Текст книги "Квест. Коды к роману."

Автор книги: Борис Акунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

III.

Иван Андреевич Гольм, известный математик и физик, был из тех немцев, кто решил сделаться русским и блестяще в том преуспел. Первым из иностранных профессоров он стал читать лекции по-русски, не смущаясь смехом, который раздавался со студенческих скамей в моменты слишком вольного обращения с речью Ломоносова и Державина. Постепенно разговор Ивана Андреевича делался чище, повадка степенней, а привычки обмосковились. Единственная дочь его получилась уже совсем русской. Языком своих предков она интересовалась только с научной точки зрения – ведь физика и химия преимущественно изъясняются по-немецки.

Из этого нетрудно догадаться, что Кира выросла другом и ассистентом своего многоучёного отца, а, следовательно, законченным синим чулком. Девица была в высшей степени умна, язвительна и несклонна к пустым разговорам, то есть не имела ни малейшего шанса найти себе мужа. Не то чтоб Кира Ивановна имела некрасивую внешность – напротив, её черты даже следовало бы назвать правильными, а волосы так были решительно хороши: красивые и густые, необычного янтарного оттенка. Но пышную эту растительность барышня стягивала в безжалостный пучок, одевалась как удобнее, смотрела собеседнику прямо в глаза. Прибавьте к тому преогромные очки, ироническую линию рта и сильные, недамские руки, которыми мадемуазель Гольм могла не только произвести сложный химический опыт, но и смастерить какой-нибудь аппарат, потребный для лаборатории. Откуда ж тут взяться женихам?

Мужчинам глупым в обществе Киры было неуютно, они не знали, как себя с нею держать и о чём говорить. Мужчинам умным нравилось вести с ней учёную беседу, но такой разговор исключает всякую легкомысленность, тем паче романтические фантазии о лобзаньях.

К тому времени, когда в Московском университете появился новый профессор непристойно юного возраста, Кира Ивановна уж миновала тридцатилетний рубеж, почитаемый девицами рекою Стикс, за которой не может быть ничего живого. Нимало тем не печалясь, перезрелая барышня довольствовалась участью отцовской ассистентки и почитала себя вполне счастливой. Она, бывало, шутила, что наречена в честь преподобной Киры Берийской, непорочной девственницы, которая провела в затворничестве более пятидесяти лет, предаваясь посту и молитве. «Поскольку гипотеза о существовании Бога ещё не доказана, – неизменно прибавляла старая дева – я заменяю пост научными занятиями, а молитву лабораторными опытами».

Иван Андреевич был в таком восхищении от талантов своего нового сотрудника, так о нём пёкся, что предоставил в распоряжение Фондорина не только собственную лабораторию, но и любимую ассистентку, которая поначалу фыркала и щетинилась на юнца, но очень скоро зажила с ним душа в душу. Вдвоём они проводили целые дни, а нередко и ночи средь реторт, горелок, перегонных кубов, охваченные единым вдохновением и самозабвенным восторгом, который знаком лишь первооткрывателям. Им было о чём поговорить друг с другом. Даже молчалось бок о бок как-то необыкновенно приятно.

Однажды, когда Самсон Данилович объявил, что должен отправиться в Новый Свет за морскими жабами, у Киры Ивановны вдруг открылись глаза. Она представила себе, как будет долгие месяцы жить без своего товарища, и побледнела. Однако, будучи женщиной умной, ничего о том не сказала. Минутой позже та же мысль пришла в голову и Фондорину. Он нахмурил лоб и задумался.

Как мы знаем, спасительный выход сыскался в приуральских болотах, но, раз появившись, тревожная идея уже не могла исчезнуть из головы профессора. Он проанализировал её и нашёл отменно логичное решение задачи.

– Мне не нравится с вами расставаться, – сказал он с важным видом неделю спустя. – Даже ненадолго. Бывает, что я лежу ночью в постели, придёт в голову какое-нибудь интересное умозаключение, а поделиться не с кем. Ах, думаю, сюда бы Киру Ивановну!

Барышня потупила взор, чего с ней, кажется, никогда раньше не случалось. Не обратив на это внимания, Самсон вёл логическую линию дальше.

– И, представьте, я нашёл способ, чтоб нам всё время быть вместе. Не только в кабинете или лаборатории, но всегда! Мы можем стать мужем и женой! – Он горделиво взглянул на неё. – Сударыня, я предлагаю вам свою руку!

«А сердце?», – подумалось Кире.

Вздохнув, она молвила:

– Люди женятся по страсти. А мы с вами не любим друг друга… – На это он пожал плечами, желая что-то сказать, но Кире сей жест не понравился, и она не дала себя перебить. – Par ailleurs,[6]  [6] Кроме того (фр.)


[Закрыть] Самсон Данилович, физиологические отношения, сопутствующие браку, слишком глупы и унизительны. Во всяком случае, ежели в них вступают без сердца.

– Вы ведь знаете, я всегда всё предвижу, – без ложной скромности ответствовал профессор. – Предвидел я и это возражение, друг мой. Будет у нас и сердце, и любовь.

– Неужто?

Кира Ивановна недоверчиво смотрела на соискателя её руки.

– Уж можете мне верить. Я тут на досуге, от нечего делать, – он небрежно махнул, – занялся пресловутой Формулой Любви, которую всуе поминают сочинители романов. Попробовал представить, как бы она выглядела, если б существовала на самом деле.

– И что же?

– Извольте. «Любовный напиток» – не выдумка и не шарлатанство. Я вычислил его состав без большого труда.

Барышня слушала затаив дыхание, но был ли её интерес сугубо научного свойства, бог весть.

– Продолжайте!

Учёный довольно улыбался.

– Что случается с человеком, чьё сердце, как говорится, поразила стрела Амура? Кровь приливает к лицу, сердце учащённо бьётся, беспричинная улыбка блуждает на лице. Всё это, разумеется, следствие внутренних процессов, происходящих в организме. Каких же именно? Я провёл исследование крови у вашего кучера Серафимки, про которого известно, что он по уши влюблён в комнатную девушку Парашу. Оказалось, что у Серафимки концентрация нейрофора – белка, ответственного за рост нервов, в полтора раза выше нормы. Два дня спустя, когда Параша ответила кучеру согласием, отчего его страсть распалилась до наивысшей степени, я провёл повторное исследование. Содержание нейрофора подскочило ещё наполовину против прежнего! Логично предположить, что состояние влюблённости вызывает ускоренную генерацию нейрофора. А стало быть, резонно предположить и то, что…

Он сделал паузу, и умная ученица (была меж ними такая игра) закончила сама:

– …Что искусственно вызванный выброс нейрофора повлечёт распаление любовной страсти?

– Именно так. Вот оно, «приворотное зелье». – Профессор извлёк из кармана довольно большую склянку, наполненную красноватой жидкостью. – Я добыл его, смешав отвары вот этих трав и корней, хорошо известных народным ворожеям.

Он положил перед своей избранницей листок с выписанными латинскими названиями и точным обозначением процентов. Кира Ивановна прочла и неуверенно сказала:

– Вы полагаете, мы должны попробовать?

– Непременно. Нынче же! Выпьем одновременно, разделив дозу пополам. Самое большее, чем мы рискуем – расстройством желудка из-за Cuscuta europaea, что присутствует в растворе.

Экспериментаторы заперли дверь, разлили напиток поровну и выпили…

Очнулись они только наутро, лёжа на полу, совершенно раздетые. Оба залились краской и признались, что толком ничего не помнят кроме смутных, горячечных видений. Формула любви, составленная рукою химика, оказалась во много раз мощней «приворотных зелий», завариваемых деревенскими колдуньями.

После случившегося брак стал неизбежен, и вскоре, к неописуемому удовольствию добрейшего Ивана Андреевича, свершился в согласии с положенным церковным обрядом, только что без свадебного празднества, от которого молодые с негодованием отказались. Пустое времяпрепровождение – слушать глупые речи и поминутно целоваться под крики «горько»! Пришлось ректору и гостям пировать без молодых, на что почтенные академики нисколько не обиделись.

Поселились новобрачные рядом с лабораторией, в Ректории. Так Иван Андреевич, сын сельского пастора, в шутку прозвал казённый особняк в Университетском квартале, предназначавшийся для ректора. Сам родитель деликатно съехал в Профессорский дом, где пустовала одна из квартир. Господин Гольм пошёл бы и не на такие жертвы, лишь бы ничто не мешало счастью молодой семьи. Ликование тестя не омрачилось, даже когда зять предупредил, что не получит никакого наследства, поскольку Фондорин-старший собирался завещать всё своё нешуточное состояние на прекраснодушные цели.

– Ну, может, ваш батюшка передумает, когда внуки пойдут, – лукаво отвечал Иван Андреевич. – Не передумает – тоже не беда. С вашими талантами, дружок, вы голодать не будете.

IV.

Муж с женой зажили душа в душу. Теперь они почти совсем не расставались. Вместе работали в лаборатории, вместе вели записи. Лишь по утрам, когда профессор читал лекции, новоиспечённая хозяйка постигала искусство управления домом. Эта наука, как все прочие, давалась Кире Ивановне легко и радостно.

По взаимной договорённости, достигнутой вскоре после начала совместного бытия, порешили принимать «любовный напиток» не чаще одного раза в неделю, иначе это сильное средство могло бы нарушить установленный ритм работы. Весь следующий день после принятия очередной дозы пропадал без пользы – Самсон Данилович бродил, как во сне, а его супруга сажала в научных записях кляксы и подолгу засматривалась в потолок.

Брак получился истинно гармоничным, как всякое начинание, основанное на доброй воле и точном расчёте. Но несколько месяцев спустя покойная жизнь кончилась. На Русь двинулась армия всей объединённой Европы. Многие тысячи счастливых и несчастливых семей оказались затронуты этой бурей. Коснулась она и профессорской четы, произведя трещину в союзе, казавшемся самим совершенством.

Впервые супруги зассорились между собой, да так непримиримо, что образовавшаяся расщелина с каждым днём делалась всё шире. Киру Ивановну беспокоило и сердило, что супругу пришла в голову блажь отправляться на театр военных действий, чтобы лично сразиться с неприятелями. Спор всякий раз начинался с теоретических аргументов.

– Что будет плохого, если Наполеон завоюет Россию вслед за прочими странами? – говорила Кира с не по-женски холодной рассудительностью. – Разве не сам ты говорил, что уровень развития страны определяется цивилизованностью населения, а цивилизованность населения – установленными порядками?

– Говорил…

– Разве европейское население не цивилизованнее нашего?

– Цивилизованнее…

– Разве законы и порядки, которые несёт с собою французский император, не разумней и человечней нашего крепостничества и пьянства?

– Всё так, – отвечал Самсон. – Однако ж, когда чужой человек, даже самой приличной наружности, накидывается с кулаками на твою мать, пускай неряшливую и нетрезвую, разве не бросишься ты её защищать?

– А ежели «чужой человек» – лекарь, который способен излечить твою несчастную родительницу от свинства?

– Лекаря вызывают. А если он явился к тебе непрошеный пускать кровь и ставить клистир, то он не лекарь, а разбойник, и ему надобно побить морду! – воинственно восклицал профессор.

Жена поневоле начинала смеяться.

– Посмотри на себя, воитель. Воображаю, как ты станешь Бонапарту бить морду! Ты во всю жизнь сабли в руках не держал.

– А вот и держал. Я каждый день теперь упражняюсь. Меня отставной драгун учит! И не в сабле дело. Умный человек всегда сыщет себе оружие по способности.

Когда ж Кира Ивановна подступалась с расспросами, что за оружие он имеет в виду, Самсон Данилович ничего определённого сказать не хотел и лишь бормотал, что к любой запертой двери можно подобрать ключ, ежели знаешь, где замочная скважина.

Чем ближе французы подходили к Москве, тем холоднее и отчуждённей делались отношения между супругами. Они решительно отказывались понимать друг дружку, каждый тревожился о своём и чувствовал себя покинутым.

А между тем древнюю столицу охватило патриотическое возбуждение, распространившееся и на все четыре университетских факультета. Студенты записывались добровольцами в ополчение – «Московскую военную силу», профессора собирали пожертвования. Ректор же, будучи математиком, давно уж со всей несомненностью рассчитал, что Москвы не удержать, и усердно готовил академическое достояние к эвакуации.

– Через несколько дней город падёт. Папа с обозом отправляется завтра, – сказала Кира супругу. Лицо у неё было самое решительное, губы сурово подобраны. – Ты с нами?

В последнее время муж с женой почти не виделись. Она была занята сборами, он пропадал по каким-то таинственным делам.

– Нет, я зашёл проститься. Сей же час отбываю с полком. Где я вас найду?

Профессорша сжала губы ещё плотней, чтоб не задрожали.

– Ах, ты всё-таки намерен меня искать? Спасибо и на том, – сказала она язвительно. – Что ж, я оставлю весточку. Загляни в глаза Ломоносову.

Фондорин смущённо кивнул, глядя в пол. В портупее, с зажатой под мышкою саблей он выглядел преглупо.

– Миронтон-миронтон-миронтен, – язвительно пропела жена на прощанье припев песенки про горе-вояку Мальбрука.

Отвернулась и, не поцеловав, быстро ушла прочь. Потом она смотрела из-за шторы, как муж, ссутулившись, бредёт через двор со своей дурацкой саблей, и вся сотрясалась от сухой икоты. Плакать Кира совсем не умела, даже в бытность ребёнком.

Она всегда была скрытна. В детстве обожала устраивать «секретики» – маленькие тайники, куда прятала кукол, флакончики из-под духов и прочие сокровища. Замужество не избавило Киру Ивановну от привычки иметь секреты. Раньше она таилась от отца и прислуги, теперь от супруга, который иногда казался ей всезнающим мудрецом, а иногда полнейшим несмышлёнышем, которого не стоит посвящать в некоторые сферы жизни.

Тайны, которыми госпожа Фондорина не делилась с мужем, бывали как маленькими, так и большими. Средь маленьких, например, была вот какая. Кира лишь делала вид, что выпивает «любовный напиток», а сама потихоньку его выплёскивала. У неё не было нужды в приворотном зелье, чтобы забыться; она страстно любила Самсона и безо всякой химии.

Большая тайна появилась недавно. Кира Ивановна узнала, что беременна. Простая женщина, не наделённая столь высокой учёностью, обнаружила бы сии признаки много раньше, профессорша же слишком витала в облаках и очень нескоро поняла, чем вызваны её утренние недомогания. Она давно уже уверилась, что детей у неё никогда не будет, и вдруг этакая неожиданность! Ежели родится сын, то впору, подобно престарелой Сарре, назвать его «Исаак», что по-еврейски означает «Смех, да и только», думала будущая мать, не зная, горевать иль радоваться.

Всякая другая супруга обязательно воспользовалась бы таким могущественным аргументом, чтобы отговорить мужа от безрассудного геройства. Но не такова была Кира. Она рассуждала по-иному.

Во-первых, прибегать к подобному средству в споре было бы нечестно.

Во-вторых, бессмысленно. Если уж мужчина, подобный Самсону, решил подчиниться Идее, его ничто не остановит. Известие только прибавит ему чувства вины, но от цели не отвратит.

В-третьих, она ещё сама не решила, оставлять ли плод или вытравить. Возраст для первых родов перезрелый, таз узкий, сердце нездоровое. И вообще – на что умному человеку ребёнок?

Однако и Самсон самое главное от жены утаивал.

Он действительно не уповал на саблю, поскольку этим грубым оружием многого не достигнешь. Ну, причинишь какому-нибудь бедолаге рубленое либо колющее ранение. Разве это маленькое варварство спасёт родину от нашествия?

К спасению России профессор отнёсся как в любой другой задаче, требующей решения – то есть основательно и научно. Туманное высказывание о двери и скважине, обронённое в ходе спора с Кирой, имело для Фондорина особенный смысл.

Дело в том, что Самсон Данилович уже определил «замочную скважину» – или, если угодно, точку разлома, – при воздействии на которую вся задача могла решиться разом.

Ключевым пунктом проблемы под названием «Нашествие» был император Наполеон. Именно его воля, его стратегический гений воодушевляли и вели за собою силу, грозившую разрушением Самсоновой отчизне.

Не станет Бонапарта, и лавина растеряет momentum,[7]  [7] Побудительная сила (лат.)


[Закрыть] остановится, а затем и растает. Своевременное хирургическое вмешательство – отсекновение источника болезни – приведёт к исцелению. Избавившись от болезнетворной молекулы, отравляющей весь её организм, Европа вздохнёт с облегчением.

Стало быть, «скважина» определилась. Дело оставалось за ключом, которым можно было бы отворить «дверь». Как добраться до тирана, которого охраняют лучше, чем любого из жителей Земли?

Вот задачка, которая выглядела по-настоящему головоломной. Но Самсон ломать себе голову привык, и, в конце концов, вывел решение. Оно было многоступенчатым, трудноосуществимым и очень опасным. Если кто-то и мог совершить все потребные для успеха действия, то лишь сам Фондорин. Так что права была Кира Ивановна, утаив от мужа свою беременность. Это ничего бы не изменило.

Первое звено в формуле, разработанной профессором, было очень простым. Он заручился поддержкой Алексея Кирилловича Разумовского, своего покровителя и товарища в ботанических изысканиях. Граф слыл утончённым цветоводом. Оранжереи в его подмосковной славились на всю Европу, и немалая часть заслуги принадлежала профессору Фондорину, выведшему в графских цветниках множество небывалых гибридов. В свободное от увлечения флорой время Алексей Кириллович состоял обер-камергером двора и министром просвещения. Рекомендательное письмо от блистательного вельможи обеспечило Самсону конфиденциальную аудиенцию у нового главнокомандующего.

Фельдмаршал Кутузов, занятый множеством дел, вначале слушал вполуха, однако скоро с его морщинистого лица сползла нейтрально-любезная улыбка. Князь хорошо знал людей, он сразу увидел, что перед ним не сумасшедший и не праздный болтун. И не тот человек граф Алексей Кириллович, чтоб попусту разбрасываться настоятельно-рекомендательными письмами.

Главнокомандующий прикрыл дверь плотнее, велел никого к нему не впускать и долго шушукался с мальчишкой. В конце по-стариковски прослезился, расцеловал профессора, перекрестил, помянул Давида с Голиафом, картинно поклонился в пояс. Не то чтоб светлейший так уж поверил диковинному рассказу, но человек он был основательный, ни от каких шансов не отказывался, даже самых мизерных. Когда юноша вышел, фельдмаршал покачал головой, вздохнул да снова уткнулся в важные бумаги. Об очкастом «Давиде» он немедленно позабыл. Но Самсон получил то, чего желал: собственноручное письменное указание светлейшего ко всем воинским и гражданским начальникам оказывать безусловное содействие предъявителю. Так в формуле образовалось второе звено.

Третий этап составленного плана сулился быть позамысловатей. Как ополченцу «Московской военной силы» оказаться подле Императора Всех Французов?

Здесь на помощь профессору пришла геометрия.

Человеческую жизнь можно представить в виде линии, пересекающей пространство (даже два пространства – временнóе и дистанционное). Как сделать, чтобы линия SF (Samson Fondorin) пересеклась с линией NB?

Что здесь самое главное?

Конечно же, правильно определить точку пересечения.

Итак, главный вопрос, стоявший перед Самсоном Фондориным в канун генерального сражения, звучал предельно коротко: ГДЕ?

CODE-2

I.

Корректно сформулированный вопрос – гарантия правильного ответа.

Жизненная линия SF неизбежно окажется в относительной близости от жизненной линии NB там и в тот момент, когда наконец сойдутся для судьбоносной схватки две армии. Этот логический вывод Самсон Данилович счёл несомненным.

Отсюда вытекало, что надобно оказаться на самом переднем крае грядущего сражения, где дистанция между SF и NB сократится до нескольких кратких вёрст. После того как начнётся баталия, свести к нулю сие малозначительное расстояние окажется невозможно, ибо оно заполнится десятками тысяч разгорячённых людей.

Следовательно, что?

Verum![8]  [8] Правильно! (лат.)


[Закрыть] Нужно оказаться на той стороне непосредственно перед тем, как грянут пушки. Затесаться в расположение неприятельской армии накануне битвы, устроить так, чтоб линии пересеклись, а прочее предоставить Рассудку, Случаю и Химии.

Человеку обычному это предприятие показалось бы чистейшим сумасбродством, но профессор Фондорин не являлся человеком обычным и ещё менее того мог почитаться сумасбродом. У него всё было точно рассчитано. Вероятность полного успеха затеи он расценивал приблизительно в 38 с половиною процентов (приблизительность объяснялась сложностью исчисления столь труднопредсказуемого фактора, как Случай). Для научного опыта, в ходе которого экспериментатор теоретически может погибнуть, это, конечно, маловато, но ради спасения отчизны можно было рискнуть.

К полку графа М. профессор прибился оттого, что ополченцы оказались геометрически ближе всего к расположению французов. Через Разумовских он был знаком с командиром, поэтому даже не пришлось предъявлять сакраментальное письмо от главнокомандующего. Граф встретил Фондорина со всею сердечностью и радушно позвал присоединиться к обществу офицеров.

Пока всё шло превосходно.

Перед рассветом, когда тьма гуще всего, Самсон намеревался перебраться через поле к лесу, про который говорили, что он уж не наш, а ихний.

Сидя у костра, профессор мысленно рассчитывал дальнейшие свои действия и нетерпеливо ждал момента, когда можно будет к ним приступить. Оттого-то его сначала раздосадовал разговорчивый капитан, вздумавший завести с ним неторопливую беседу. Но первые же слова старого вояки заставили Фондорина насторожиться. Вычисленная формула требовала, чтоб он оказался в стане врага непосредственно в канун сражения, а не днём или двумя раньше. Это сильно повысило бы степень риска, а следовательно снизило бы вероятность успеха, как известно, без того не довольно отрадную.

Во всех делах, в которых Самсон не чувствовал себя знатоком, он привык обращаться за советом и помощью к специалистам в данной области. В вопросах, касавшихся войны, капитан вне сомнения являлся инстанцией авторитетной. Если он полагал, что завтра большого дела не будет, к этому стоило прислушаться.

Профессор стал со всей дотошностью расспрашивать, на каких основаниях сделано сие умозаключение. Офицер охотно и подробно отвечал, полагая, что оживление собеседника вызвано понятной радостью: человек, поди, уж с жизнью простился, а тут целый лишний день.

По всему выходило, что капитан прав. Генерального завтра быть никак не может.

Фондорин вздохнул, задумался. Значит, не в нынешнюю ночь, а в следующую?

– Как вы полагаете? – спросил он ещё у капитана. – Что сражение? Чья возьмёт?

– На всё воля Божья, а только верней всего быть нам битыми, – хладнокровно отвечал специалист, посасывая трубку. – Судите сами. Я с французом сходился трижды: при Австерлице, при Фридланде, при Смоленске. Всякий раз задавал он нам перцу с солью. Очень уж хороша у Бонапарта армия. И сам он хват. Эхе-хе, сударь мой. Наш Михайла Ларионович, конечно, старый конь и борозды не испортит, да только где ему против Наполеона? Не тот аллюр.

Плечи у профессора поникли. Ответственность, которую на себя возложил, придавила его ещё сильней.

– Так что же делать? – потерянно молвил он, думая, что тридцать восемь с половиной процентов – это слишком мало.

– А ничего-с. Надобно биться.