Текст книги "Самый красивый конь"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Борис Алмазов
Самый красивый конь

Глава первая. ПАНАМА – ПОТОМУ ЧТО ШЛЯПА

Он действительно был немножко шляпой. Начнет в футбол играть, ударит по мячу – мяч в окне, ботинок в воротах. Пойдет рыбу ловить, насадит червяка, махнет удилищем – червяк за шиворот, а крючок вместе с удочкой и большим клоком штанов далеко в реке плавает. Все ребята, конечно, кричат:

– Шляпа, лопух! Он поэтому и в пионерские лагеря ездить не любил. Нынче вот в городе проболтался все лето. Ходил на пришкольный участок, сорняки полоть. Сорняки оставил, а какие-то полезные корешки повыдергал. Все опять шумят:

– Пономарев – дурак! «Пономарь» – лопух! – А один говорит: – «Панама»! Так и превратился он из Пономарева в «Панаму». Теперь пошло: «Панама, Панама»… Он уже привык, откликаться начал. Панама так Панама, у других еще похуже прозвища. И еще у него была беда. Постоянно Пономарев опаздывал в школу. Выходил-то из дому вовремя, просыпался рано, в шесть часов, когда отец вставал гимнастику делать. А на улице обязательно что-нибудь происходило. То в трамвае мотор перегорел: дым валит, вожатый бегает, пожарные прикатили. Хоть Панама и не досмотрел, чем там дело кончилось, а все-таки в школу опоздал. То увидел, как над городом журавли летят в теплые страны, – в люк свалился, в открытый. Еще хорошо, не сломал себе ничего. Зато потом пришлось весь день отмываться. Все-таки канализация. Вот и сегодня тоже. Панама за полчаса до уроков из дома вышел, а школа-то вот она, рядом. Подумал Панама, что еще рано, решил квартал кругом обойти. Один дом прошел, второй, завернул за угол. А за углом, около закрытого ларька утильсырья, лошадь стоит, извозчик – седенький старичок – на огромной платформе сидит, газету читает. Ну Панама и прилип. Он обошел лошадь вокруг. Лошадь была мохнатая, словно плюшевая, на лоб свисала залихватская челка, и вообще вид был у нее какой-то хулиганский: нижняя губа оттопырена, задняя нога полусогнута – только сигареты и гитары не хватало, а то прямо хиппи из подворотни. А под копытами были белые мохнатые метелочки, и из-за этих метелочек лошадь казалась какой-то беззащитной. Тем более, была она вся перевязана ремнями и веревками, на шее болталась какая-то штука, вроде как солдаты шинели скатывают, а на копытах были железные подставки с шипами.

– Дядя, а что это у нее на ногах? – спросил Панама и добавил: Извините, пожалуйста. – Вечно он эти слова забывал вовремя сказать. Старичок посмотрел на него сверху и сказал в пространство:

– Дожились, дите живой лошади не видало! Цивилизация называется! Это подковы, заместо ботинок, значит. Чтобы пятки не стоптать.

– У!.. – сказал Панама. – Большое спасибо. Он еще походил вокруг лошади, а старик смотрел на него печально, поверх очков.

– Ну что? Нравится?

– Да! Очень! – ответил Пономарев. – Такая вся красивая, и пахнет хорошо.

– Эх! Не видал ты, парень, красивых-то коней. – Старик сложил газету. Вот у моего отца тройка была! Кони-птицы, одно слово. Я, слышь-ко, родом из ямщиков, на тракте жил. Ямщикам-то еще от Петра Первого был такой закон положен, чтобы ни подати, ни в солдаты не брать, но зато должен каждый ямщик содержать почтовых лошадей. За это шла ямщикам и земля под покосы, и что проезжий пожалует на чаек, тоже его. А что кони были – звери, одно слово! Из ворот как подадут, дак, кажись, стенку поставь каменную – прошибут. Коренником – это который в средине – рысак орловский был, дак его, бывало, в оглобли два мужика заводят. Мотнет головой – они на вожжах, как тряпки, болтаются.

– А это вожжи? – спросил Панама.

– Вожжи! Да, меня отец все вожжами порол, дак я их век ни с чем не спутаю. Вот они, вожжи, а это вот шлея, гужи, чересседельник, постромки, хомут, опять же удило и, конечное дело, супонь. Запомнил?

– Не-а…

– Это без привычки-то, знамо… Бывало, ночь-полночь, зима ли, непогодь, стучат: «Вставай, ямщик, твоя очередь везти». Я еще мальчонка был, с печки гляжу – отец встает, тулуп красным кушаком подпоясывает. Кнут берет, кистень – палка такая железная от лихих людей, а за окном воет… Не то вьюга, не то волки. Страх… А сгубила-то ямщиков железная дорога. И всего-то тогдашние поезда десять верст в час ехали, да провели чугунку у нас, и ямщиков отменили. Потому – прогресс начался… Старичок достал пачку папирос, закурил. А Панама стоял разинув рот, и ему казалось, что он видит тройку, которая мчится сквозь буран и снег, а ямщик в красном кушаке посвистывает и взмахивает кнутом.

– Подались мы всей семьей, с лошадьми в Санкт-Петербург. Поселились в Парголове. Двух лошадей продали, а на третьей отец извозчиком стал работать.

– Как вы? – спросил Панама.

– Что ты, милый! Я ломовик, грузовой, а отец был легковой извозчик, лихач. Летом – тележка двухместная, зимой – саночки легонькие, вроде как на такси работал. Только недолго: пал наш рысак, и пришлось отцу идти на конку работать.

– А это чего?

– А конка – это, стало быть, как бы трамвай, но на конной тяге. Вагончик – небольшенький, на передней площадке кучер стоит, двумя лошадьми правит, а вагон бежит по рельсам. Ну конечно, скорость не та, однако плавно катит. Мостовая ведь тогда булыжная была, а здесь рельсы. И, конечно, дешевле. Нонче опять же асфальт, а тогда все лошадка…

– Лошадь лучше, – сказал Панама. – А можно мне ее погладить?

– А чего ж нет? Погладь. Панама дотронулся ладонью до меховой конский морды, лошадь насторожила уши, прислушиваясь. И Пономареву вдруг захотелось обхватить ее за шею и прижаться изо всех сил к этой добродушной голове с отвисшими замшевыми губами.

Глава вторая. ЭТОТ СТРАННЫЙ ПЕДАГОГ

– Так, говоришь, лошадь лучше? – услышал Панама голос за спиной.

– Лучше, – сказал он, все еще не в силах оторвать руку от лошадиной морды. – Лошадь живая. Ее позовешь – она идет. Машина что? Сел и поехал, а лошадь все понимает. Вон она уже уши подняла – не боится меня больше. Поняла, что я ей худого не сделаю.

– А теперь ответь мне, ученик шестого класса Пономарев Игорь, почему ты не в школе? – спросил тот же голос. Панама оглянулся и увидел учителя русского языка и литературы Бориса Степановича.

– Ой, – сказал Панама, – а сколько времени?.. Извините, пожалуйста.

– Через пятнадцать минут первый урок кончится.

– Но ведь я же на минуточку, – пролепетал Панама. – Я только лошадь посмотреть. Ах, шляпа я, шляпа…

– Парнишка коня-то как увидал, все на свете позабыл, – сказал старичок, улыбаясь.

– Не он один такой! – усмехнулся Борис Степанович. И вдруг зажал портфель коленками, а руками ловко открыл лошади рот. – Так, говоришь, отец, восемь лет кобылке-то?

– Восемь и есть, – закивал старик. – Восемь.

– Рановато ей еще на задние-то хромать.

– Дак, шпат это. Шпат, милый…

– Следить надо было. Кормите черт знает чем. О копытах и не говорю, за такое копыто кузнеца убить мало.

– Дак ведь, милый, – извиняющимся голосом заговорил старик, – кузнец говорит: инструмента нету. Напильник, скажем, копыто опилить, и то купить негде.

– Совести у него нету, а не инструмента, – строго ответил Борис Степанович. – Самого бы его так подковать. А напильник я принесу, еще приедете сюда, так я через утильщика передам.

– Вот спасибо, вот спасибо… – закивал возница. – Кузнец-то говорит: не продают за безналичный.

– За наличный бы купил, копейки стоит! Не трактор ремонтирует – живую лошадь кует. Ну, Пономарев Игорь, как вы сегодня? Настроены посетить учебное заведение?

– Я ведь только на минуточку остановился…

– Ладно, какой урок-то прогулял?

– Географию… – убито ответил Панама.

– Ну вот что. Будут спрашивать – скажи, я тебя задержал: ругал за контрольную. Кстати, ты хоть иногда в учебник русского языка заглядываешь? Так, хотя бы из любопытства… Панама стал рассматривать трещины на асфальте. А уши его, он чувствовал, опухают и становятся такими огромными и горячими, словно к голове приставили две оладьи.

– Ну ладно, смотри, на второй урок не опоздай. – И Борис Степанович зашагал к школе. Он шел размашисто, широко, и тяжелый портфель в его руке, казалось, ничего не весит. В прошлом году, когда Борис Степанович появился в школе, в первый же урок задал контрольную и поставил двадцать две двойки! Никогда ни один учитель столько двоек не ставил. После этого началось: каждый день диктовка, какие-то игры на составление слов, весь класс кроссвордами увешал. Вообще-то заниматься у Бориса Степановича интересно, но уж больно легко двойку заработать. А у него получать двойки почему-то очень неловко. Посмотрит, словно сквозь человека, и скажет:

– Встань, Пономарев, у тебя чувство юмора есть?

– Ага… А класс уже замер.

– Так это ты что, для смеха написал: «Над городом мурлыкали журавли»? Дай дневник, хочется мне на память оставить автограф. Кстати, напиши это слово на доске и объясни классу его значение… Все хохочут, Пономарев готов через все четыре школьных этажа провалиться. Борис Степанович сидит, не улыбнется, бородку пощипывает, только в глазах ехидные черти пляшут. Портфель у него словно сундук у фокусника: никогда не знаешь, что он оттуда вынет. Один раз достает пакет полиэтиленовый с кусочками моркови, другой раз вытаскивает хлыст какой-то с костяной ручкой, а то еще какие-то железки, ремни, пряжки… А как-то пришел на урок в сапогах и в красном пиджаке! И штаны белые. Вообще-то, конечно, красиво, но так по улице не ходят. И ему, наверное, самому неловко было. Как только звонок, он бегом, только каблуками простучал, и в такси. Другого бы учителя ребята сразу спросили: почему он так одет, а этого только спроси, он тебе так ответит – не обрадуешься. Он при ходьбе носки ног в стороны раскидывает. Старшеклассники-мальчишки все ему подражают. Весь десятый класс так ходит. «Обязательно, когда подрасту, бороду такую отпущу, – подумал Панама, открывая тяжелую школьную дверь. – Не для красоты, а просто так».

Глава третья. СТОЛБОВ И ДРУГИЕ

– Ты чего географию-то промотал? Кино показывали! – встретил Панаму Столбов, его товарищ по парте. – А я тут такую книгу достал про дореволюционных шпионов. Не знаю только, как называется: начала нет и конца тоже. Написано: «Продолжение в следующем выпуске…»

– Столбов! Столбов закрывает рот, но ненадолго.

– Там, понимаешь, один шпион придумал такое средство…

– Столбов, пересядь к Фоминой.

– Марьсанна, я больше не буду…

– Кому я сказала? Столбов сгребает с парты учебник, тетрадку и плетется к окну, где сидит Юля Фомина. С ней не поговоришь. Она на истории всегда математику делает. Закроется учебником и пишет. Попробовал Столбов слушать. Учительница рассказывает, как в Древнем Египте пирамиды строили… Неинтересно. Он еще в начале года учебник истории до конца прочитал.

– Знаешь, – шепчет он Юле Фоминой, – «в одном переулке стояли дома, в одном из домов жил упрямый Фома…» Юля молча показывает ему из-под тетрадки чистенький крепкий кулак. С ней лучше не связываться, она всех сильнее в классе Еще бы, спортсменка, фигуристка! Того гляди, на чемпионат мира попадет. За ней недавно тренер в школу на машине приезжал. Столбов один раз видел, как она тренируется. Как шлепнется на лед. Даже гул пошел. Губу закусила. А тренер сбоку подзуживает:

– Сама виновата, торопишься, все хочешь рывком взять. Соберись, соберись… Еще разок! А потом по телевизору показывали – танцует так легко, вроде это одно удовольствие.

– Больно, наверное, об лед-то биться? – спросил тогда ее Столбов.

– Нисколечко. «Вот это сила воли, – думает Столбов. – Ее даже учителя боятся. Нужно на тренировку, так она с последнего урока, никого не спрашивая, уходит. Директор в коридоре встретит: „Ну, Юленька, как наши успехи?“ „Наши“! А сам, наверное, на коньках-то и ездить не умеет. „Спасибо, хорошо“. И глазки такие скромные сделает, как будто тихонькая такая девочка. А на самом-то деле она совсем другая. Она на чемпионате победила немку одну на какие-то сотые балла. Немка ревет, вся Европа на ее слезы в телевизор смотрит. Жалко, конечно…»

– Тебе немку не жалко было побеждать? – пристал к ней Столбов. А она смерила его глазами и говорит:

– Пусть неудачник плачет. Взрослая женщина – нюни распустила… «Вот какая Юля Фомина. А подружка ее закадычная – Маша Уголькова – совсем другая. Она и с виду отличается. Юля – высокая, мускулистая, ей на глаз можно лет пятнадцать дать, Маша – маленькая, худая и сутулится. А краснеет как! Вызовут к доске, она – раз! – и вся красная делается. Ее даже дразнить неинтересно – сразу плакать начинает. Кого хорошо дразнить, так это Ваську Мослова. Выбрали его председателем, так он теперь ходит важный, даже лицотакое озабоченное делает, как будто занят целый день. A на самом деле лодырь. Вот в прошлом году был председатель Коля Вьюнков, вот это был председатель! И в кино ходили, в театр, и газету такую выпустили, нас за нее шестиклассники даже чуть не побили. И в „Зарницу“ победили всех. А этот только заседает – по два часа „пятиминутки“ длятся. Жалко, Вьюнков с родителями на Север уехал. Вырвал Столбов из тетрадки лист. Стал Мослова рисовать. Голова у Мослова круглая, нос пупочкой, глаза хитрые и бегают, особенно когда струсит. А он все время трусит. То боится, что от старшей пионервожатой влетит, то, что его ребята переизберут. А уши-то, уши! Как это раньше Столбов не замечал. Нарисовал Столбов председателю длинные ослиные уши. И чтобы с зайцем не спутали, решил подпись сделать. Сначала написал: „Мосел-осел!“ Посидел, подумал. Неубедительно. Стал стихи сочинять получилось! Прямо целая басня Крылова:

Наш Васечка Мослов Осел среди ослов! В председатели прорвался, Но ослом, как был, остался!

Сложил карикатуру вчетверо, написал: „Не вскрывать. Совершенно секретно. Пономареву И. Лично“ – и послал записку по рядам. Но все смотрели и смеялись.

– Столбов! Повтори мой вопрос и ответь на него. „Пропал“, – подумал Столбов. Медленно поднялся… И тут прозвенел звонок. Пономарев покатывался со смеху, разглядывая карикатуру. Вокруг него толпились ребята. Вдруг подбежал второгодник Сапогов, схватил карикатуру, захохотал своим дурацким смехом и потащил листок Мослову.

– Во! А? Во! Эта! Портрет! А? Васька покраснел, надулся и пошел на Панаму:

– Твоя работа?

– А что? Тут все правильно написано: „В председатели прорвался, но ослом, как был, остался!“

– Сейчас же порви! На моих глазах порви! – сказал Васька, а сам просто от злости трясется.

– Ты что! – не выдержал Столбов. – Это же произведение искусства! Это же сатирическая графика! Сатира графическая! Она, может, лет через сто будет в музее висеть! Ты, Васька, ее сохрани, через сто лет большие деньги заработаешь.

– Хорошо, – медленно сказал Мослов, – я ее сохраню.

– Носи, Вася, на здоровье! – заорал Столбов и вскочил на парту. Тут в класс вошел Борис Степанович.

– Ясно! – сказал он весело. – Теперь ясно, кто будет парты мыть.

– Да я только вскочил, – возмутился Столбов. – Другие все время бегают!

– Другие будут мыть в другой раз.

– Борис Степанович, вот! – Мослов протянул ему карикатуру. – Вот! – Он словно гордился. – Вот, оскорбляют… В классе стало тихо.

– Ну, если это тебя оскорбляет… – сказал учитель.

– Значит, ты осел и есть! – крикнул Столбов и захохотал. Борис Степанович глянул на него внимательно и сказал:

– Кстати, автор этих стихов себя и своих одноклассников тоже считает ослами.

– Это почему же? – удивился Столбов.

– А тут так написано: „Осел среди ослов“, и я не понимаю, почему ослов так раздражает, что один из них „в председатели прорвался“. Это справедливо, ведь, значит, льва начальника они не заслужили.

– Это почему же? – опять спросил Столбов.

– А потому, что они даже не ослы, а зайцы. Стихотворение-то без подписи. Кто писал – трус! Тут Столбов хотел было сказать: „Да вы что! Это я нарисовал и написал. И ничего тут такого нет, пошутить нельзя“. да только не успел. Васька Мослов вскочил и заорал:

– Это Пономарев нарисовал. Пономарев!

– Что же он, сам себе письма пишет? – сказал учитель. – Это письмо Пономареву адресовано.

– Это он для конспирации.

– Нелогично. Успокойся. – Борис Степанович заложил руки за спину и прошелся по классу.

– Меня сильно огорчает не то, что вы не умеете шутить, но что вы не умеете отличать остроумие от оскорбления. Как вы медленно взрослеете и как вы медленно умнеете!..

– А Пушкин тоже карикатуры рисовал, – сказал Столбов.

– Пушкин в вашем возрасте свободно владел французским языком, латынью, дружил с умнейшим человеком своего времени, с философом Чаадаевым… А вы, я вижу, живете со дня на день, не думаете ни о прошлом, ни о будущем. Посмотрите, большинство из вас ничем серьезно не интересуется… Даже гражданская жизнь, я не боюсь этого слова. гражданская жизнь вашего класса вас не интересует… Ну ладно! – Он устало потер лоб. – Уж коли зашла у нас сегодня речь о басне, нарушим программу и поговорим сегодня о баснях. Басни писать уметь надо, ибо басня подчиняется определенным законам… В Древней Греции жил старый и безобразный раб по имени Эзоп… В перемену Мослов подошел к Панаме и, показав кулак, сказал:

– Ты, Панама, у меня еще узнаешь, как карикатуры рисовать!

Глава четвертая. „ТАКИЕ, БРАТ, ДЕЛА…“

Панама потерял спортивные трусы. Ну как теперь на физкультуру пойдешь? Все трусы у Панамы для этого дела не годятся. Из старых он вырос, а те, которые постоянно носит, вообще показывать нельзя. Они – в маленький цветочек. Это у мамы была такая материя, она взяла и Панаме трусов нашила. Мыкается Панама по коридору. Все на физкультуру ушли. Как раз четвертый и пятый уроки физкультура. Мог бы Панама домой пойти, да там делать нечего. Все на работе. Шатается он по школе, боится на завуча нарваться. Вдруг из учительской вылетает Борис Степанович, какой-то встрепанный, и в класс. В классе сразу тихо. Он чего-то там поговорил, опять в учительскую побежал, ну в классе, конечно, сразу шум, даже кто-то кукарекать начал. А еще восьмой класс! Опять вылетает Борис Степанович.

– Ну что ты будешь делать, – говорит, – никак дозвониться не могу. Как провалился! – И вдруг видит Панаму. – Ты чего делаешь здесь? Панама объясняет: мол, так и так, трусов нет.

– Это очень кстати, то есть это скверно, конечно. И вообще, в этом месяце я второй раз вижу, как ты уроки прогуливаешь. Смотри, добром это не кончится.

– Ну я же не специально… – оправдывается Панама, а в восьмом классе орут – хором петь начали! А еще восьмой класс!

– Вот что, – говорит Борис Степанович, – выручить меня можешь?

– Безусловно, – отвечает Панама.

– Это, конечно, непедагогично… И вообще категорически запрещается учеников по своим делам посылать, да тут вопрос жизни и смерти. Такие, брат, дела… Вот тебе деньги, адрес, садись на такси. Если охрана пускать не будет, звони по такому телефону. И записку эту в собственные руки Петру Григорьевичу отдай. Понял? В собственные руки! На стоянке было несколько машин. Видно, стояли они давно: на них успел желтый лист нападать. В первой машине шофер читал книжку. Панама решительно открыл дверцу, сел рядом и протянул бумажку:

– Здрасте, отвезите меня вот по этому адресу.

– Есть! – сказал водитель и начал выруливать со стоянки. – Собака, что ли? – спросил он, когда они понеслись по улице.

– Где? – спросил Панама.

– Да вот лечить-то?

– Кого? Шофер как-то странно на него посмотрел.

– Я говорю, зачем в институт-то едешь?

– В какой?

– Да ты хоть знаешь, куда едешь?

– Там написано, – глядя прямо перед собой, ответил Панама.

– Там написано: „Ветеринарный институт“, вот я и спрашиваю, собака, что ли, заболела?

– Нет, – ответил Панама, – я с письмом…

– А, – сказал шофер, – другое дело… А то я раза три доктора по адресам возил. Смехота! То у щенков зубки режутся, то кошка окотиться не может. Как сбесились все. А один едет, чуть не плачет – рыбки заболели! А рыбки-то эти гроша ломаного не стоят, и на сковородку-то не положишь. Панаме почему-то стало очень скверно. И неожиданно для себя он сказал:

– У меня тоже рыбки есть! – Хотя никаких рыбок у него не было.

– Ты – пацан, ты – другое дело. А тут взрослый дядька в игрушки играется!.

– Все лучше, чем водку пить! – сказал Панама и сам себе удивился.

– Это точно, конечно… – сказал шофер и замолчал. Панама был рад, когда они доехали. Он выскочил из машины, бодро толкнул дверь института, но сердце у него бешено колотилось. В большом вестибюле, за никелированным забором стояла толстая тетка с громадной кобурой на боку.

– Тетя, извините, пожалуйста, могу я видеть Петра Григорьевича Николаева?

– Пропуск заказан? – рявкнула тетка.

– Нет, тетя, я с письмом, – сказал Панама самым вежливым голосом, на который был способен.

– Звони по телефону! Панама набрал номер, написанный в бумажке.

– Можно попросить Петра Григорьевича, извините, пожалуйста…

– Его нет! – И трубка загудела. Панама опять набрал номер.

– А где Петр Григорьевич? Извините, пожалуйста.

– На конференции! – И трубка загудела.

– Тетя, – сказал Панама, – у меня важное дело. Можно, я отнесу письмо?

– Оставляй на охране. Пойдет домой, я передам.

– Борис Степанович велел в собственные руки. Тетя, это очень важно! Можно, я пройду? Я вам портфель в залог оставлю.

– Да на что мне твой портфель с двойками! Сказано: без пропуска не пущу. Так что уходи отсюда! Пошел Панама на улицу, получил по спине вертящейся дверью, сел на скамейку. Думает. „Никчемный, – думает, – я человек. Борис Степанович с таким лицом белым из класса в учительскую носился, а я его письмо отдать не могу… Панама я, панама!“ А в горле уже ком стоит. Вдруг машина подъезжает. Странная какая-то. Пузатая. Автобус не автобус, бочка не бочка… Шофер с бумажками в руках выскочил, в институт побежал. Потом из фургона дядька в ватнике вышел и тоже в институт пошел, дверь не закрыл. Панаму как кипятком окатило. Встал он, носом пошмыгал и медленно к фургону двинулся. А кровь в ушах – бух-бух-бух… Медленно поднялся в машину и дверь за собой захлопнул. Темно в машине и пахнет, как в цирке. И чувствует Панама: кто-то дышит. „А вдруг тут тигры!“ Он чуть не взвизгнул со страху. Всей спиной прижался к железной двери, ему захотелось вдавиться в нее, стать маленьким, незаметным. И тут он услышал, как впереди за перегородками что-то затопало и раздалось тонкое, заливистое ржание. „Кони! Коней везут!“ Панама пришел в себя и только тут почувствовал, как намокла у него от пота рубаха. Он сунул руку в темноту, и пальцы его нащупали теплую конскую шкуру. Потом он почувствовал, как в ладонь его стали тыкаться шелковые лошадиные губы… Машина дернулась, поехала. Стала. Открылась дверь, и в ослепительном свете хриплый голос сказал:

– Выводи жеребца из первой секции.