Вечер предстоял душный, при полном разгуле комаров.

Уходили с трубных трасс сварщики и изолировщики. Вставал на прикол транспорт. Только над вышками буровиков зачастили вертолеты.

Вот и теперь от вахтового шел вертолет буровиков, снизился, пролетая над лысой площадочкой недалеко от скважин Нины, повисел, подняв несусветную буревую пыль, и тяжело стал всплывать, сделал облет – и теперь уже не только Никитина, но и ремонтники поняли: пилот их предупреждал, что на забитую пылью площадку сесть нельзя.

Это был день, когда окончательно умирала лежневка на таежном проселке, умирала до новых холодов, до морозов, до новой зимы.

8

Родион взбежал на буровую и весело окликнул третьего помбура:

– Чуха, как дела?!

– Во! – показал тот большой палец. – Никифоров говорил, если ЧП не будет, полтора плана!

– Годится! – сказал Родион, отодвигая ногой талевый канат.

– В прессу попадем! – пояснил довольный Чуха в грохоте дизеля. – Подзалетим капитально!

Родион обошел станок, постоял с бурильщиком Шахмутдиновым у пульта – стрелка измерителя заданно колебалась на пределе, бурение шло без сучка и задоринки, и Родион вскинул два пальца, намекая на размер премии.

– Ага! – белозубо засмеялся бурильщик и тыльной стороной ладони вытер с лица пот.

– Да-да, – прокричал Родион. – А как они нам достаются, эти денежки!

Шахмутдинов, отпуская на мгновение ручку пульта, развел руками: мол, тут уж ничего не сделаешь.

– На «Урале» кто? – спросил Родион.

– Никого. Михалыч в город улетел с Никифоровым.

– А от водовозки ключи где?

Шахмутдинов пожал плечами. Родион еще пошарил взглядом по приборам, походил и сбежал с вышки.

– Чуха! – крикнул. – Если вы на моей койке еще хоть раз коней гонять будете, выкину ваши цацки в болото. Понял?

Ответной защитительной речи Чухи, то есть Чухнова, он не расслышал.

Забежал в культбудку, прочитал записи в вахтенном журнале, сам написал то, что требовалось, и так – в полном одиночестве – направился к водовозке. Обошел новенькую цистерну на колесах с броской надписью: «Вода». Открыл дверцу кабины. Сел за руль.

Ключ от зажигания находился на месте. Родион выдернул его, намотал цепочку на палец, как бы в раздумье, а потом бросил ключ под сиденье, чуть прикрыв его резиновой прокладкой.

Он медлил с водовозкой, хитрил сам с собой, надеясь безотчетно, что сюда придет, как случалось не раз прежде, Нина. Сама придет. Ну, а если нет, то никому другому ключа не видать. Пусть-ка полежит…

Он вылез из кабины, захлопнул дверцу и снова направился на вышку.

Шахмутдинов стоял в той же позе, потный, внимательный, загорелый.

– Эй! – крикнул ему Родион. – Как это, не помнишь? «Если гора не идет к Магомету. Магомет идет к горе»?

Шахмутдинов поморщился:

– Все ты знаешь, Савельев. Зачем тебе старые присказки?

– Да ты живи пошире. А то только одно у тебя: бурить да бурить.

– Я бурить люблю, – расплылся в улыбке Шахмутдинов.

У пульта возникла каска Чухнова.

– Ребята! – крикнул. – В тайге ракета красная. От куста кто-то идет, что ли? Беда там какая-то!

– Ты ш-што-о? – бледнея, отступил Родион. – Какая беда? Болтун! Ну, если наврал…

Он кинулся сначала по лежневке туда, где работали, выкачивали из болот нефть скважины первого куста, которые он же, Родион, и разбуривал. Потом опомнился, шагнул в направлении водовозки, снова остановился, махнув рукой, и побежал в тайгу, пока дорога позволяла бежать, пока не притормозили его плывущие в трясинах бревна. Он перескакивал, где можно было, ступал на бровку, двигаясь вглубь тайги. Перед взгорком увидел лежавшего человека.

Метнулся к нему, крикнул сорвавшимся голосом:

– Э-эй!

В ответ ударила красная ракета, но не в небо, не вверх, а почти в него, в Родиона – он увидел мчащуюся на него красную точку и дымный шлейф, повисавший за нею в воздухе, ощутил упругую волну ее лета – так она близко и опасно прошла.

На кочке лежал инженер-геолог Михаил Бочинин. У него было сломано ребро, но он был в сознании.

– Мишка! Ты же ходок! Как тебя? – крикнул Родион.

– Доходился… На ту гать стал, она расцепилась, и меня заклинило. Ох… Нс продохнуть. Зови людей!

9

На повороте к дожимной насосной станции, откуда нефть, поступающая со скважин, получает толчок к товарному парку, стояли в густом сосняке Рита и Оля. Обе намерзлись с ночи, обе заждались ГАЗа Завьялова и потому сердито встретили его, высунувшегося к ним из кабины.

– Ты подольше не мог?

Завьялов рассмеялся:

– А куда нам торопиться? Все одно сейчас где-нибудь засядем и будем песни петь. Как это? «Под крылом самолета… та-та-та… зеленое море тайги-и-и».

– Ну да! Шубу потопил, теперь веселись, – сказала Рита. – Сменщики говорили, Завьялов мелочиться не любит – что ему шуба?!

– Да, остался я сегодня, девчата, к зиме раздетый-разутый! И никто за меня теперь не пойдет – ни ты, Олечка, ни ты, Рита-Маргарита…

– Во всяком случае, «Ямщик, не гони лошадей» петь не будем, уж точно! – сказала Рита. – Мы, Паш, устали и спать хотим.

– А что у тебя вправду случилось? – спросила Оля. – Неужели теперь только по шубам ездить? Вся нефть в копеечку встанет!

ГАЗ начало шатать с боку на бок, потом открылся провал с ржавой водой, и Завьялов объявил:

– Капкан!

Остановив машину, он вылез, ступил на лежневку, поискал взлядом лесину потоньше и подлинней, дотянулся до нее и стал переступать к яме с водой, чтобы, будто речник на мели, вымерить дно. Он потыкал лесиной в воде, молча вернулся в кабину, ни звука не проронив под взглядом девушек, и повел машину прямиком в воду.

– Ой! – не выдержала белобрысенькая Оля, когда в смотровое стекло попали глинистые брызги и обозначились сразу пятна-уродцы.

Павел выключил «дворники». Он иногда ускорял ход, но чаще еле-еле вел машину, сидел, вытянувшись в струну, и крутил баранку все неистовей, злей.

Девушки примолкли, держась за перекладину и друг за друга. Обе понимали: лежневая дорога, которая вела от вахтового поселка к нефтепромыслу, не выдерживала напора трясин и хлябей, не поддавалась уже починке, и не помогали теперь ни подсыпка песка, ни новые бревна-лесины, – все поплыло в тайге, все тронулось. Лето пришло в тайгу еще с холодными пока утрами, но уже стойкое и потому опасное для работы и движения.

Вахтам предстояло теперь пересаживаться на вездеход, чтобы еще какое-то время ездить на ДНС. А в самый пик жары, при глубокой и полной распутице, оставался еще вертолет. Ну, а без него только пешком, «на своих двоих»…

– Паш, а кто на вездеходе будет? – улучив минутку, тихо спросила Оля.

Завьялов тяжело вздохнул. Не ответил. Проехали метров сто на средней, умеренной скорости, когда он вдруг признался:

– Вообще-то в армии я имел дело… Водил одно время роторный снегоочиститель. Недолго, правда.

Оля хотела что-то уточнить, но подруга коснулась ее локтем, шепнув:

– Не приставай, не мешай ему.

И тут ГАЗ сильно толкнуло и еще добавочно ударило в колесо. Сразу смолк мотор.

– Что теперь делать? – спросила Оля.

– А что делать? Чиниться! Или у нас монтировки нету?

Завьялов снова вылез из кабины и, согнувшись, пропал под колесом.

10

Сказать, что Михаилу Бочинину боль разрывала грудь, значит ничего не сказать. Он боялся не только шевельнуться, но и вдохнуть. Под сердцем таился огромный сгусток боли – колючей, саднящей, ноющей, режущей, той страшной боли, которая выбивает из человека все, буквально все: силы, разум… Восемь лет топал он по этим болотам, каждую кочку знал, все исходил вдоль и поперек и вот бездарный случай!

Что бы ему сказал Охотурьев-старик, будь он еще жив? Старик таежник сказал бы: «Нарушил, Мишка, заповедь нашу таежную – засуетился, поторопился, теперь терпи! Вон, глянь, векша по сосне скачет, а и то думает, как ловчей с лапы на лапу встать, а ты? Оступился! А куда твои глаза смотрели? Сколько было говорено: тайга суетных не любит. Ты стань, оглядись, подумай сперва… Я тебя как учил в тайге-то обвыкаться? Обвыкаться начинай с водораздела – раз! Опять же по нашей Северной звезде или по Большой Медведице… А то вон ваши сейсмики оставили свои прострелы-профиля!»

Учил его Иннокентий Стратонович уму-разуму, да, видно, зря. Поумней бы ему ученика, поумней бы! Дорогой мой старик, через неделю год будет, как тебя не стало на этой земле, как же я к твоей могиле приду?

Родька Савельев, который еще до того, как окончить институт, мерил с Бочининым тайгу, вышагивая от скважины к скважине, уложил его на сухие бревна, наломал веток под голову и побежал назад на буровую, сказав: «Я водовозку подгоню!» Бочинин попросил накрыть голову свитером от комарья и старался подавить в себе боль, желание пить, неотвратимо нараставшее в нем, как и тревогу за людей, оставшихся в тайге, уже опасной, таящей для любого беду, за жену Лиду, которая вот-вот будет рожать, и еще удивляло его это желание притулиться к сильному, к старшему, ко второму отцу своему – к ушедшему Охотурьеву.

«Дед! А как мне не торопиться?! Лидушка сегодня, но всему, родит…» В горьких своих думах Бочинин взывал к Деду – это с ним случилось впервые. Он Деда всегда выше всех ставил, может быть, даже выше Ковбыша, но такой острой, внезапной тяги к нему не чувствовал никогда.

Дед жил в заброшенной деревне, на нем и еще на двоих-троих держалась маленькая нерентабельная звероферма. «Хотя, как сказать? – качал седой бородой Охотурьев. – Мех-то при переходе в валюту – он выгодный, Миша. Ну, само собой, при ферме-то лежебокой не будешь…»

У себя на подворье Иннокентий Стратонович угощал его в первую их встречу холодной, из погреба, голубикой, а сам ни минуты без работы не был: разогрел огнем паяльной лампы воду в ведре, чтобы внука купать; разделал косача, починил фару соседского мотоцикла, залатал сеть, сделал хворавшей супруге укол из комбинированных лекарств, почистил ружье.

И все время возле Деда играли собаки – Серый, Индус, Рекс, Нигус.

А когда начинали строить вахтовый поселок, Дед то рубанок даст, то рыбки наловит первопроходцам, то подскажет водителю вездехода: «Душа-человек, ты по топям не гони, во-о-н грива, по гриве гони…» То перед выходом людей в тайгу посоветует: «Вы туда не ходите, там ни одной строевой лесины нету, вы сюда идите».

Много, очень много сибирского таланта было отпущено Деду. Будь воля Бочинина, он бы каждого, кто приезжал в вахтовый, водил бы к Деду. Жаль, что мало людей узнало Охотурьева, тут какая-то ошибка. Не мог ты, Дед, что ли, еще пожить?

– «Прикидывал я тут, – говорил Иннокентий Стратонович ему и Довбышу. – Не дойдете вы до наших мест, на правом берегу и останетесь». А Довбыш пояснял: время такое в Сибири настало, что кроме гигантских месторождений уже и крупные разбуривают, и средние: техника есть, кадры есть. «А-а… Ну-ну! – кивал Охотурьев. – Да только две науки соединять, что нефтяную, что нашу, таежную… Ты, Миша, скважины хорошо пускаешь, хорошо за ними ходишь. Но тайгу не забывай – нет, не забывай…»

Спасибо Нине Никитиной за тот замечательный на вахтовом вечер «Мы живем в тайге». И он про Деда слово сказал, и Довбыш. «Чуть что – обижался на нас, – рассказывал Довбыш. – Вы, говорит, почем зря ракетницами палите, всю птицу распугали».

Девчонка с отдачей работает, грамотная, старается– таких бы побольше сюда. Только, кажется, она с Савельевым связалась – это зря. Зря! А как ей скажешь? Взрослый человек. Однако мать бы ее не похвалила… А где они, наши матери? Часто ли мы о них вспоминаем? В городах густонаселенных, в деревнях писем от сынов-дочерей дожидаются. А те напишут – как же! На них держава стоит, им некогда, у них дела…

Бочинин почувствовал комариный укус, и слабое подобие усмешки тронуло губы. Вот до чего дошло! На комарье обратил внимание! «Как на падаль слетелись», – еще подумал он, удивляясь собственной немощи.

Комар в подметки нс годился гнусу, который во вторую половину лета как бы спешил ему на смену. Или клещу! Или «матросам», полосатым кровопийцам-паутам, от которых таежный лось спасался в первой попавшейся старице, забираясь по самое горло в воду… Ах, как старик был счастлив, когда Бочинин привез ему ящик с дымовыми шашками, как радовался: «Во-от! Защита моим чернобуркам…» Он еще вспомнил, как Охотурьев перестал брать Нигуса в тайгу, пояснив: «Совсем оглупел, старый стал. В тайге комаров облаял». В тайге точность нужна. Сказал – исполни, не подхалтуривай, делай на совесть, никто за тебя тут не сделает. А вот другого подменить – смоги…

Бочинин не замечал уже, что думает словами Охотурьева, что живет сейчас как бы его ладом да складом.

«Дед, как там Лида, Дед?!»

Гремела уже на лежневке водовозка, когда кто-то сдернул с головы свитер, и что-то горячее – губы, слезы, дыхание – ткнулось ему в лицо.

«Мишенька, миленький, – услышал он, – что с тобой? Кто это тебя?!»

Он угадал Нину. Сказал:

– Бывает… и на старуху… эта… про-ру-ха…

11

Едва Нина опомнилась от первого потрясения, ее настигло второе. Из водовозки выпрыгнул он.

И она, дура дурой – уж так устроена женщина, что ли?! – кинулась в плаче к нему на грудь, ибо вспомнилось ей, все вспомнилось: и то, как впервые он приехал за ней на «Урале», чтобы отвезти к буровикам в балок-столовую; как гасили травяной пожар; как осудил Вихрова и сам же перестал с ним якшаться; как не далее чем сегодня, чтобы только взглянуть на нее, сошел с вертолета на вахтовом – и ни слова не сказал, не цеплялся, как бы оберегая ее от себя… Ну что уж она так на него? Или нет в нем ничего? Так вот он, вот, за Мишей Бочининым приехал!

Они с превеликими усилиями вдвоем втащили Бочинина в водовозку, и он повел машину настолько медленно, настолько бережно, что она будто и не двигалась, и даже бледный Миша сказал:

– Ну что ты, Родька? Больней уже мне не будет… Вот попал я, ребята, вот попал!

– Господи, Родион, – шептала Нина. – Как же люди должны беречь друг друга и себя…

Хоть бы одно словечко проронил он в ответ.

Молчал и молчал. И Нина только потом сообразила, что ни один мускул не шевельнулся в нем, когда она припала к нему. И во взгляде, в самой его глубине – глухая неотзывчивость, тоска.

Навстречу машине шли патлатые пареньки-геодезисты, тянулись ремонтники, кончившие все работы… Бочинина из кабины уже не вытаскивали. Савельев так же медленно ехал по вертолетной площадке, кое-как забивая водой пыль, и так же молчал.

Нина не узнавала его. Будто окаменел.

12

…Они добрались до вахтового только к обеду. Все трое – полуживые. Завьялов пнул колесо сапогом и сказал негромко:

– Отбегалось! До зимы теперь.

А в столовой играла музыка, было светло и вкусно пахло. Фотографии на стенах – прежних размеров, но новые, смененные, чтоб глаз не заскучал. И Пилипенко с молотком на табурете.

– Что, тезка? Досталось? – спросил Павла,

– Есть немного.

Он жевал медленно, позволял ухаживать за собой Оленьке, которую то и дело одергивала Рита. Обе девушки учились заочно в институте, Рита была на курс старше и потому держалась посолидней и как бы верховодила.

В середине обеда Завьялов сказал Пилипенко:

– Такое дело, Павел Данилович. Как людей с куста снимать будем? Может, я на гусеничном тягаче попробую? Давайте, ей-богу, мне «гэтэшку»!

Пилипенко было присел, ожидая, когда Завьялов поест.

– У тебя права имеются? – спросил Пилипенко, вскидывая кустистые брови. – То-то и оно…

Он вздохнул, поднялся и направился прочь из столовой. И следом Завьялов пошел к себе в общежитие. Посидел в тишине комнаты, помаялся, а потом, будто сломавшись, упал на койку и заснул как убитый.

Однако спал не более часа. Вскочил, умылся, побежал по поселку – не нашел того, кого искал, и помчался, догадавшись, на вертолетную площадку вахтового, где, как он и ожидал, были Ковбыш, Пилипенко, мастер вышкомонтажников, к которому нагрянула комиссия, и еще разный народ.

Обсуждалось: лететь или не лететь на куст; выяснялось – прибудет ли хоть когда-нибудь водитель «гэ-тэ» («Тоже проблему решить не могут, – ворчал тучный Ковбыш, вышагивая. – Что они там, в базовом, себе думают?»); прикидывалось, как вообще пойдут работы в тайге в установившихся уже летних условиях – не во всем, оказалось, были готовы встретить лето…

– Лететь! – стал с ходу базарить Павел Завьялов, наступая на Пилипенко и как бы косвенно на Ковбыша. – Они площадку точно польют! А на «гэтэшке» я могу. Потренируюсь слегка – сами увидите… Только мне сейчас тоже в вертолет надо, сверху на весь проселок взглянуть, я его сверху весь и не видел, ездить езжу, а сверху…

Уже под грохот вертолетного винта Ковбыш махнул рукой, разрешая ему сесть в вертолет, чтоб только отвязаться, и Завьялов пообещал Пилипенко:

– А я вас все равно дожму! Не я буду, если на «гэтэшке» не поеду. В гробу я вндел – молоко им возить! И еще, если не знаете, Павел Данилович, так знайте: жадный я.

– Кто? Ты? – удивился Пилипенко.

– Ага! Десять процентов льготных на вахтовом платят? Платят. Ну, я их и не уступлю! – кричал Завьялов уже на бегу к вертолету. – Мне старикам надо монету-у-у…

На склоне дня вертолет последний раз шел из поселка в тайгу. В грохоте и вибрации у Завьялова поначалу сильно щекотало нос, однако он приник к окошку и не отрывал взгляда от зеленой солнечной земли, податливо плывущей внизу и несущей на кронах сосен четкую, подвижную тень вертолета… Нет, Завьялов не узнавал с воздуха тайгу, как ни старался. Потому что пилоты держались в стороне от лежневки, вели машину своим, им одним ведомым курсом, и Павел в огорчении играл желваками, пока вскоре все же не высмотрел знакомый куст скважин, людей и, главное, водовозку. Он тотчас вскочил и прокричал пилотам, что эту водовозку он лично еще с утра организовал, что запросто мобилизовал человека, чтобы подогнал ее от буровой вышки, а как же?!

Летчики заулыбались, закивали, второй пилот даже хлопнул единственного пассажира по плечу. А через считанные минуты – после снижения и посадки – Завьялов узнал: в тайге случилась беда. Увидев лежавшего на земле Бочинина, Павел отстранил от него людей, в первую очередь Нину и Савельева, и потребовал, чтобы Мишу поместили ему на спину, что по-другому того не втащить в вертолет, и никого уже не видел перед собой, никого не слышал.

Уже потом, в вертолете, потный, взволнованный, пояснил Бочинину:

– Знаешь, кто я такой?

– Кто? – слабо отозвался Бочинин.

– Последнее трепло!.. Н-натуральное!

А на остановке в поселке Завьялов все порывался сопровождать Бочинина в город, но пришла фельдшерица, и он отступился. Объявил, что теперь до полной распутицы из вахтового никуда не тронется, и это даже к лучшему, что Мишу без него в город доставят, а его дело теперь – «гэтэшка»!

13

Над таежным вахтовым поселком стояла белая ночь, и после ужина умытый, принарядившийся народ коротал время около реки, возле коттеджей, у общежития.

Нина сначала ходила вдоль коттеджей с Ритой, а потом пошла к реке с Завьяловым. Говорила:

– Знаешь, поеду в базовый, поеду!

– Я-то останусь.

– Понимаешь, Паш… Что-то у меня не так. Много себе позволила.

– Воркуешь? Или в самом деле?

– Так… Вообще.

– Даешь… Ну что ты такого позволила? Водку, что ли, пьешь? Гуляешь с мужиками? Вкалываешь все время и вкалываешь. А здесь, Нин, если не вкалывать, невозможно будет.

– Что ж, по-твоему, и влюбиться нельзя?

– Почему? Только при себе держать надо это дело.

– Что за теория новая такая? Я что-то первый раз слышу.

– Как сказать? Условия наши – тяжелые. Чуть баловство какое… Или вообще – нервы распустишь, накладки всякие пойдут.

– Паш, откуда ты знаешь?

– Ну как откуда? Что я, вчера родился, что ли? Вот Бочинина вертолет в город повез… Так Миша как поставил? Любовь с Лидой только в городе крутил. А тут, Нин, как фронт… Если я себе позволю, ты позволишь, там – орсовские девчата позволят… Что из этого будет?

– Не знала, что такой монах.

– Почему это я монах?

– Не знаю – почему… В чем-то ты, конечно, прав. В чем-то прав! Молодец! Считай, я тебе еще больше обязана… Что молчишь? Ну, скажи что-нибудь. Ты же еще утром предупреждал: поговорить надо.

– В городе поговорим. Ты езжай, езжай. Не убежит! Еще вместе в город слетаем. Я-то думал, с тобой поедем, а сегодня решил: пока этого «гэтэшку» не оседлаю, не поеду.

– Может быть, и мне не ехать?

– Поезжай. Отдохнешь, в кино сходишь, по магазинам… Айда вон к тайге поближе. Не надоела тайга еще?

– Не надоела.

– Вот это самое главное.

– Паш, а можно, придем в тайгу и я поплачу… Можно? Последний раз отплачу уже – и все.

– Да куда мы с тобой в таких корочках придем-то? Там же не ступишь, кругом болота. Там тебе и плакать-то негде.

– Видела я чудиков… Но таких, как ты, еще не встречала!

– И то ладненько… А с чего тебе плакать-то?

…Шла, бежала, раскатывалась по снежному насту девчонка-подросток, волосы распустились из-под шапки, из глаз ветер выбивал слезу, горячий ток скорости захлестывал тело – и не было в ней оглядки, охранения себя, никакой не было трезвости, и она поплатилась: падением, скольжением на боку; тупым и сильным ударом о забор сотрясло ее, скрутило; она впервые почувствовала немочь, унижение, страх… «Измордовалась вся!»– ахнула мать, наклоняясь над ней. И через годы напомнила: «С малолетства безрассудная! Куда ж ты тратишь себя?!»

Не могла она по-другому. Не умела.

Здесь так нельзя. Невозможно. Здесь не дворовый снежный наст, на котором она кбгда-то не затормозилась, нс оглянулась, не прервала азартного бега.

…Мелькают вдоль тяжелой таежной дороги лица – Никифорова, Завьялова, Риты, Оли, Бочинина и ближе к ней, мчащейся, снова – Завьялова, еще ближе, совсем близко, – Родиона Савельева…

– Паш! Ты как к Савельеву относишься?

– А я и не думал. Если подумать…

Впрочем, стоп! Хватит! Пора остановиться.

Вот и Паша о том же.

– Трогательный ты, Пашка. Ужасно!

– Пускай! Пускай трогательный, пускай чудак – я на все согласен.

– Господи… Помнишь, как ты ввалился, когда бабушка умерла? А какое письмо мне прислал… Нет, Пашенька, я ни о чем не жалею! Ни о чем!

– Воркуй, – сказал Завьялов. И показал на сосны, в тени которых громоздилась техника. – Вон «гэтэшка» стоит…

Над вахтовым держалась светлая, не замутненная сумерками ночь, и спать не хотелось.