Текст книги "Вахтовый поселок"

Автор книги: Борис Фаин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Ну, я тут с вами безлошадным останусь! – кричал Завьялов с подножки. – Вы как лесины кладете?!

Он знающе, громко учил добрый десяток мужчин латать лежневку, и они во всем слушались его – ремонтники скважин, Бочинин, геодезисты, операторы и даже помощник бурмастера Родион Савельев.

Потом Савельев сказал:

– Слышь, Завьялов… Закурить нету?

– Нету! – отмахнулся Павел. – Я еще только к зиме закурю, когда зимник откроется. А сейчас – не запланировано.

Он рывком сел за руль и медленно повел машину, а люди стояли с двух сторон на обочинах и, не отрываясь, следили за колесами.

– Нет! – сказал вдруг Завьялов Нине. – Не получится! Тут подстилка получше нужна. – Он высунулся в окошко. – А ну, еще веток накидайте. Да не толстых, не толстых, которые поэластичней.

ГАЗ скрежетал тормозами, покачивался, а Завьялов, не отрывая глаз от дороги, крутил баранку, забыв, кажется, обо всем – и о сидящей рядом Нине, и о далеком доме.

…Тогда же вечером пришла соседка и принесла… нет, не телеграмму от Кузьмича, которую Завьялов ни минуты не переставал ждать, а повестку в военкомат. Запомнил, как Нина настороженно взглянула на него и ушла тотчас спать, а он ночью глаз не сомкнул, ломая голову – почему повестка: он и отслужил, и с учета снялся. Что такое?! И еще он ждал утра, потому что должна была быть телеграмма. Не могла не быть. Ведь если ей не быть, то куда ж ему деваться? Ранехонько собрался в военкомат. Уже когда выходил, из-за своей двери выглянула заспанная Нина и сунула бумажку с телефонным номером, сказав: «Как выяснится, на работу мне позвони». У него огнем охватило лицо, и он, держа в руке эту бумажку и повестку, поспешил в военкомат.

Вышла, конечно, ошибка. Но главное, надо же было такому совпадению случиться?

Дома родители с ума сходили, но он не домой побежал, не на почту пошел, а кинулся Нине звонить. Она выслушала и ответила: «Еще позвони, когда телеграмму получишь».

И он уже хотел, чтобы телеграмма запоздала, и тут же клял себя: такой-сякой немазаный, не зря у тебя и репутация такая. Ведь если телеграмма не придет, что с командировкой делать, опять лица получится?

Но телеграмму уже принесли домой. «Жду Горьком гостиница «Сормовская» не позже тридцать первого декабря». На дворе стояло тридцатое.

Распростился с отцом-матерью, Нине привет передал и помчался в аэропорт. Чтобы билет достать, размахивал Кузьмичевой телеграммой, будто мандатом, разные слова про Сибирь да Север говорил, а после слонялся, ждал рейса. Свечерело – и он увидел Нину. В белом пуховом платке, полная от одежек, она искала его, и он кинулся к ней, наступив кому-то на ногу.

Она сказала: «Ну, видишь, все хорошо. А я весь день думаю-думаю. Разбередил ты мне душу вахтовым поселком. Я же нефтяник, Пашенька, на химкомбинате после техникума работаю». – «А чего кислая?» – «Какая у меня тут жизнь, Паша? Каждый день трамвай, еле втиснешься, каждый день за кульман встаешь… Одно и то же! И с жильем – туман». – «Приезжай! Я как прибуду на место, все узнаю. Приезжай!» – «А что? Может быть! Ну, а ты напиши, Пашенька, как у тебя все сложится. Ладно?» Он едва удержался, чтобы не обнять ее. Написал, конечно, сразу, со всеми подробностями.

«Прилетаю в Москву, все куда-то спешат, все деловые, не подступишься. Пока разбирался, пока с аэропорта в город – последний поезд на Горький ушел. Ну, я весь на нервах, с утра – не жевал… Смотрю, носильщик тележку катит. Отец, говорю, как мне до славного города Горького доехать? Ну, послал на другой вокзал, чтобы первой электричкой до Владимира… Ты, Ниночка, спросишь – как же я решился по городам мотаться? А куда деваться-то было? Во Владимире, пока такси ловил, чуть концы не отдал: часы-то идут, тридцать первое. Содрал с меня один паразит – ну, знаешь, я спорить не стал, уже плыву по течению, лишь, бы поближе к этой «Сормовской». В пятом часу приволокся, где, мол, у вас туг сибирский Кузьмич, а она думает, если ресницы накрасила, так уже лишний раз и повернуться нельзя… Нет, говорит, такого. Телеграмму даю – нет, и все. Поехал к заводу. А ты знаешь, что там за завод? Государство! Ну, поспрашивал людей – послали к одним воротам, послали к другим. А уже сумерки, люди по домам спешат – Новый год справлять, а я бездомный, волокусь, сам не знаю куда. После увидел два «газонр», в одном человек сидит. Догадался: Кузьмич. А как догадался, ноги отнялись, поверишь? Не могу идти, и все. И слышу: «Пашка, ты?!» – «Кузьмич!»

– Нету сцепления – вот что! Назад еще еду, а впереди – одна мокрая глина, и ветки ваши плывут! – Завьялов, спрыгнув с подножки, осматривал колею под каждым колесом.

Положеньице складывалось безвыходное: хоть вези вахту назад. Все-все, кроме Нины, стояли на обочинах, ожидая завьяловских команд, а он снял с плеча полушубок, вывернул густой дымчатой шерстью наружу и расстелил перед правым ведущим колесом.

Раздетый, легко вскочил в кабину.

– Ты с ума сошел, Пашка! Какой полушубок губишь! – крикнула Нина.

Он завел мотор, открыл дверцу, высунулся наружу и, не выпуская из рук баранку, повел ГАЗ по колее, бросив всю тяжесть машины на собственную одежду, на черный полушубок.

От вахтового поселка до таежной поляны-вырубки добирались больше полутора часов, хотя всего-то пути – семь с небольшим километров. Всю дорогу в тайге было хмуро. В этой неуютной хмурости сошли на повороте к насосной станции двое операторов на подмену Рите и Оле, возле буровой спрыгнул и о и; пошел, не оглядываясь, к вагончикам на полозьях. И все оставшиеся полтора километра пути до скважин Нина что-то еще додумывала…

Зимой, по прочной дороге, по зимнику, доезжали быстро. В тайге тогда рассветало поздно, и приходилось ждать дня, чтобы начать замеры. Бывало под сорок градусов и больше. Если Нина начинала замерзать, то шла к выводам скважин, прислонялась к трубе. Однажды Родион так и застал ее – согбенную, и рванулся к ней со словами ласково-покровительственными, высказывая сердечность и заботу… Дурак! Разве можно оператору возле скважин замерзнуть?

Ты идешь к любой скважине – лучше к той, где побольше нефти, где она попроворней бежит и плещется в трубе, булькает, разогревает металл, и этот горячий ток земли будто входит в тебя, отогревает не только бренное твое тело, но и робевшую уже душу: ты нефти служишь, а она – тебе. Вот и стоишь, впитывая подземное таежное тепло, и уже нутром, без приборов, знаешь, какая скважина полней. Самая щедрая была сто восьмая – самая нефтеносная, самая, если сравнивать с их родимой семейной кормилицей коровой Зорькой, удойная, обогревала всегда лучше остальных! Да-да… Она высасывала нефть из пласта шумно, весело, играючи, ей будто было начертано именно в этой точке тайги вонзиться в нефтеносную полость пласта. Талантливая кормилица! Зоренька ясная!

И никакая Нина не городская – это он на ходу тогда выдумал! Она деревенская. Зорьку, правда, перестали держать давно, зарезали на Татьянин день, когда у мамы были именины, – в тот год плохо было с кормом, к тому же болела сестра,

маме было трудно ходить за кормилицей, а от нее, от Нинки этой, какая еще была отдача!

Нина вспомнила грузовик, подъехавший к их воротам, рога с прожилками, стянутые веревкой, измученные глаза Зорьки, и вспомнила еще тот день, когда на сто восьмой – весной это было – вдруг ни с того ни с сего упало давление.

Скважина заболела внезапно, беда ее свалила мгновенно, и сразу прилетел вертолет, потому что Миша Бочинин побежал на буровую радировать на вахтовый, в товарный парк, в управление. Сам Ковбыш, начальник РИТСа, спрашивал Нину: «Когда ты обнаружила?» – Он всматривался в нее непривычно внимательно, будто определяя ей цену в этой тайге, и распорядился насчет ремонтников. Она слушала, как обсуждали возможные причины аварии, а видела перед собой тоскливые глаза Зорьки – черные и влажные. Все! Это была одна-единственная минута, когда ее потянуло домой.

Вокруг раздавалось тогда:

«Форсированный режим? Чепуха! Эксплуатация оптимальная!»

«Коррозия технически исключается».

«А может, плывун? Может такое стрястись?»

«Ох-хо-хо! В этих болотах что хочешь может стрястись!»

«Все тут проще. У нас пласт как наполняется водой? Мысль поняли? Поняли?!»

Как бы там ни было, а Нина уже много дней подряд не одна в тайге: ремонтники рядом со своей платформочкой и инструментом, с деревянной надстроечкой над арматурой сто восьмой, частично снятой…

Вот и сейчас ГАЗ почти уперся в ствол лиственницы, и ремонтники спрыгнули на деревянный настил.

– Ой-ой, – сказала Нина. – Вертолетную-то как пылью обметало! Ни за что летчики не сядут.

– Сядут! – отмахнулся Бочинин, догоняя ремонтников.

– А вот и не сядут. Что я, не знаю! – настаивала Нина. Но ее слова будто повисли в воздухе, ни до кого не дошли. И лишь у одного человека слух оказался чутким – как всегда, когда что-то касалось Нины.

Завьялов, нахохлившийся, молчаливый, обедневший из-за дорожной своей потери, заново включил зажигание и сказал, полуотвернувшись:

– Ладно, может, подгоню водовозку.

– Ой, Пашенька… Правда? – просияла Нина.

Водовозка стояла у буровиков. Если из нее окатить вертолетную площадку, хоть немного пыли прибьешь.

Разворачивая машину, Завьялов ничего больше не сказал, а Нина, проводив его улыбкой, пошла к скважинам.

Работы у нее хватало. Каждая скважина занимала по часу. Семь скважин – семь часов (восьмая – водяная, для поддержания пластового давления). Нина отбирает пробы на содержание воды, замеряет давление, проверяет дебиты. Она ворочает железным вентилем, смотрит на манометр, записывает в тетрадку цифирь. Скучать – когда?

Однажды пробовала поскучать – и зареклась. Присела на бочку, стала всматриваться в тайгу и думать – не думать, а так, созерцать, и вдруг видит: медведь. Серо-черный, мохнатый, медлительный, лапы мягко ставит. Идет и идет к ней. Глаза – пуговки. Вертит головой, с шеи что-то отряхивает. Встал в пяти шагах. Посмотрел. И вбок пошел – не решился на рукотворную песчаную площадку выходить.

Чуть не умерла. А потом смеялась. И главное, глупо думала все время об одном: ну вот, расскажу – не поверят ни за что!

Однако поверили. И поверили без удивления. Ритка вообще холодно заметила: «Ну и что! Подумаешь! Какой-то мишка… Они ж сами не нападают. – И добавила: – Нинка, ты лучше парня хватай. Пока не поздно. Он на тебя вчера в кинозале та-а-ки-ми глазами смотрел, что я даже позавидовала. Грабастай Завьялова, стоящий он человек! Советую».

«Спасибо. Я подумаю», – ответила Нина и пошла к экскаваторщикам в комнату рассказывать про медведя. А ночью к ней Оленька на койку села. «Нин, а Нин? А хочешь, закатим такую свадьбу… Я в базовый лечу, в штабе поговорю, хочешь? Первая комсомольская свадьба… На вахтовом!» – «Оленька, золотко, спать хочу». – «Ну, спи», – сказала та и погладила куклу, которая не преминула пискнуть.

…Выглянуло солнце, когда Нина уже завершила обмеры трех скважин, – дебиты были постоянные, и еще Бочинин издалека оповестил:

– Нина! Завтра запускаем сто восьмую!

Она подпрыгнула, захлопала в ладоши и крикнула:

– Ур-ра-ааа!

5

Родион пришел в вагончик, кинув на койку спортивную сумку, отворил фрамугу, чертыхнулся, ибо на его смятом одеяле валялись неприбранные шахматы и полураскрытый военно-исторический журнал. Попил квасу, который готовила Марьямовна не менее вкусно, чем свои борщи. И подумал, что именно здесь все у него разладилось с Ниной. Переодеваясь в робу, все-все перемалывал снова.

…Вахта работала на буровой, Никифоров улетел в базовый город, а он, вернувшись с охоты, обдирал шкурки с убитых белочек, когда в дверях неслышно стала Нина и тихо, спокойно спросила: «Родик, а ты браконьерствуешь?»

Эх, не надо было ему дергаться. Надо было засмеяться, вытащить удостоверение и прояснить, что все в порядке, Нинке-то откуда знать про охотничий сезон? Да и что такое сезон, если здесь места малонаселенные, законы Большой земли действуют условно, или сочинить сказку, что Вихров Герард простудил головку в погоне за истинными браконьерами и он, Родик, должен – слышишь, Ниночка, должен, обязан! – другу шапку спроворить. И еще спросил бы, нет ли среди вахтовых какого-нибудь скорняка по второй, разумеется, профессии…

Природу своих промахов он только теперь понимал: слишком дико было видеть эту ее наивность, которая пострашней бывальщины, эту серьезность до бесстрашия, с которой она прибыла сюда, с которой рассказывала потом про свое свиданьице с шатуном, хотя, впрочем, это и не шатун был, зверь освободился от спячки и успел нажраться… И потому не тронул.

Она стояла в дверях, обессиленно опустив руки, и говорила: «Эх ты… А я-то думала! Я-то себе рисовала – Родион да Родион!»

Он, конечно, увлекся девчонкой, чего уж тут! И все не мог забыть, как они р Ниной первым уже теплым днем мчались по тихой, незамутненной, вольной курье… Мощно гудел «Вихрь», чередовались перелески и поляны на берегах, над зеркальной водой держалась прозрачная дымка, и она восторгалась, окуная руку в льдистую чистоту воды: «Господи, как хорошо! Век бы так мчаться…»

Он любовался ею и подсчитывал, сколько еще до деревеньки, где накануне был завоз в магазин, – спиртное перед навигацией ценилось на вес золота.

«Эх ты, бедная твоя душа, – укоряла его шутливо, – такая прелесть вокруг, а он о каких-то градусах хлопочет. Неужели в самом деле у тебя свербит?»

Зато потом, на глухой береговой пустоши, сказала, отпивая из стаканчика красное вино и закусывая консервированным импортным компотом: «Ого! Чувствуется!»

Сперва они потанцевали под транзистор, потом сидели обнявшись и глядели долго в небо, и она тихо говорила:

«Еще когда летела, понимаешь, гадала: что значит необжитые места? И думала: значит, важно, кто с чем сюда едет, что везет… В душе! В мыслях! Если везешь доброе, значит, доброе здесь завяжется, а если какой-нибудь злыдень, скареда какая-нибудь, то места здесь ранимые, беззащитные для зла… Не думал об этом, Родя?»

Уже тогда, тогда этот ее ядовитый дурман просачивался в него, а он-то все еще шутки с ней шутил, самоуверенно любуясь ее послушностью, ее покладистостью – она тратила себя на него неоглядно, горячо, искренне…

Они не заметили, как от его окурка загорелась сохлая трава. Огонь побежал по ней, пятном оставляя растекавшуюся черноту. Горело там и сям, она бросилась к лодке и притащила жалкую черпалку с водой, стала брызгать, и оттого, что чуть– чуть затухало, вновь бежала к реке и назад, и он тоже старался – топтал и топтал, но уже видел: все это крик младенца, капля в море, огонь шел вширь. И тогда он направился к лодке, отыскал ветошь, выбрал тряпицу побольше, макнул – подождал, чтобы ветошь огрузла, отяжелела, и бережно, сторожась не потерять ни капли, пошел к огню и стал его мерно душить. И она уже поняла его – из черпалки молча поливала на тряпку, добавляя ей влажности, – и они вместе затушили беду.

А потом он под восхищенным ее взглядом, тайно рисуясь, говорил:

«…Перевелся на заочное – и сюда! Всего один балок на берегу стоял, жизнь только закручивалась, сами бельишко стирали, сами кашку варили. Поленница всегда большая была – не переводилась… Ну, послали на стажировку, а после с твоим Бочининым ходил по разведочным скважинам, ерундой всякой занимался: красил арматуру, трафаретки навешивал, а когда буровики на куст стали, пошел вторым помощником бурильщика. Только на защиту диплома отлучался… Назад уже помощником мастера вернулся. И собрал некую книжицу… Ну, сберегательную…»

«А коллектив у вас хороший?»

«Кол-лек-тив? Есть лопушки, есть и ягоды».

«А ты сильный, Родька!»

«Сильный!» – Он вытянул руку, а потом стал ее медленно, напряженно сгибать и, не отрываясь, глядел на мускульный бугор.

«Да я не физические качества имею в виду…»

«Я тоже… Не только физические».

Она задумалась, покусала травинку, глядя в самую дальнюю даль реки.

«Родик. Ну вот скажи: ты чувствовал эту потребность – начать с нуля, да? Чтоб дальше уже от тебя зависело, чтоб строить, чтоб управлять обстоятельствами…»

«Как Герард?»

«Он мне не нравится. Что-то в нем прожито».

«Наблюдательная».

«Брось. Ты прекрасно знаешь – никакая я не наблюдательная и не опытная, просто чувствую – и все».

«И никогда не ошибаешься?»

Она помолчала, покраснев, поднялась и спросила:

«Себя, что ли, имеешь в виду?»

Молча собрала склянки-банки, вылила остатки компота.

«Нашкодили, намусорили – бр-р-р!» – она передернула плечами.

И тогда он сказал:

«Усложняешь, деточка. Если хочешь знать, ни черта этой тайге не сделается ни от тебя, ни от меня, ни от сотен бедолаг пришлых, таких, как мы с тобой… А от нефти – сделается!»

«Это от людей зависит».

«Ну, разумеется…»

«От того, с такой ли они усмешечкой, как вот эта твоя, или нет!»

Она менялась, эта Нина, как погода.

Заморосило, похмурнело, в лодке она ежилась, и он сбавлял ход, утишая встречный ветер. Она наклонялась, играла глазами и кричала, будто шепча сквозь гром мотора:

«…ливый!»

«Что-что?»

«За-бот-ливый, говорю».

«Ну, где уж мне уж!» – ерничал он, как бы признавая тем самым свою вину перед нею – некую вину, которую она уже простила ему и горячим прикосновением давала понять, что у него есть – точно есть! – все шансы соответствовать ее идеалу, если, разумеется, он этого захочет.

Он на прощанье целовал ее родственно, в щечку, и она убегала, оставляя его хлопотать на берегу: вытаскивать лодку и сажать ее на цепь, снимать мотор и нести в железную, с пудовым замком, будку, которая с еще несколькими своими ржавыми сестрами корежила берег… По негласному уговору прятали они от всего людского свою тайну, подобно тому, как дорогой мотор он прятал в будку.

…Ах, черт же ее принес тогда обедать! И он тоже хорош: забыл, начисто забыл, что она может нагрянуть!

«Нинка, ну что ты, ну, ей же богу… Да я тебе запросто сейчас что-нибудь совру, любое, и ты поверишь».

«Да не надо мне от тебя ничего. Спасибо хоть оборотнем не был – каким был, таким и показывал себя, хоть не маскировался».

«Нина!»

«Все соответствует, Родион Батькович! Мысли – словам, а слова вот – поступку. Этого мне и надо было».

«Нина, ты с ума сошла! Постой!»

«Да я стою. Не убегаю».

Он молчал. Она выждала – бесстрастно, холодно и медленно, с равнодушной ленцой пошла от него.

Он уже перешагнул тридцатилетнюю отметку, и оказалось, что потеря для него болезненна. Это была новость, и еще какая!

Он стоял вахты на буровой, летал в базовый город, отлучался, но в груди ничего не утихало, напротив, саднило, гнало по ночам сон – вот почему он смалодушничал и сошел сегодня утром в поселке…

«Спрашивается, на кой мне все это нужно?»– думал Родион. Он медленно переодевался и шагал по тесному вагончику, нарочито тяжело ступая, будто желал что-то придавить. Он даже под ноги внимательно поглядел. И усмехнулся. Лицо медленно, густо покраснело.

Через открытую фрамугу он услышал, как к гулу дизеля на буровой стал слабо примешиваться новый посторонний звук – и не вдруг понял, что это от куста скважин возвращается на своем ГАЗе Завьялов.

Родион натянул робу, приладил каску и направился на буровую.

6

Павел чувствовал, что без тулупчика продрог. Он и так сдерживался при Нине и Бочинине, чтоб уже не ворошить эту тему с тулупом своим, да и не остыл насовсем тогда в горячке, в борьбе с окаянным этим таежным проселком, а теперь хотелось тепла.

Дорога-дорога… А кому тут легко?

Бочинин в этой тайге, что в пургу, что в зной – все кругом обмерил! У него же кроме куста полно одиночных разведочных скважин, раскиданных в тайге. Они тоже нефть дают, из них тоже топливо качают, и все их надобно обойти да проверить, хорошо еще, если вдвоем с оператором, а то и одному. И что же? Ружье на плечо, чтоб какая-нибудь зверюга не съела, ноги в руки – Я пошел!.. У Бочинина жена Лида. Добрая. Сына ждет. И в базовом скоро Миша отличнейшую квартиру получит: две комнаты, кухня, лоджия… Специалист потому что! Постоянный кадр! Пора уже иметь нормальные условия.

Или буровикам легче? У них же непре-рыв-ный технологический цикл! Чуть застопоришься – что угодно может быть: и обвал стенок скважины, и заклинится долото, да мало ли?! Пока везешь людей, наслушаешься разговоров – голова кругом! И темп у буровиков, темп! Разбурили первый куст, на второй перешли. И сами же монтажникам вышек говорят: «Быстрей нам вышки собирайте!»

А вышкомонтажники? Их эти дни в поселке не слышно и не видно, все по углам попрятались, и никто в город не летит – не желают. Несчастье потому что. Такой у них мастер – орден имеет, одиннадцать лет вышки ставит по всей Сибири, и вот надо же, третьего дня у них вышка при передвижке упала. Три секции начисто покорежило, и теперь мастеру могут выдать по первое число: выплачивай!

Хорошо еще, без жертв обошлось. Мастер рассказывал: «Как чувствовал! Только трактора зацепились, я своим говорю: чтоб на тридцать метров вокруг духу вашего не было».

Дернули сильно – вот что! Дернули и думали – ну, все! Но вышло по-другому.

А орсовские? Они же пятнадцать дней в городе, пятнадцать на вахтовом. От зари до зари! И он, главное, хорош гусь, Завьялов Павел Степаныч… Месяца два назад было: вернулся с вахтой, все чин чином, а после что-то в общежитии провозился, топ-топ в столовку, а уже закрыто. Стал двери дергать, орать благим матом: «Ну, вы, куклы!» – срам, и только.

Уж обламывал себя, обламывал – и все без толку.

Кузьмич ему еще в Горьком сказал: «Не шоферский у тебя характер, Павлуха. Выдержки маловато!» Он тогда обозлился. «Ничего, сойдет для сельской местности». Потому что в Горьком же регулировщик его чуть-чуть не штрафанул – хорошо, у него сдачи не нашлось; у Завьялова только крупные купюры были, и регулировщик отпустил его и будто даже похвалил: «Сибиряки!»

Ага, сибиряки – без году неделя.

…Завьялов выезжал из чащобы на площадку буровиков. От вагончика на полозьях навстречу ГАЗу шел человек в робе и каске. Павел не сразу узнал Родиона Савельева, помощника мастера, которого сам же и вез от вахтового час назад,

Притормозил.

– Слышь, Савельев! Такое дело… Ты водовозку на куст не подгонишь – вертолетную полить? А то я Нине пообещал, но что-то дорога хныкает, вовсе уже развезло…

– Водовозку?

– Думал, быстренько обернусь туда-сюда, а меня люди ждут на дожимной, они ночь на вахте стояли – в поселок забрать надо… Подгони, а?

Завьялов частил словами, спешил и уже не замечал, что Родион, вначале с интересом слушавший его, вдруг отвел взгляд, что-то прикидывая. Внезапно помощник мастера спросил:

– Никитину, говорят, ты в Сибирь сагитировал?

– Ну! Было дело.

– Как же это получилось?

– Жизнь, – пояснил Завьялов. И уточнил: – Так подгонишь?

Усмехнувшись в бороду, Родион Савельев сказал:

– Ладненько. Ты езжай, езжай.

И тут с буровой его позвали.

Он перепрыгнул через навесной шланг, подбил сапогом мелкую корягу и по зыбкому дощатому трапу взбежал на вышку, а Завьялов поехал к дожимной насосной станции, где его заждались Рита и Оля.

Медленно ехал, опасаясь дорожных неприятностей.

…А тогда, в Горьком, неприятности у них сразу начались.

Ну, чтоб порожними не гнать машины, загрузились мелочовкой – кругами наждачными, шестернями, катанкой, у Кузьмича в кузове еще сверлильный станочек… А талоны на заправку горючим им дали какие?! Старого года! Новый год в пути выпадало встречать с недействительными для заправки талонами! Вот шутка! Никто этого не предусмотрел, никто. Хорошо, они с Кузьмичом ребята все-таки не промах, в новогоднюю же ночь добились под гарантийную расписку новых талонов на две тонны бензина.

Думали, хватит две тонны, куда больше? Думали, да не додумали. По атласу решили держаться так: «Казань – Пермь – Свердловск». Километров пятьдесят отъехали, встречные водители говорят: «Ребята, вы через Каму не проедете, зима гнилая, парома уже нет, а по льду посты не пускают!» Что делать?!

Повернули назад – лишний крюк страшенный.

И вдобавок у Кузьмича реле сгорело. А после на бензоколонках больше двадцати литров в бак не стали заправлять. Ругались, убеждали: «Так мы же дальние! У нас же горючее в пути кончится – и все тут». Бесполезно! Так и ехали – ни одной заправки не пропускали. Столовки пропускали, это да, а заправки – нет! Спали мало. Гнало домой. Быстрей, быстрей надо… А когда их КамАЗы с полуприцепами обгоняли, Кузьмич в кювете засел глухо. Капитально засел. Копали, мучались, дергали, злые друг на друга… В кабинах и ночевали.

Утром, помнится, встал – и окликать Кузьмича неохота. Кузьмич первый спросил: «Ну, как?» – «Нормально!» С утра же машин много – подмогли. И поехали дальше. А потом вступил в дело самый главный дорожный господин зимы – гололед. Ну, это такой страх, что вспоминать неохота.

…У встречного ЗИЛа зад занесло – и нет, чтобы развернуло в сторону заноса – нет! ЗИЛ развернуло навстречу именно товарищу, Завьялову. Какая-то доля секунды – и мелочовка в кузове, порвав крепления, съехала набок, машина завалилась в кювет, и вышеупомянутый водитель нового «газончика» опрокинулся со всеми потрохами. Синяки-шишки – это ладно. С полчаса Кузьмич к раскровавленпой его голове снег прикладывал. А как на колеса опять встать?

…Уже на месте, в базовом городе, позвав его в гости, познакомив с женой, наливая из графинчика клюквенную настойку, Кузьмич спросил: «Ответь по чести, Павлуха, жалеешь, что связался с этим делом?»

Хитрый вопрос Кузьмич задал. Как на него было отвечать?

Тогдашний Павел Завьялов, может, и не поехал бы (он уж думал отступиться от бабушкиных похорон), теперешний Завьялов уже не смог бы не поехать – точно! – потому что всю обратную дорогу Нину как бы видел перед собой. Он такой самостоятельной девчонки еще не встречал никогда. Вышла к нему из его же собственного дома – прямая, светлая, решительная, и как-то сразу пришлось не столько ей, а самому себе отвечать: кто ты есть, Пашка Завьялов, и как живешь-можешь?

Он ведь в свои сибирские края еще почему рвался по гололеду? А потому, что Нину надо было вызывать. Все ее данные, вплоть до номера диплома об окончании техникума, он записал карандашом на другой стороне путевого листа и по прибытии в базовый город, рассказав в гараже про каждую вмятину и каждый шрамик на борту, на крыше, да на капоте своего ГАЗа новоявленного, нашел Колю Долгунца, надежного человека, и попросил способствовать насчет приезда Нины. Коля сказал: «Какие разговоры! Для героя такого перехода я – к любому начальству!» А после, когда вник, сразу посерьезнел – мол, к нефтяному руководству надо идти. Сходил и велел: «Стучи ей телеграмму – пускай еще данные подробней сообщит и вызов просит. От дипломированной комсомолки кто откажется? У них на вахтовом операторов не хватает!» Такое было дело!

Сам ее встречал в аэропорту базового города.

Нынешним февралем. Метель, боковой ветер, большие самолеты к ним не летали, а легкому ЯКу опасно было. Двадцать часов ждал, сморило его, а после слышит – кто-то толкает: «Эй, Завьялов, чего спишь тут – борт упал, а он дрыхнет!» Сел все-таки ЯК в просветном окошке между метелями!

Нина была в том же белом пушистом платке, в каком провожала его под Новый год, только лицо слегка побледнело, а глаза блестели больше прежнего. «Какая же у нас страна огромная! Летела, летела… Паша, а ты как добрался?»

…У них немного катанки-проволоки было. Сперва пробовали в одну сцепку вытягивать ГАЗ– рвалось. В две сцепки – опять не тянет. В три – коротко! Потом уже «гаишники» подъехали, вызвали тягач – только тогда и установили машину…

Тяжеловато было ночами. Особенно уже в своей заветной области, когда болота пошли, когда случился тот дурной поворот на пойму. Долго с Кузьмичом прикидывали, как ее проехать, а тут обнаружили: масло надо менять. Бензина-то им в областном центре без разговора добавили – только глянули на обоих, заросших да грязных. А они масла постеснялись попросить. У поймочки и засели. Уже утром свои выручили – из базового города по свирепому морозу заиндевевшие самосвалы шли за промышленной солью, которую в раствор подсыпают. Ребята обрадовались, обступили.

А дальше лежневкой таежной двигались. Зима не лето, как теперь, болота заковало.

…Полный день он с Ниной провел в базовом. Покуда она оформлялась, место в городском общежитии получала… «Это клуб нефтяника, это молодежное кафе», – пояснял Нине, ведя по заснеженному городу. Все ей нравилось, все пришлось по душе. «Это ты еще реки не видела!» А вертолета Нина побоялась, когда настало время на вахтовый лететь. Ни разу в жизни не приходилось ни в МИ-8 садиться, ни в какой другой. А он, добродушный, вертолет, всех в зеленое брюхо примет; без вертолетов, «Уралов» да «гэтэшек»-вездеходов не видать бы нам ни этой нефти, ни газа, как своих ушей.

«Интересно», – припав к нему в вертолете, говорила Нина и вглядывалась в белую прорву снега внизу, в таежный чекрыжник, поваленный ветрами.

Ну, а когда прилетели в вахтовый, он повел ее к Пилипенко. И он, тезка, Павел Данилович, Нину с ходу в жизнь вахтового посвятил.

«Так и так – двенадцать организаций завязано в вахтовом поселке. И мы, нефтяники. И вышкомонтажники. И строители. И мехколонна. И дорожники. И повара… Народ разнообразный, всякие индивиды попадаются! И некоторые говорят: милиционер нужен. А я не согласен. Создадим неуставные общественные организации – все дела. Сколько, Паша, у нас будет комсомольцев?»

…Минуя таежный завал, Павел сквозь стволы сосен увидел вагончики дожимной насосной станции и прибавил газ.

7

Оператор Нина Никитина измеряла пластовое давление, и это было привычно, нетрудно.

Самое трудное случилось зимой, когда к дожимной станции протянули нитку трубопровода – коллектор. Мороз жег лица. В трубе образовались ледовые пробки. Лед надо было оттаивать, «окна» вырезать – и тогда хлестала нефть; ребятам сколько раз пришлось в ней искупаться! Не миновала сия чаша и ее, Нину.

А теперь что? Привычная работа, обыкновенный день.

В середине дня распогодилось, пригрело солнышко. Нина хотела идти на буровую обедать, но Бочинин ее не пустил.

– Да ты что? Ты дорогу видела? Утонешь запросто – и все. Иди к ремонтникам, у них сухой паек. Вместе и заправимся.

Она пробовала спорить:

– Надо сходить узнать. Пашка водовозку обещал пригнать и не пригнал. А без нее площадку не полить, и мы не улетим, не выберемся – вот посмотришь!

– В самом деле, – согласился Бочинин, в этот раз присмотревшись к посадочной площадке.

– Может быть, с Завьяловым что-то случилось? – спросила Нина.

– Да, не похоже на него – сказать и не сделать. – Бочинин озаботился, и его гладко выбритое лицо стало хмурым, как бы недобрым: редкий случай. Даже при осложнениях на скважинах Михаил был невозмутим. Миша Бочинин – старожил. Появился здесь, когда самого вахтового поселка еще и в помине не было. Все наперед знает!