Текст книги "Вахтовый поселок"

Автор книги: Борис Фаин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Повесть о трудовых буднях нефтяников Западной Сибири.

Борис Фаин

1

2

3

5

6

7

8

9

10

11

12

13

Борис Фаин

Вахтовый поселок

Повесть

1

Лето вбежало в тайгу внезапно и было изменчивым, как вздорный подросток. То теплынь окутывала тайгу – парили болота, роились в воздухе комары, то надвигался сиротский холод и комары исчезали, предвещая нронизывающий ветер, хмарь… Случалось, население вахтового поселка, сбитое с толку, не знало, в какие одежды одеваться. И все-таки после затяжной зимы и скудной недолгой весны добавилось света и запахов, и люди, будто захмелев при строжайшем сухом законе, каким бы ни выдался рабочий день, допоздна слонялись, бродили, сидели возле разномастных деревянных коттеджей, около двухэтажного общежития, у самой реки: над поселком уже держались белые ночи и спать не хотелось.

В эти часы Нину Никитину видели то в окружении работниц нефтепромысла и орсовских девушек, то с водителем ГАЗа Павлом Завьяловым, к которому, по слухам, она приехала сюда. И если до наступления белых ночей кто-то этому верил, а кто-то, зная самостоятельность Нины, сомневался, то теперь, когда в свободную вечернюю пору все стало на виду, молва сошлась на давнем пердположении и утихла – утихла по неписаным законам любопытства: пока есть что-то спорное, молва, будто брага, бродит, когда же все проясняется, она как бы теряет закваску и успокаивается.

В просторе белено-молочной ночи черней прежнего подступала к поселку тайга. Зубчатая, густая, таила узкую просеку, по которой легла к местам работы болотная дорога, – лежневка. Поселок стоял на взгорке, на насыпной песчаной площадке, и был как бы осколком, неполным фрагментом базового города нефтяников, тоже еще деревянного, но уже и каменного, даже блочного, расположенного намного южней по тайге, за столетними болотами.

Вахтовый поселок служил временным пристанищем для тех, кто прибывал в эту таежно-болотную глубинку работать, и назначение его было, простое: быть близко к рабочим точкам нефтепромысла и давать приют вахтам, прилетавшим из города на неделю, десятидневку, на полмесяца. Нина, как Завьялов, как и все, кто находился в вахтовом, имела, постоянное жилье в городе, однако возвращалась туда неохотно, и теперь, в самый разгар белых ночей, объяснялась с Завьяловым:

– Не уговаривай меня, милый Пашенька, ни в какой базовый, я сейчас с тобой не поеду. Мне здесь нравится, понимаешь? Надоели города, надоели… Ты посмотри, как здесь красиво, Паш. Знаешь, я так тебе благодарна.

– Воркуй! – Отозвался хмуро Павел, плотный, неторопливый, острый, на слово. – Какая еще красота? Если болота уже плывут, если мой «газон» на прикол ставить надо… Что мне-то делать в вахтовом? Лето! А ты – воркуешь!

– Ну почему ты думаешь, что мне трудно? Мне интересно! Ин-те-ресно! – Нине было душно, жарко, быстрым, свободным движением руки она развела молнию нейлоновой куртки и сдернула со светлых прямых волос простенькую косынку. – Паша, ну послушай. – Голос против ее волн становился с каждым шагом полнозвучней, никак не усмирялся, но ей не удавалось, не обидев убедить Павла.

– А то в городе нет работы, – говорил он. – Ну как же – без Никитиной тут вся нефть и остановится.

Они спорили, пока не подошли к людям, копившимся у освещенного коттеджа, где размещалась радиостанция, и обсуждавшим новости вахтового поселка.

Принимая и отправляя вертолеты с людьми, доставляя людей на рабочие места в тайгу, давая кров и, насколько возможно, уют, поселок слал энергичные радиограммы в город. Лишь сегодня поселок требовал горюче-смазочные материалы и тканые дорожки, звал художников-оформнтелей и механика для установки тестомесительной машины, докладывал о ходе работ, в болотах на дожимной насосной станций и завершении строительства культурного центра «Горизонт» и еще призывая городские ведомства принять меры к сменившимся с вахты монтерам энерголинии, младшему повару и бригадиру дорожников, которые нарушили внутренний распорядок и не смогли дать объяснений в штабе вахтового поселка, (все радиограммы подписывались либо начальником РИТСа – районной инженерно-технологической службы – Ковбышем, медлительным, басовитым крепышом, либо его заместителем по общим вопросам Пилипенко, неизменный черный бушлат которого, выдавал в нем бывшего флотского старшину).

Да, в вахтовом были свои законы и свои порядки, рожденные тайгой, оторванностью от городов и особо сложной, требующей от людей полной, если не самозабвенной, отдачи работой. И лишь одно сейчас неотвратимо нарушало общий порядок: белые ночи. Они обманно удлиняли день, растворяли его в поздней вечерней светлости. И не мог усмириться взгляд, тянулся в зримую бесконечность не только пространства, но и времени, не мог свыкнуться с окончанием дня, и молодые сердца дурели, бунтовали нерастраченно, и оттого здесь, в тайге, не ограниченной стенами городских улиц и условностей, особенно стремились люди к воле – и даже предстоящая наутро работа не могла их заставить поэкономить себя. Правда, Ковбыш басил:

– И в базовом то же самое! Пацаны, до часу в футбол гоняют.

– Потому что видно! – вставил Завьялов.

– Да что ты говоришь? – засмеялся Довбыш, и его дружно поддержали.

Затихал поселок в истоке новых суток.

Обычно Нина шла в общежитие, поднималась на второй этаж по скрипучей лестнице и еще долго переговаривалась с соседками по комнате – Ритой и Олей, коренными в отличие от нее сибирячками, считавшими своим святым долгом просвещать ее во всем, что касалось тайги, белых ночей, лежневой дороги и разнообразного, пестрого, бойкого народа в вахтовом.

А народ здесь менялся. Однако Нина памятливая, любопытная, уже знала уйму людей и угадывала закономерность, с которой возвращались в вахтовый из базового города работники разных служб: вышкомонтажники, строители, операторы, а также медчасть, повара и даже буровики, которые и не жили в самом вахтовом, а гнездились в семи километрах от него, будто боясь расстаться со своей ненаглядной буровой. Одних она знала только в лицо, с другими едва здоровалась, третьи, бывало, исчезали настолько, что почти забывались, но все равно поток людей, с которыми так или иначе делала одно дело, был неистощим, и это было интересно. «Девчонки, – говорила она, – за всю жизнь там, на западе, не увидала бы столько всего!» Рита и Оля, любуясь этой ее непосредственной и искренней привязанностью к Сибири, то поддакивали, то спорили, и вся троица в полуночных разговорах сближалась, что было, кстати, в суровых, порой изматывающих буднях вахты.

Однако сегодня Нина осталась в комнате одна: девчонки в ночь дежурили в тайге на ДНС – дожимной насосной станции. Она попыталась сразу заснуть, но это ей не удалось: не могла привыкнуть к белым ночам. Нина взяла куклу, в шутку подаренную ей в день окончания техникума, и стала ее баюкать, пока не уснула сама… «Спала как убитая», – сообщила бы она наутро соседкам, окажись они рядом. Но Риту и Олю еще предстояло забрать с вахты. Возил вахтенные смены в тайгу и обратно Павел Завьялов. При всей своей говорливости он оставался исключительно сдержанным с ней, Ниной, и только вчера его вдруг прорвало. Потому что лето пришло в тайгу, лето! И сокращалась вахта в тайге. И останавливался транспорт. И Паше надо было возвращаться в город…

Утром, еще до первого стрекота вертолета, Нина вышла из общежития и по приподнятому над почвой деревянному тротуару побежала в столовую. Над тайгой гремело радио. Поселковый радист если сам что-нибудь не объявлял, то включал свои пластинки, и теперь разносилось чудное, давным-давно знакомое:

Спой мне песню, как синица

Тихо за морем жила…

От внятных этих слов у Нины защемило сердце, она даже сбилась с шага и тут же, совладав с собой, резко побежала. Надо, надо было уже маме написать. То не писала, испугавшись своего внезапного знакомства с одним человеком – все было до того непривычно, неопределенно, настолько захватило ее, что она долго не могла навести порядок в душе, – куда уж тут писать? Ведь если писать, то по дурацкой правдивости натуры она б не удержалась и написала бы и про это, что было как раз ни к чему. Потом она немного приболела – и опять, не умея врать, удерживалась от письма, дожидаясь лучших времен. То у нее случились неприятности со скважинами, вернее, со сто восьмой, которую поставили на ремонт, и она с технологом Мишей Бочининым переживала, тревожилась, возвращалась поздно и, усталая, валилась на койку. Ну а теперь какое-то спокойствие, теперь можно и написать.

В столовой было шумно.

Он сидел спиной к входу и уже пил чай. Едва она вошла, сразу повернулся, будто почувствовав ее. Нина кивнула. И взяла пластмассовый поднос.

Сколько они не виделись? Впрочем, какое это имеет значение? Она ощутила мертвенное, холодящее спокойствие. Она как бы и забыла сразу, что он здесь. Ела с аппетитом, с удовольствием. Так и надо есть всегда, каждый день, говорила она себе. И еще сообразила: до обеда далеко, обед в тайгу могут и не привезти по такой лежневке, дадут сухим пайком, а идти к буровикам не всегда хотелось. Буровики работали рядышком, но она все-таки не желала быть навязчивой, хотя бурмастер Никифоров и говорил: «Нинка! Ты это… не дури! Или язву нажить хочешь? Ты давай шагай – борща хватит!» Буровики работали в полутора километрах от куста нефтяных скважин, которые обслуживала Нина. Иногда, если она не шла, Никифоров стрелял из ракетницы или присылал за ней огромную мощную машину «Урал». Однажды, когда она не явилась в урочный час, на «Урале» приехал он… вывалился из кабины, рослый, веселый, из-под шапки выбивались кудри ярко-рыжих волос, а золотистая окладистая борода была умело пострижена, что-то под гул мотора прокричал, чем-то польстил, сказал, что повариха Марьямовна на нее злится, всю недолгую дорогу к буровой раскрывал ей суть работы буровиков, и она удивлялась ему – сильному, таежному, знающему жизнь и умеющему объяснить ее легкими, понятными, щедрыми словами. «А почему я вас раньше не видела?» – «В столице пребывал. Институт кончал, диплом защищал, обмывал…» – «Какой институт?» – «Нефтелавку!» – отшутился он и захохотал, откидывая крупную, в мохнатой шапке, голову.

Высокий, плечистый, он оглядывал ее лукавыми, теплыми глазами, стоял, чуть отставляя длинные клешневатые руки – в них, незанятых, таилась невостребованная до поры сила, и весь он будто что-то обещал, сулил собою, но сулил ненавязчиво, даже как бы с ленцой… Этот его приезд, слова, этот смех оглушили ее, а потом вызвали острое, тревожное внимание. А ведь они еще даже не представились друг другу. Лишь когда она пообедала, он сказал: «Родион, помощник бурового мастера. В базовом живу, возле клуба строителей. Если будете в тех краях, спросите Савельева, меня там каждая собака знает…»

Утро вышло холодное. Свирепый низовой ветер забирался под куртку и свитер, колол лицо, выбивал слезу. Утром народ приоделся всерьез, а Завьялов, хлопотавший возле машины перед выездом в тайгу, накинул черный тулуп. Тонколицый, по– мальчишески суровый, с непокрытой головой, он вдруг расплылся в улыбке, увидев Нину.

– Ну ты скажи, Нин, – говорил он совсем другим, чем вчера, голосом, добродушно-приветливым, радостным, – в этой Сибири вьюга смешала… землю с небом!

Да, плывущие болота грозили поставить на прикол завьяловский ГАЗ, уже пригнали на вахтовый вездеход, чтобы он еще какое-то время до полной распутицы доставлял рабочих на дожимную станцию, на кусты скважин, на нитку коллектора, а Паше предстояло возвращаться в город и… развозить от орса молоко по детсадам, и он радовался тому, что задерживался, словцо забыв, как вчера сокрушался, горевал, как уговаривал: «Нина, поедем на пару. Поработаешь в товарном парке, а к зиме – опять сюда…» Ловкий, даже в чем-то изящный, Завьялов сломал ветку, на манер кинжала взял в зубы и показал свой дурашливый номер: будто он кавказец и танцует лезгинку. Но при этом вместо тонких, чулочно-мягких танцевальных сапожек на нем были такие грубые сапоги-болотники, что Нина засмеялась, сказав:

– Иди к бесу! – и полезла в кабину, пользуясь правом одной-единственной женщины, едущей сегодня в тайгу.

Вахта почти в полном составе топталась около машины. Ждали Бочинина, старшего инженера-технолога, который каждую свободную минуту проводил возле рации, ибо в базовом городе буквально с часу на час должна была родить ему сына жена Лида, вместо которой на скважине теперь работала она, Нина Никитина. Бочинин, полуодетый бежал от конторы, закладывая в планшет какие-то бумаги, которые сыпались из рук и падали в грязь. Михаил собирал их, бранясь на ходу. Нине было досадно за него, и она позвала:

– Мишенька, солнышко мое, лезь сюда.

– Ну, погодка! – пыхтел Бочинин, усаживаясь рядом и обдавая ее запахом лосьона.

– А ты в одном только свитере… Паша, – повернулась Нина к Завьялову, – возле его коттеджа остановишься? Пускай что-нибудь оденет.

Завьялов кивнул и, подождав, пока закончится дробный грохот в кузове, крытом брезентом, проверив, все ли поместились, тронул машину. Выруливая, достиг кособокого коттеджа, притормозил, и так стояли две-три минуты, пока Михаил бегал за одеждой. Молчали. И все-таки в конце краткой этой стоянки Завьялов не выдержал:

– Поговорить надо.

– Поговорим, – согласилась Нина.

На лежневку выезжали трудно, увязая в песке, кренясь. Небо над тайгой держалось низкое, сизое, напитанное влагой, а в тайге было заметно темней. Потом Нина ощутила круглые спины бревен, которые уминал ГАЗ, потом бревна запрыгали под колесами.

– Начинается, – сказал Бочинин, а Завьялов, крутя баранку, добавил:

– То ли еще будет!

Нина тихо рассмеялась, откидываясь на сиденье. Ей было хорошо. Хорошо, может быть, как никогда. Чувство раскрепощенности, полной свободы от той силы, которая связывала ее, прочно вселилось в нее, и она готова была обнять весь мир – и этот, таежный, и свой прежний, где она жила, работая на химкомбинате…

В кузове ехало много народа – тряслось и пошатывалось, – был там и он. Нина испытала вдруг едкое мстительное чувство, что он отъединен от нее, что ему плохо, – и не вдруг, не сразу ужаснулась себе. Ночевал, что ли, в поселке? Вроде не видела его. Впрочем, какое ей дело?

Ей было тепло и надежно с Павлом, с Михаилом. Павлу она была обязана тем, что приехала сюда, Миша же сделал из нее оператора-профессионала – кто б она была без него?

Белые ночи, плывущие болота, разомкнутая лежневка…

«Куда ты едешь, Ниночка? – слышался голос мамы. – В какую даль несусветную? Разве ж там места для девушки?»

2

Лежневка едва удерживалась в растопленном болоте. Бревна шатало под колесами.

Родион Савельев сидел на твердо-прыгучей бортовой скамье завьяловского ГАЗа и клял себя на чем свет стоит. Машина елозила по колее. Передние колеса забуривались в толщу болота, выдавливая ржавую болотную воду, и из людей, что называется, выбивало дух. Но они, понятно, мучились из-за работы. А он-то?

…Когда Нина однажды сделала ему замечание – мол, грубоват ты, нельзя ли без этого? – он наклонился к ней и покладисто спросил: «Тебе неприятно, девочка?» Они шли по теплой уже тайге. Роились комары, и Нина, уклоняясь то ли от этого его внезапного вопроса, то ли от колющих летающих жал, шагала молча, не отвечая. На таежной поляне-вырубке, под ажурной арматурой скважины, Родион тогда впервые обнял ее и тихо, почти неслышно сказал: «Комсомолочка моя… Замерзала тут зимой. Такая ма-ахонькая… городская…»

Она еще недолго молчала, а потом стала отвечать на его поцелуи, обняла. Так они стояли, обнявшись, и он шептал ей, чтобы она запомнила эту поляну, тайгу, скважины, запомнила бы, как они были вдвоем, одни во всем мире. «Прислушайся – ведь ни звука!» Нина, оттопырив платок, прислушалась. Сначала и впрямь было тихо. А потом запустили дизель на буровой. Он сразу отрезвел и спросил: «Ну, я пошел?» – «Как хочешь», – прошептала она. Он остался. И с тех пор они стали встречаться.

…Он прилетел сегодня утром из базового города первым вертолетом. В общежитие не пошел – знал, что встретит Нину в столовой. И не ошибся. Он вообще не ошибался, Родион Савельев.

Вчера в базовом городе во время вечеринки, куда он пошел нехотя, не по своей, можно сказать, воле, Герард Вихров спросил: «А почему сэр один? Где очаровательная покорительница недр? – Вихров пошатывался, держа в руке стакан с коньяком, и сквозь зубы цедил: – Не-хо-ро-шо! Не-х-хо-рошо!»

Вихров был капитаном катера рыбоохраны, недавно развелся – жена с ребенком уехали из Сибири, оставив его в отличнейшей квартире, и он жил один, ни в чем себе не отказывая, привлекая и отталкивая Савельева, – порой отталкивая до того, что он, Родион, предлагал: «Слушай, а хочешь, самбо покажу?» Он раздевался, щеголяя мускулатурой, и демонстрировал наколку на плечах: «Больше пуда не клади» и… ограничительный транспортный знак под словами. Герард слабел от смеха. «Не хочу, не хочу!» Он звал Родиона к себе в рыбоохрану. Родион, конечно, не соглашался, но разок все же вышел на катере.

Стояла белая ночь, и на стремительных лодках, спущенных с катера, они догнали браконьеров на дальнем притоке. Четверо парней, все почему-то в мотоциклетных касках, бесшумно никли у берега в справной алюминиевой лодке с мотором «Вихрь». Родиона поразило, что Герард прикинулся рядовым рыбоохранником, а какой-то прыщавый малый из его команды, играя ракетницей, корчил из себя начальника, чуть ли не самого инспектора, и составлял протокол. Они изъяли две сети (пустых, но мокрых) и, вернувшись к утру на катер, всерьез выпили, а под конец все испортил малый, крича: «И-х, Гера, а все-таки почему обманывают государство? Ну почему?!» – «Жить-то все хотят, понял? – внушал малому Герард. – Потребности– то растут!» А тот грозился: «Уйду от тебя. Уйду!»

Родион после той своей вылазки долго не встречался с Вихровым, и вот вчера в компании тот вспомнил Нину. А что ему Нина? Зачем ему Нина?

…Родион в беспокойстве сидел в столовой. Из динамика негромко слышалась музыка. Входил и выходил народ. Большинство с утра брало суп: тайга, работа такая… Он давно не был в вахтовом и приятно удивлялся переменам в той же столовой: и музыке, и фотовыставке, привезенной Пилипенко из областного центра, и сосновым веткам в графинах на столах. Культурно живут!

«Родик, а почему буровики в вахтовом не живут? – еще раньше интересовалась Нина. – Ведь вам же выделили комнаты».

«Ну, хочешь, я буду жить?»

«Не хочу. Я и так все время думаю о тебе. Ты объясни, почему все-таки не живут?»

«Ну, комсомолочка! Ко всему у нее интерес. Живут, нс живут! Тебе-то что?»

«Вот-вот, – твердила Нина. – Ты со мной, как с дурочкой. А говорил…»

«Перестань! График – вот что! Куда там отлучаться от буровой? А если перевахтовка, так лучше в город слетать».

«Странно!» – говорила в задумчивости Нина.

«А если странно, спроси моего обалдуя».

«Не смей так о Никифорове! Не смей! Иван Ильич славный человек».

«Нинка, да он туп, как сибирский валенок!»

«Это – с твоей колокольни… А человек он душевный, и коллектив его понимает».

Стареешь, друг Родион, стареешь, если эта максималисточка Нина Никитина зацепила тебя всерьез. А похоже на то. Откуда что взялось в девчонке? Помнится, приходит как-то на буровую и спрашивает мастера: «Иван Ильич, а буровикам наш вахтовый совсем ни к чему?» – и таким прямым взглядом смотрит, таким голосом спрашивает, с каким ни разу нс обращалась к нему, Родиону. И тогда его осенило: ее и впрямь интересует, почему буровики не на вахтовом, и никакой в этом игры. Никакой!

Родион тогда поймал себя на том, что сидит он с ухмылочкой и думает, что до встречи с Ниной, таежной этой новобранкой-принцессой, в основном имел дело с такими девицами, которые всегда как бы играли, и этим ему нравились.

Родиону внезапно стало неловко, нехорошо, он даже обернулся… Что же это? Никакого внимания, ему, Родиону, ни капельки внимания – вся поглощена разговором с Никифоровым.

Никифоров же, загораясь ответным интересом к девчонке, с доверием слушавшей его, вполне серьезно пояснял: «Как это ни к чему? Очень даже к чему, Ниночка. Ты смотри, – он стал загибать пальцы растопыренной пятерни: – Техснаб на вахтовом, так? Я в техснаб приеду, если приспичит – беру дизтопливо! Обсадную трубу! Химреагенты! Насос!» Круглое лицо Никифорова расплывалось в улыбке, как лицо проповедника, выкладывающего истину за истиной. Был он толст и улыбчив, а когда ему внимали, становился до приторности счастлив и любил уже собеседника пуще родной матери – ему лишь бы слушателя. А уж Нина не была ли слушательницей? Во всяком случае, ко всему, что касалось работы и жизни в тайге, она относилась с таким пугающим Родиона интересом, будто век тут собралась коротать.

«Иван Ильич, – не унималась Нина, – ну, это вы объяснили с точки зрения технической. Я поняла. А вообще?» – «Вообще? – Никифоров задумался и, что самое главное, – ведь искренне, совершенно искренне задумался, но поскольку он все-таки был не полный «шизик», снова заулыбался и сказал: – А, чего там… Вот хоккей по телеку показывали – мои ребята смотреть ездили. И ночевали». Родион видел – Нина вздохнула с облегчением. И что ей, дурочке, этот вахтовый? Хотя, впрочем, с вертолета людское гнездовье в тайге гляделось заманчиво. Не какая-нибудь там охотничья заимка.

Охота! Вот в чем он, Родион, нашел себя. Бог с ней, с рыбалкой и Вихровым с его командой. Охота, охота, охота… К сожалению, вступить в общество охотников удалось только два месяца назад, и то, попросив о ходатайстве начальство вахтового (это Ковбыш – бог и царь в поселке, и Пилипенко – вторая, но звучная скрипка).

Пилипенко почему-то ему сразу же отказал, а Ковбыш долго мялся, откладывал. «Ты старика Охотурьева Иннокентия Стратоновича знал?» – спросил начальник РИТСа, прежде чем подписать бумагу. «Слыхал», – ответил с натугой он, припоминая какие-то слова Бочинина об этом таежном старожиле, – дружил с ним Мишка, что ли? «Слыхал! – усмехнулся Ковбыш. – Вот то охотник был! А мы все так… дилетанты!» Родион пожал плечами. «Старик же вроде умер», – не то спросил, не то сообщил, глядя, как Ковбыш все-таки подписывает ходатайство. «Вроде!» – снова усмехнулся Ковбыш и посмотрел так, будто именно он, Родион Савельев, повинен в смерти старого человека. Родион взял бумагу и вышел, чувствуя странную недомолвленность – какой-то намек, недосказанное напутствие. Хотел потом обратиться за разъяснениями к Бочинину, но тот сразу не повстречался, и Родион остыл в своем намерении. Мало ли разных хлопот и дел?

…Он сидел в столовой вахтового, пил уже чай, когда почувствовал, что надо повернуться к двери. Обжигаясь при торопливом глотке, увидел Нину.

Отдохнувшая, с чуть пополневшим и оттого округлившимся лицом, в глазах – ни забот, ни тревог, она встала в небольшую очередь за подносами, перекинулась словом с поварихой, пошутила с одним да другим в движущейся вдоль раздаточного стола цепочке людей и чему-то громко, весело засмеялась. Потом, заметив его, кивнула и сразу отвела взгляд, а он уже пожалел, что не полетел прямиком на буровую. Шестым чувством опытного мужчины Родион понял: не надо было сюда приходить, не надо было искать встречи.

Правда, он вроде бы успел исправить положение, кивнув ей как бы равнодушно, и больше ни разу не посмотрев на нее открыто, однако и там, в столовой, и позже, у ГАЗа Завьялова, все видел. Видел, как она уверена, не надломлена, н-да… девочка была в своем отечестве!

Родион сел в кузов, набитый людьми, отдавая богу душу на этой полумертвой дороге. Ведь знал же, что развезло, – так нет, сошел, видите ли, на вахтовом, вместо того чтобы спокойненько долететь до буровой, прийти в родимый вагончик, переодеться и побежать на помост, с него на станок, мимо дизеля, к пульту, где стоит то ли Степаныч, то ли Шахмутдинов… Кстати, чья вахта сейчас на вышке?

Машина остановилась, и Завьялов позвал всех сидевших в кузове укреплять лежневку. ГАЗ засел вчистую, размолотив подложенные бревна. Родион, бросивший под колеса самую, казалось, грязную лесину, тут же утонувшую, пропавшую в хляби, брезгливо вытирал руки.

Завьялов стал медленно обходить машину и пинать ногой шины колес. Он говорил: «Так, та-ак, – а потом добавил: – Ясно!» – и начал стаскивать с себя новенький полушубок.

3

Это если ждешь погоду, если присматриваешь за ней, она долго, упорно не меняется. А в дороге, в горячке и не заметишь, как растеплится, как посветлеет, как великое светило, еще сокрытое от глаз, процеживает тепло и свет сквозь пелену облачности.

Кожей чувствовал Пашка Завьялов, как менялся день.

…В армии Завьялов планировал: «Поеду после службы на БАМ». По радио, в газетах – всюду было про БАМ. Хотелось посмотреть, что за БАМ такой. Ну, а потом прибыл в часть представитель из Тюмени, нарассказывал всякого-разного, мол, прежде-то Тюмень именовалась столицей всех деревень, а ныне – топливный гигант. Раз гигант, значит, надо ехать.

Завьялов работал в базовом городе, но долго считался бедным родственником, ибо завгар Кузьмич начал с того, что поручил ему старый драндулет собрать, промаслить, прочистить и ездить на страхолюдине. Про все споры уже неохота вспоминать, но потом, когда Завьялову вконец осточертело развозить по детсадам молоко, понадобился водитель на месторождение при почти постоянном житье в вахтовом поселке, и он изъявил желание сам, добровольно. Было начало зимы, болота крепко схватило морозом, и по зимнику он возил вахты, обвыкаясь в тайге. Один раз засел – мертво. Хоть плачь, хоть кричи – вокруг ни души, а он пустой ехал. Ну, поунывал, вылез из кабины, потом поозирался, поднимаясь на взгорок, и увидел в стороне трактор. Сперва не сообразил, а после пошел к нему. Тракториста не было. Попробовал завести, хотя между водителем и трактористом – разница, но север свою поправку внес: с нужды Завьялов трактор завел, подъехал к своей осевшей машине, зацепился тросом и, можно сказать, сам себя вытащил. Его после похвалил Ковбыш – мол, если так дальше пойдет, то тебе, Паша, тайга не мачехой станет, а родной матерью.

– А какая, интересно, сейчас погода на БАМе? – спросил Завьялов Нину и Бочинина, одолев очередной дорожный провал.

– Сумасшедший! Ему еще только БАМа не хватало! – заново устраиваясь на сиденье, отозвалась Нина.

– Ты на точке, – пояснил Бочинин. – А там – протяженность.

Завьялов некоторое время не отвечал – круто рулил, всматриваясь расширенными карими глазами в лежневку.

– Я еще… туда съезжу! – пообещал немного погодя Завьялов. – Ваши души – нефтяные, а моя – шоферская. Меня где хошь примут! Оторвут с руками и ногами!

– Ну, – кивнул Бочинин, – если целый останешься.

Все трое рассмеялись. Павел – расслабляясь, Бочинин – отстраненно, продолжая думать о своем, Нина – искренне любуясь обоими.

– Враль несчастный! – сказала Нина. – Любишь фантазии разные. – Она чуть повернулась к Бочинину: – Знаешь, Миша, как он матери и отцу с бабушкой о себе писал: «Бичую на севере!» Бичом прикидывался! Ух! – Нина шутливо занесла руку над Завьяловым, но тот, припав к баранке, сказал:

– Воркуй, воркуй, – и вдруг объявил: – Капкан, ребята! Натуральный капкан. Все! – Отворив дверцу кабины, крикнул сидящим в кузове: – Эй! А ну, давай! Топор, бензопилу, лопату! Тащи лесины! Веток наломайте!

Выпрыгнул из кабины Бочинин. А кто-то из кузова угодил в топь. Вывороченные из деревянной дорожной ткани лесины, вздыбленная лысая почва, мутно-глинистая вода – все это рваной раной зияло на месте лежневки. Люди подходили к яме по команде Завьялова, стоявшего на подножке.

– Значит, так, – приказывал Завьялов. – Давайте межеваться, одни с левого борта, другие – с правого.

«…Он у нас головастый. Пашка», – говорила о нем бабушка. А он вот не успел на ее похороны… Не успел.

Когда пришла весть о кончине бабки, Завьялов подумал: а сколько ей лет? Штампа на телеграмме не стояло. Ну, Ковбыш его отпустил безо всякого, а прилетел в базовый – возникла заминка. Он – к начальству, а секретарша – подождите! Силком в кабинет прорвался и телеграмму на стол. «Прошусь в отпуск без содержания…» Начальник телеграмму накрыл рукой, подумал-подумал и Кузьмича вызвал. Как, мол, у Завьялова репутация? А при чем здесь, спрашивается, репутация! Ну, было, когда еще молоко возил, с ребятами накануне выпил водки, наутро не протрезвел, а тут проверочка. Кузьмич его с машины снял. «Иди, отсыпайся!» Позор! Ну, Кузьмич и сказал начальнику: «Доверие есть, но неполное». А начальник будто того и ждал. Обрадовался, открыл телеграмму, заявил: «Вот если б штамп был – другое дело!» Сто лет Завьялов не плакал, а тут горло перехватило, и он так дверью хлопнул, что самого оглушило. Побежал, себя не помня. В коридоре столкнулся с Колей Долгунцом, секретарем комсомольского бюро транспортников. «Паша, – говорит тот, – ты чего?» И Завьялов плачущим голосом сказал, что вот несчастье, а он как дурак вместо того, чтоб уже вылетать, только ходит и всем что-то объясняет… «Подожди тут!» – сказал Коля, телеграмму взял и пошел. Открыл ту же дверь, которая, кажется, еще на петлях дрожала. «Э, гиблое дело!» – с тоской думалось Завьялову. А Долгунец вскоре вышел и сказал: «Иди в бухгалтерию, командировку выписывай». Завьялов глаза вытаращил. А Коля так растолковал: «Понимаешь, Паша. Совпало с одним обстоятельством… Нам надо два «газона» на Горьковском автозаводе получать. Спецнаряд для вахтового поселка! Кузьмич за одним поедет, а ты – за вторым. Назад своим ходом погоните! Понял?.. Так что давай! Собирайся. У тебя крюк большой? А-а, на Кубань? Ну, лети и жди от Кузьмича телеграмму, когда и где тебе быть. Понял? Только адрес оставь».

А было дело двадцать восьмого декабря, добрые люди уже к Новому году готовились. Завьялов прилетел к своим на следующий день – бабушку без него похоронили. Да и мать уже не ждала. Говорит: «Каким ветром?»

Из глубины комнаты вышла девушка лет двадцати двух, в свитере, обтягивающем фигуру, светловолосая, высокая, и певуче сказала: «Здравствуйте, меня Ниной зовут». Завьялов немного опешил, а мать заплакала и сказала, что они с отцом и бабушкой пенсионеры и пришлось от неполного достатка жиличку взять, сын-то и думать о них забыл… Не знал, куда глаза девать, и беспощадно думал: «Скотина! Какая же я скотина!» Себе ни в чем не отказывал, а о стариках и не вспомнил. Позже, идя с Ниной по улице, отделял в кармане хрусткую новенькую сотню для родителей и слушал звонкий голос девушки: «Представляю, что ты им о севере наплел! Мать только и говорит – бичует Пашка, бичует…» Он вникал, совестился и в то же время чувствовал, что внезапная, чужая, случайная эта девушка интересует его сейчас больше, чем старые мать с отцом, чем ушедшая бабка, а эта, живая, умненькая, будто несла в себе какую-то тайну, и Завьялов смотрел на Нину, не отрываясь. Они сходили на почту узнать, нет ли от Кузьмича телеграммы, – телеграммы не было, и дома, вечером, Павел, забыв о всяком притворстве, раскрывал матери с отцом и Нине, что такое Север, и переживал до того, что мать его по голове погладила, сказав: «А все равно тебе достается…»