Текст книги "Самый красивый конь"
Автор книги: Борис Алмазов
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Глава пятая. РАЗВЕ ЭТО АЙБОЛИТ?
Панама постоял, привыкая к свету. Вокруг него были железные перегородки, а из-за них высовывались конские головы. Он присмотрелся, открыл дверь и оказался в проходе, как раз позади коня, которого выводили. Конь вышел, за ним потихонечку Панама. Никто его и не видел. А дальше куда идти? Недалеко от машины во дворе стояла группа людей в белых халатах. Они стояли спиной к Панаме и слушали кого-то в середине группы. Тот, невидимый Панаме, говорил:
– В нашем институте впервые в мире создана промышленная установка для получения желудочного сока, а также различных препаратов на основе конской крови. Желудочный сок берут один-два раза в неделю по шесть-семь литров за раз. После обработки он идет в лечебные учреждения. Для получения препаратов из крови мы поступаем следующим образом. В кровь совершенно здоровых, многократно проверенных коней вводятся болезнетворные токсины таких страшных болезней, как гангрена, столбняк, дифтерия и целого ряда других, против которых до недавнего времени медицина ничего не могла сделать. В крови зараженных животных образуются защитные вещества. На основе этой крови мы получаем сыворотку, которая не только излечивает больных людей, но и делает человека невосприимчивым к заболеванию. За время использования одной лошади мы получаем шестнадцать – двадцать тысяч доз сыворотки.
– Згажиде бажалузда, – проговорил огромный врач-африканец, – зголько живед лошад?
– Кровь мы берем периодически, давая коням три-четыре недели отдыха, однако лошадей хватает весьма ненадолго… Потом они поступают в зоопарк на корм хищникам. – Голос рассказчика вдруг сделался грустным. – Вот сейчас к нам как раз поступила новая партия лошадей, специально отобранных на конных заводах. Тут все повернулись и увидели Панаму.
– Это что за явление? – удивился пожилой доктор, тот, что рассказывал про промышленную установку.
– Я не явление. Я Пономарев! Мне Петр Григорьевич нужен, у меня к нему письмо!
– Давай! Я Петр Григорьевич. Проходите, товарищи, смотрите. – Он снял очки и, держа бумажку у самых глаз, начал читать. В это время через двор проводили лошадей. Они были все как на подбор, очень высокие. Панама таких никогда не видел. Кони шли, нервно подрагивая кожей и всхрапывая. Огромный рыжий жеребец вдруг рванулся и стал на дыбы. Конюхи закричали страшными голосами и повисли на веревках, как акробаты. Конь проволок их, мотая головой, через двор, тут его скрутили и завели в дверь дома, которая зияла как темная пасть.
– Так. Ясно. Вот разделаюсь с аспирантами – приеду. Э? – сказал Петр Григорьевич. – Да ты, как тебя, Пономарев, плачешь?
– Да! – закричал Панама. – Это ветеринары, которые животных лечат, это, значит, как Айболит! А какой же вы Айболит! Вы всю кровь из коней высасываете, как вампиры! Лошадь вам все здоровье отдает, а вы ее в зоопарк. Вы никакие не доктора! Вы хуже зверей… Волк тот хоть сразу загрызет, а вы постепенно все соки вытянете! Живодеры! Панама кричал, топал ногами и размахивал кулаками перед самым носом Петра Григорьевича. Все доктора столпились вокруг них и смущенно переглядывались.
– Перестань орать! – вдруг тонким голосом крикнул Петр Григорьевич. И Панама сразу замолчал, только всхлипывал, глотая слезы.
– Нгуен, идите сюда! Вот! Вот! – Петр Григорьевич вытащил в круг маленького вьетнамца. – Расскажите, как у вас в госпитале дети от столбняка умирали. Расскажите этому припадочному! И вы, и вы, пожалуйста, – он схватил за руку огромного африканца, – расскажите ему, как у вас целая деревня отравилась консервами и погибла, потому что не было сыворотки от ботулизма! – Петр Григорьевич суетился, лицо у него было в красных пятнах, руки тряслись. – Он меня учить будет! Он меня будет укорять! Слюнтяй! Научись сначала людей жалеть! Панама махнул рукой, повернулся и побежал.
– Стой! Но он не останавливался, он бежал и бежал, сам не зная куда.
Глава шестая. „А МНЕ ИХ, ДУМАЕШЬ, НЕ ЖАЛКО?!“
Панама сидел в большом кабинете, заставленном книжными шкафами, пил чай, а Петр Григорьевич ходил из угла в угол и говорил:
– Так, брат, нельзя! Чуть что – и в истерику. Оно, конечно, дело это неприятное… Но что поделаешь? Жизнь, вообще, вещь довольно жестокая. В конце концов, ты думаешь, мне их не жалко? Да если хочешь знать, они мне по ночам снятся. Я глаза их видеть не могу…
– Петр Григорьевич, – сказал Панама, – не надо рассказывать, а то я опять заплачу.
– Ну-ну… я не буду. Конфет дать?
– Нет. Спасибо. Я домой пойду.
– Нет уж, брат. Домой я тебя сам доставлю. Только давай сначала в манеж заедем.
– А это что?
– Манеж – это, брат, самое сказочное место. Там самые красивые кони в нашем городе. Там уже, наверное, и твой Борис Степанович.
– А что он там делает?
– Как что? Тренируется. Он ведь мастер спорта. Так поедем? Он в записке пишет, лошадь его посмотреть надо, что-то она плоха.
– Конечно, поедем! – поднялся Панама. – Надо ехать. Он так волновался, из учительской – в класс и из класса – обратно. Прямо так и бегал… У ворот института их ждал „газик“ с синим крестом на борту и надписью „Ветеринарная помощь“. Панама еще никогда не ездил в „газике“. Машина катила быстро-быстро. У Петра Григорьевича прыгали очки на носу, а шофер сидел прочно и молча, на рукаве его куртки был синий крест и надпись „Санитар“. Они проехали несколько станций метро, высокий собор с голубыми куполами, свернули во двор и остановились около дощатых ворот с объявлением „Посторонним вход воспрещен“. Мальчишка лет пятнадцати с повязкой дежурного встретил их в проходной.
– Ох, – обрадовался он. – Наконец-то, Петр Григорьевич. А мы уж прямо не знаем, что и делать…
– Ложится? Панама удивился, как изменился голос доктора, стал жестким и деловым.
– Венчики распухли! Стоять не может. Опой, наверно…
– Посмотрим. Температура?
– Высокая.
– Ну это естественно, естественно… Панама еле поспевал за ними. Прошли двор, где были навалены какие-то пестро раскрашенные шлагбаумы, кубы, полосатые шесты, стойки. По двору задумчиво бродил маленький шелудивый ослик. Панама никогда живого ослика не видел, но останавливаться было некогда. Они поднялись по мосткам и оказались в полумраке конюшни. В длинный коридор выходили двери с решетками, из-за каждой на Панаму взглядывали умные лошадиные глаза. В конце коридора толпилось несколько человек и слышались приглушенные голоса.
– В деннике? – спросил врач. – Ложится? В глубине денника, над открытой дверью которого была табличка „Конус“. Чистокровный верховой жеребец.1968 г.р.», на полу, неестественно завалясь, лежал огромный конь. Панама видел, как тяжело у него ходят бока.
– Дежурную лампу! – сказал врач. – И давайте его на растяжках в коридор. Все зашевелились. Появился яркий прожектор. И Панама увидел, что у головы коня на корточках сидит Борис Степанович, бледный, с трясущимися губами. Одной рукой он поддерживает коню голову, а другой часто-часто гладит его по челке, по глазам.
– Подымай, подымай, теперь осторожно выводи! Длинно и жалобно застонав, конь тяжело поднялся. И, оседая на задние ноги, ступая передними словно на иглы, вышел. Его привязали так, чтобы он стоял посреди коридора и к нему можно было подойти с любой стороны.
– Счас, милый, счас, золотой. Потерпи, мой хороший, – приговаривал Борис Степанович, и все: и конюхи в ватниках, и дежурный мальчишка, и седоусый худой старик в белых штанах и красном пиджаке – поглаживали коня, поддерживали, приговаривали ласковые слова.
– Ах ты, Конус, Конус… – вздохнул старик, – конь-то какой. Этому коню цены нет. Вон глаз какой породный! Панама глянул. Глаз у коня был глубокого темно-фиолетового цвета, а когда он поворачивал голову, глаз вдруг становился на просвет солнечно-янтарным. Конус постоял, постоял и, вдруг качнувшись, повалился на пол, голова на растяжках оскалилась, показались огромные, как клавиши, зубы, а шея вытянулась, будто резиновая…
– Держи, держи, ребята… Боря, возьми губу, не отпускай. Ну-ка, Конус, мальчик ты наш милый, вставай, вставай, дорогой, надо встать… Вставай, голубчик… Жеребца снова подняли. Доктор присел на корточки и дотронулся до ноги над копытом. Конус вздрогнул и застонал.
– Что, доктор, опой? – тревожно спросил Борис Степанович.
– Откуда опой? Откуда ему быть? – заговорил небритый конюх. – Я его вчера два часа выводил. Что ж я, не знаю дела? Я с пяти лет при конюшне. Еще у Пашкова служил.
– Такое может быть и не оттого, что напоили после езды… – задумчиво сказал доктор. – Корм, скажем, тяжеловат, вот сердце все кровь к ногам гонит… – Вон как живот вздут. Но тут еще что-то. Тут еще какая-то инфекция сидит. Ну-ка сделаем для начала вот такой укольчик. – Он раскрыл чемоданчик, вынул блестящий шприц, звякнул ампулой. – Боря, закрути! Борис Степанович своей длинной жилистой рукой скрутил коню губу, и конь мелко задрожал.
– Спокойно! – И резко, как нож, шприц воткнулся в круп. – Ну вот и все, вот и все… Теперь немножко переждем, чуть кровь пустим, чтобы затек с ног снять. А завтра массаж, массаж, если только не будет температуры. Борис Степаныч, ты тут ночевать будешь?
– Да, да, – закивал тот. – Куда ж я. Тут буду, конечно.
– Ежли что ночью, сразу звони, пока не разбудишь.
– Вроде падает температура? – Конюх дотронулся до коня. – А?
– Рано еще… Панама тоже коснулся лошади. Шкура была сухой и горячей. Когда они вышли во двор, уже темнело. Борис Степанович проводил их до проходной.
– Значит, рацион питания надо пересмотреть. Да, Боря, не везет тебе: третий год перед самыми соревнованиями свистопляска какая-то получается. То Агностик у тебя пал, то у Готлиба такая засечка [1]1
Засечка – рана на ноге лошади. Некоторые кони во время езды, особенно быстрой, бьют сами себя копытами по ногам. Про такого коня говорят, что он «засекается». Конь с большой засечкой в состязаниях выступать не может.
[Закрыть]страшная, а вот теперь Конус…
– Невезучий я, – ответил Борис Степанович. – Еще сегодня все так удачно. Вы быстро приехали.
– Это вот кого благодари! – Петр Григорьевич положил руку Панаме на голову. – Ты бы знал, как он в институт проник – целый детектив… А какую он нам речь закатил! Такое, брат, в кино не покажут.
– Спасибо, Игорек! – сказал Борис Степанович. – Я тут замотался, совсем про тебя забыл. Извини. А ведь ты небось и уроков не готовил, и есть хочешь, и дома волнуются?
– Борис Степанович, – сказал Панама, – можно, я завтра сюда приду?
Глава седьмая. «ЕСТЬ У НЕГО ЗАЩИТНИК!»
Рядом с пионерской комнатой была маленькая каморка, где хранились барабаны, горны, отрядные флажки и другие полезные вещи, которые назывались звучно и непонятно – «пионерская символика». Машу Уголькову попросили нашить на отрядные флажки номера и буквы, там, где они оторвались. В каморке было уютно. Пахло краской, из застекленного шкафа весело сияли кубки – школьные призы, косяками свисали вымпелы. Маша работала быстро, а мысли текли плавно, как бы сами собой. Она вспоминала вчерашнюю телепередачу и одновременно мечтала о том, как они в воскресенье пойдут с папой в театр.
– …Пономарев, – вдруг услышала она знакомую фамилию. Маша заглянула в приоткрытую дверь. В пионерской комнате за столом сидели старшая пионервожатая и Васька Мослов.
– А ты заставь его быть активным! – говорила пионервожатая. – Что-то, извини меня, Вася, мне не очень верится, чтобы Пономарев был таким ужасным, как ты говоришь…
– Честное слово! Карикатуры рисует, уроки прогуливает…
– А ты проводил с ним индивидуальную работу?
– Какая там работа! Он со мной и разговаривать-то не желает! Я считаю, его поведение надо на совете дружины обсудить.
– Ну, так сразу и обсудить! Нет, Вася, нужно сначала с человеком ну хотя бы поговорить. А еще лучше знаешь что: поручи ему какое-нибудь дело…
– Да завалит он любое дело!
– Вот тогда и поговорим. А друзья у него есть? Может быть, на него через друзей повлиять?
– Он со Столбовым дружит, но этот тоже человек ненадежный… Я считаю так: поручим ему дело, а если он откажется или провалит, тогда обсудим его на совете отряда. И пусть Столбов как человек, который его лучше других знает, это обсуждение и проведет! Если и после этого Пономарев не исправится и не откажется от своих делишек, тогда уж вплоть до исключения…
– Ну ты хватил! – сказала пионервожатая. – Думаю, до этого не дойдет. А ты не боишься, Вася, расколоть класс?
– Это как?
– А так. Часть класса поддержит тебя, а другая – Пономарева, и начнется у вас в классе склока.
– Да кто это будет Пономарева защищать? У него и друзей-то нет. Один Столбов. А Столбов не в счет. Так что этого не будет… Маша слушала, сжав кулаки. «Ай да Васька, совсем он не „осел среди ослов“ – он гораздо хуже. Это ведь он Панамке за карикатуру мстит. А карикатуру-то Столбов нарисовал. Мало того, что этот Мослов шуток не понимает, еще и невинного человека погубить хочет?» – думала Уголькова. Она хотела прямо сейчас выйти и рассказать, как было дело, да вовремя спохватилась. Во-первых, скажут, подслушивала, во-вторых, ведь Борис Степанович ясно сказал, что Панама сам себе письмо писать не стал бы, а Мослов все равно не поверил. Он и теперь не поверит! Маша вспомнила понурую фигуру Панамы, его узкие плечи, сутулую спину. И как тот сидит на уроке, подперев голову рукой, мысли где-то далеко-далеко. Его вызовут – он очнется, ничего не слыхал, только глазами своими голубыми хлопает. И Маше стало его вдруг жалко. Ишь, заступиться за Панамку некому! Нет, есть кому! Сразу из школы она побежала к своей подружке Юле Фоминой, на стадион. Юлька, раскрасневшаяся, потная, носилась по льду, выделывая сложные фигуры танца. А музыка визжала и мяукала, звук «плыл», и магнитофонная лента все время рвалась.
– Да что ж это такое! – возмущенно кричала Фомина. – Михаил Александрович, скажите вы им! Ведь так совершенно невозможно работать! Сапожника какого-то посадили в радиорубку… Тренер пошел выяснять. А Юлька, возмущенная, подкатила к барьеру.
– Ты чего? – спросила она Уголькову.
– Ой, Юля! – И Маша рассказала все, что слышала.
– Ну вот, все нормально! – К ним подкатил тренер. – Давай с самого начала. Ты уж нас, девочка, извини, нам некогда.
– Я понимаю, – сказала Маша. – Юля! Так что же теперь делать?
– Потом, потом поговорим! – замахала руками Юлька. – Вообще, твоя-то какая забота? Маша посмотрела-посмотрела, как Юлька легко скользит по зеркалу катка, потом тихонько повернулась и побрела домой. «Это потому, что она занята очень, а на самом деле она добрая», – уговаривала себя Уголькова. Но чувствовала, что-то здесь не так. Юлька – вся на катке, а в классе тоже как на тренировке…
– Ну и ладно! – сказала Маша. – Все равно у Панамки есть защита. Это я!
Глава восьмая. КАЖДЫЙ ДЕНЬ, КРОМЕ ЧЕТВЕРГА
– Многие слова со временем теряют первоначальное значение. Вот, например, слово «ремонт». Это слово французское и означало раньше «пересесть на свежую лошадь». А «ремонтировать» – это значит «обновлять конский состав». Новых лошадей покупать, одним словом. Ну вот, сейчас копыта замоем, и на сегодня все. Давай воду! Панама тащит ведро Борису Степановичу. Довольный, растертый соломенным жгутом Конус весело хрупает сено. Он выздоравливает. Сегодня Борис Степанович сделал небольшую проездку. Ох и намучились они с Панамой за этот месяц! Конусу становилось то лучше, то хуже. Сидела в нем невесть где подхваченная простуда. И много пота пролили они, прежде чем услышали от Петра Григорьевича: «Завтра начинайте работать коня. Сначала работайте шаг. Шагайте коня минут тридцать, и две репризы по десять минут рысью…» Панама теперь каждый день ходит в манеж. И странное дело, сейчас, когда у него времени в обрез, он перестал опаздывать в школу и даже начал лучше учиться. За месяц только две тройки. Раньше, бывало, сядет за уроки и сидит часов пять. Пишет, на промокашке рисует, в окно глядит. А теперь в окно глядеть некогда: на уроки Панама может потратить час-полтора, не больше, а то в манеж опоздает к вечерней проездке. Поэтому и на уроках сидит как памятник, не шелохнется, каждое слово ловит: запомнишь на уроке дома учить не надо. Только вот с классом отношения испортились. Первым поссорился Столбов, с которым они с первого класса за одной партой сидели. Сколько раз их рассаживали за болтовню, но они опять вместе садились, а тут Столбов сам ушел, да еще стукнул Панаму по голове.
– Знаю, знаю, Панамочка дорогой, – сказал он на прощание, – чего ты такой замечательный стал, в отличники прорываешься: Юлечке своей хорошенькой понравиться хочешь. Только ничего у тебя не выйдет! Ты ростом от горшка два вершка, а она вон жердина какая. Ну что мог ответить ему Панама! Что в школе у него все получается само собой? Кто этому поверит! Рассказать про манеж он не мог, да и что рассказывать? Как он из денников тачками навоз вывозит, как Конусу компрессы делает и клизмы ставит? А сказать, что он Юле понравиться не хочет, тоже нельзя. Да и разве есть в классе такой мальчишка, который бы ей понравиться не хотел? Даже Сапогов-второгодник и тот замолкает, когда Юля входит в класс. Она такая красивая, у нее свитер красный, ее даже по телевизору показывали. И комментатор сказал: «Это надежда нашего города, подрастающая достойная смена», и всякие другие хорошие слова. Конечно, Панаме она очень нравилась, даже ночью снилась один раз, только как – он не запомнил. Хорошо снилась. И все у нее получается ловко и весело. Иной раз выйдет отвечать – ничего не знает, а глаза свои огромные распахнет и начнет говорить, говорить и, глядишь, на четверку ответит… Панама от удивления только в затылке чешет.
– Личное обаяние, – говорит Столбов, – ничего не попишешь. Вот есть обаяние – и делай что хочешь, а нет – давай учи! Обаяние – оно как лазер, от него никуда не денешься, вот, к примеру, лазерная винтовка… Кончались такие беседы тем, что Столбова ставили столбом – за разговоры. На одного только Бориса Степановича это обаяние почему-то не действовало. Когда он вызвал ее в первый раз и Юля своей необыкновенно красивой взрослой походкой вышла к доске, учитель оглядел ее с ног до головы и весело сказал:
– Нуте-с, Фомина Юлия, поведайте миру, что такое народное творчество, имеется в виду устное. Что мы к нему относим и почему?
– Устным народным творчеством называется, – начала бойко Фомина и пошла крутить: – Народное творчество называется народным, потому что его создавал народ, поэтому оно народное… Борис Степанович подпер своей длинной ладонью щеку и не мигая смотрел на Юлю, пока она не сбилась.
– Все? – удивленно спросил он. – Жаль. В таком стиле можно отвечать часами на любой вопрос, о котором никакого понятия не имеешь. И не смотрите на меня, барышня, как некое животное на некие ворота. Естественно, за такой ответ вознаграждение будет минимальное.
– Два? – радостно выкрикнул второгодник Сапогов.
– Знакомая отметка, Сапогов? – спросил учитель и влепил в журнал здоровую, жирную двойку. Фомина стала красная, как свитер, и раздраженно хлопнула крышкой парты.
– Кстати, садиться нужно тихо, дабы не травмировать нервную систему педагога и глубокоуважаемых однокашников. А что такое фольклор, нам сейчас растолкует Пономарев. И Панама пошел и заработал четверку, хотя ему сквозь землю хотелось провалиться. Правда, с тех пор Фомина на уроках литературы тише воды, ниже травы и так на Бориса Степановича глядит, когда он рассказывает, словно хочет ему в рот прыгнуть. Ну, а сегодня скандал произошел. На большой перемене остались все в классе – объявили экстренное собрание. Председатель совета отряда Васька Мослов говорит:
– Ребята, в школе проходит конкурс стенных газет. Мы должны принять участие.
– Как принять? – засмеялся Столбов. – Мы еще с начала года ни одной газеты не выпустили…
– Ну и что? Вот сегодня останется актив и выпустит сразу несколько газет. Дадим им в помощь ребят. Вот Пономарева, например.
– Не могу я сегодня.
– Ну, завтра.
– И завтра не могу, – ответил Пономарев, – занят я, ребята.
– И когда же ты бываешь свободен? – ехидно так спрашивает Васька.
– В четверг. И то до пяти, а потом я в баню хожу. Тут все как закричат:
– А мы что, не ходим? Все в баню ходят. Пономарев выделяется, хочет особенным быть!
– Знаешь, ты что-то стал себе многое позволять, – говорит Васька. – Я считаю, что тебя обсудить надо. Со сбора сбежал, в культпоходе не участвовал… У тебя что, уважительные причины есть?
– Есть, – сказал Панама.
– Ну, так объясни коллективу. Вот Фомина имеет уважительные причины, мы ее стараемся максимально освободить. Идем навстречу.
– Не могу я объяснить. А причины есть, – твердо ответил Панама. Тут опять все как закричат. И вдруг встает Машка Уголькова и говорит:
– Что вы пристали? Я за него останусь. Все сразу замолчали.
– Пономарев, – говорит она, – не такой человек, чтобы врать.
– Ха! – сказал Столбов.
– Ты вообще, дурак, молчи! Если Игорь говорит, что у него есть причины, значит, есть. А если кого надо обсуждать, так это тебя, Васечка, за два месяца ни одной газетки не выпустили, потому в конкурсе участвовать – это показуха! Тут опять все как закричали! А Пономарев смотрел на Уголькову, точно видел ее в первый раз. Целый день он над этим думал. И сейчас, когда помогал Борису Степановичу Конусу копыта замывать, вдруг сказал:
– А все-таки Маша Уголькова – хороший человек.
– Да? – усмехнулся Борис Степанович. – Из чего ж это следует?
– Из поступков.
– Ну, ежели из поступков, тогда конечно.
– А вы как считаете?
– А я считаю, что Маша – человек очень порядочный, с доброй душой и очень ясной головой. И потому она – красивая…
– Ну да! – засмеялся Панама. – У нее нос конопатый!
– А ей это идет, – отжимая тряпку, ответил учитель. – А ты что думаешь, одна Фомина, что ли, красивая? Она особа эффектная, спору нет, но ей много горького нужно будет в жизни хлебнуть, чтобы стать настоящим человеком. Панама долго не мог заснуть, все думал над словами Бориса Степановича. Даже ночью встал в словарь посмотреть. Раскрыл толстенную книгу и прочитал: «Эффект – впечатление, производимое кем-чем-н. на кого-что-нибудь» – и ничего не понял.