Текст книги "Квест. Коды к роману."

Автор книги: Борис Акунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Борис Акунин
Квест. Коды к роману.

CODE-1

I.

В исходе августа 1812 года на обширном поле, расположенном в сотне вёрст от Москвы, сошлись две большие армии. Они стояли, оборотясь друг к другу, и готовились к баталии, которой давно уж ожидала Европа. Тому два с лишним месяца, невиданное в истории полумиллионное войско под водительством французского императора пересекло границу российской державы и, сметая все препятствия, двинулось на восток. Русские долго пятились, не смея поставить военное счастье на одну карту, то есть дать решительный бой, поражение в котором означало бы крах всему. Слишком очевидно было превосходство неприятеля, слишком грозна репутация вражеского полководца.

Однако настал миг, когда отступать далее стало невозможно. Позади лежала древняя столица с её храмами, святынями и дворцами. К тому же la Grande Armée[1]  [1] Великая Армия (фр.)


[Закрыть] втрое или вчетверо подтаяла за время долгого похода, и силы примерно сравнялись. А ещё в русскую армию прибыл новый командующий, затем и назначенный, чтобы воодушевить войска на генеральное сражение.

В ночь на 24 августа ни в том, ни в другом войске толком не знали, будет ли завтра дело. Тот, от кого это зависело, пухлый человечек с гениальным чутьём и несгибаемой волей, ещё сам не принял решения. Он верил в свою неизменную звезду и ждал от неё всегдашнего знака, внятного ему одному, но звезда пока молчала.

По низинам, на равнине, в негустых перелесках плыл холодный туман, из которого там и сям торчали чёрными островами невысокие холмы. Подле бесчисленных костров триста тысяч мужчин храбрились и трусили, молились и сквернословили, готовились к смерти и надеялись выжить. Сто тысяч лошадей, зараженные общей тревогой, не могли спать. Над безымянным полем, в обоих его концах, слышались ржание, лязг железа, взрывы громкого хохота и протяжное пение, а с русской стороны ещё и звук суматошных шанцевых работ.

Торопливей всего копали у деревеньки Шевардино, где князь Кутузов назначил быть опорному пункту левого фланга. Плоская возвышенность показалась светлейшему удобной для возведения укреплённой позиции на дюжину орудий, огнём которых можно было простреливать всю окружную местность.

С вечера начали рыть, но грунт оказался каменист и неподатлив. Пришлось таскать носилками землю с окрестных пашен, а потом утрамбовывать её, перекатывая снятый с лафета пушечный ствол. Настала полночь, а замкнутый пятиугольник редута ещё только начинал обрисовываться. Этак можно было не успеть до рассвета.

Тогда в помощь прислали ратников из ополчения московской губернии. Воинство это выглядело необычно. Рядовые были одеты по-мужицки, обуты в лапти. Единственной форменной принадлежностью у них являлся картуз с белым крестом. По сравнению с регулярными солдатами они казались толпой бородатых оборванцев. Зато ополченские командиры, сплошь из лучших московских семей, обмундировались пышно – за собственный счёт и на свой вкус. Их мундиры сияли галунами, эфесы сабель сверкали золотом и серебром. Средь скромных армейских офицеров эти господа смотрелись павлинами.

Посреди холма у большого костра собрались лица благородного звания, кто не начальствовал над земляными работами. Там были артиллерийский подполковник с батарейными офицерами, пехотный майор с субалтернами и командир ополченческого полка, носитель громкой фамилии, с целым букетом оранжерейной молодёжи, средь которой было три князя, три графа, два барона и даже эмигрант с нерусским титулом виконта.

Один из ополченцев отличался от остальных. Был он не в щегольском наряде, а в цивильном платье, к тому ж в очках. Ростом невысок, сложением щупл, облика нисколько не воинственного. На очень свежем, а в то же время каком-то удивительно старообразном лице его застыло выражение сосредоточенной задумчивости, словно юношу сильно заботила некая мысль. Черты ополченца не представляли собой ничего особенного кроме разве одной странности. Когда он снял свой бежевый цилиндр, чтобы вытереть со лба крупицу налипшей сажи, сделалась заметна седая прядка на темени – вероятно, разновидность родимого пятна, ибо в таком возрасте сединам благоприобрестись ещё рано. Время от времени рука молодого человека, беспокойно постукивавшая по ляжке, натыкалась на рукоять сабли. Тогда он рассеянно взглядывал на оружие и словно бы удивлялся, что это за штука и откуда она взялась. Но спохватывался, оправлял портупею и снова начинал глядеть в огонь, шевеля губами. На пальце чудака поблёскивал серебряный перстень. Если приглядеться, там можно было прочесть буквы «O.E.». В общем разговоре задумчивый ополченец участия не принимал, к вину не притрагивался, табака не курил.

Капитан из пехотного прикрытия, опытный вояка, разглядывал молодого человека с любопытством и, хоть почитал себя (имея на то веские основания) знатоком человечества, всё не мог решить, к какому разряду божьих тварей отнести сию птицу.

Наконец ветеран тихонько спросил у своего соседа, вчерашнего архивного бездельника, а нынче начальника двух сотен мужиков:

– Скажите, барон, а кто таков вон тот господин, что не расстаётся с кожаным сундучком? Верно, лекарь?

Розовощёкий барон со смехом отвечал:

– Хороша фигура? Это Самсон Фондорин, из сибирских заводчиков. Он не лекарь, но в сундучке у него и вправду лекарства. Скляночки, баночки – я сам видел. Должно, ревматизма боится. Иль простуды. Зачем только начальство приставило этого фетюка к нашему полку? Большая подмога, нечего сказать! То-то Бонапарту от него достанется на орехи.

– Так он заводчик?

– Не он – отец. Тот слывёт мильонщиком. А Самсон служит в Московском университете профессором. Математик!

Барон засмеялся. Ему хотелось показать, как он весел перед сражением, всё ему нипочём. Ещё и пошутил:

– Выучил математику, чтоб считать папенькины мильоны.

Капитан заинтересовался юношей пуще прежнего. Не из-за мильонов (богачей на своём веку старый воин видывал много), а из-за того, что профессор – в такие-то годы.

Близость смерти извиняет простоту обращения. Посему капитан без лишних церемоний пересел поближе к Самсону Фондорину, назвался и добродушно молвил:

– Я вижу, сударь, вы тушуетесь. Право, не стоит. Не робейте. Завтра большого дела не будет. Уж можете верить, тридцать лет воюю. Рекогносцировка или перепалочка – это наверняка. Пушки для пристрелки побухают. Но для генерального рано.

– Вы полагаете? – тоже представившись, спросил профессор с таким видом, будто известие его очень расстроило. – Да верно ли?

– Будьте покойны. Ещё день-два подготовимся. Француз теперь спешить не станет. Ему наобум лезть не резон. Понимает, что раз мы встали, так уж не сбежим, быть драке. – Капитан попыхтел трубочкой, благожелательно оглядывая собеседника. – А позвольте, любезный Самсон Данилович, узнать, сколько вам лет?

– Двадцать четыре.

– Хм. Выглядите моложе.

– Мне это часто говорят.

II.

Разговорчивый капитан, хоть и видно, что хороший человек, Самсону был некстати. Только мешал найти решение для задачи, по сложности мало уступавшей исчислению квадратуры круга.

Что несолиден наружностью, Фондорин знал сам и нисколько о том не заботился. Эту прихоть натуры он объяснял себе тем, что его внутреннее время не совсем совпадает с внешним и словно бы движется по собственным законам. В детстве он выглядел много старше своих лет; возмужав, сделался похож на подростка. Ощущал же себя в разные миги жизни по-разному. То древним стариком, который вынужден обитать в мире, населённом малыми детьми. А то, напротив, ребёнком средь взрослых. Глова Самсона была наполнена премудростью, много превосходившей разумение окружающих, но и окружающие (он чувствовал) ведали про мироустройство нечто важное, чего юный профессор постичь не умел.

Из этого видно, что человек он был особенный, не похожий и не стремящийся походить на других. Главной чертой этого необыкновенного характера являлась нетерпимость по отношению ко всему непонятному. Ещё в первую пору детства Самсона Фондорина поражало: как это люди могут жительствовать средь явлений, смысл которых по большей части туманен, и нисколько этим не мучиться? Цель своего существования мальчик определил так: разъяснить всё неясное, раскрыть подоплёку всего загадочного. Сия задача, превосходная в своей неисчерпаемости, сулила долгую и увлекательную жизнь. Девизом Самсон выбрал латинское OMNIA EXPLANARE[2]  [2] Всё разъяснить (лат.)


[Закрыть] и даже вырезал начальные буквы этого выражения на серебряном перстне, с которым никогда не расставался.

Едва научившись ходить, ребёнок уже выказывал признаки исключительной одарённости. В шесть лет он проштудировал всю «Энциклопедию» и говорил на нескольких языках, на десятом году беседовал на равных с первыми умами своего времени – словом, являл собою блестящий образец природной аномалии, который немцы называют Wunderkind, а французы enfant prodige.

Как известно, у детей этой породы за бурным ранним развитием часто следует замедление умственного роста; войдя в возраст, они перестают отличаться от дюжинных людей. Но с Самсоном этого не произошло. На втором десятилетии жизни он развивался не менее стремительно. Первый научный трактат (Исследование галлюцинаторных свойств одного якутского гриба) он опубликовал в 11 лет, и никто из столичных мужей не хотел верить, что из-под пера отрока могло выйти исследование столь безукоризненное по форме и глубокое по содержанию. Случился даже род скандала. Университетские авторитеты утверждали, что истинным автором является отец мальчика, известный своей разносторонней учёностью и оригинальными привычками, который-де вздумал подурачить профессорскую братию. Посему славы Моцарта-от-науки юный сибиряк не стяжал, да он, правду сказать, к ней и не стремился. На ту пору Самсона больше всего занимали не академические труды, а практические исследования. Вдвоём с отцом он объездил самые глухие уголки пустынного Сибирского субконтинента, собирая растения с минералами и изучая диковинные обычаи языческих племён.

К 14 годам молодому человеку (никому из знавших Самсона не пришло бы в голову назвать его «подростком») Сибирь стала тесна. Благословлённый родителями, он пустился в большое кругосветное путешествие. Оно продлилось долгих восемь лет, но знаний, почёрпнутых Фондориным в это время, другому человеку было б не собрать и за целый век. Юноша побывал на Востоке, в испанской Америке и многих иных местах, причём не любовался красотами, а постигал бесчисленные тайны природы.

В итоге неспешного и пытливого вояжа по разным уголкам земли Самсон сделал немало научных открытий, собрал обширную коллекцию из удивительных растений и даже из некоторых экзотических животных, однако горько разочаровался в состоянии человеческого рода и во всех разновидностях общественного устройства. Нигде – ни на Западе, ни на Востоке – не обнаружил он стран, где люди жили бы разумно и достойно, не мучая друг друга и не совершая каждодневных мерзостей. Правители повсюду оказались тиранами и себялюбцами; подданные, хоть и вызывали жалость, были не лучше своих владык.

Единственная стихия, где царствовало достоинство, именовалась «разум». Единственной отрадой для Разума могла считаться Наука. Единственным прибежищем для Науки служила тишина кабинета или лаборатории. Таков был основной урок, извлечённый двадцатидвухлетним мыслителем из странствий по сторонам света.

По возвращении в отчизну он прочитал в Москве несколько лекций на разные темы. Выступления эти произвели на взыскательную публику огромное впечатление. Иван Андреевич Гольм, университетский ректор, предложил юному учёному должность экстраординарного профессора физико-математического факультета. Честь была небывалой, поприще блистательным. Фондорин согласился. Где ж и служить Науке, если не в главнейшем её храме, Московском университете?

Круг познаний новоявленного профессора (очень скоро переведённого в ординарные) был обширен. Помимо математики и физики Самсон Данилович читал курс химии и ботаники, а также вёл со студентами занятия в анатомическом театре. Сам же более всего интересовался физиологией, а именно той её частью, что изучает деятельность органов, крупно называемых «мозгом».

В ходе исследований мозговой субстанции, загадочнейшей во всём человеческом устройстве, Фондорин часто вспоминал один случай из эпохи своих плаваний.

Однажды корабль, на котором он следовал из Веракруса в Маракаибо, встретил в открытом море шхуну, которая носилась под ветром невероятными зигзагами, то клонясь мачтой до самой воды, то снова выравниваясь и непрестанно делая бессмысленные повороты. Заподозрив неладное, капитан спустил шлюпку. Любознательный Самсон, конечно, был в ней. После долгих усилий подозрительное судёнышко удалось нагнать. Каково же было изумление поднявшихся на борт, когда они обнаружили за штурвалом мартышку! Вся команда шхуны, четыре человека, лежала на палубе бездыханная – как определил Фондорин, причиной смерти стал испорченный ром. Мартышка, должно быть, много раз видала, как люди управляют судном, и, оставшись одна, принялась крутить колесо безо всякого толка и смысла. Если б не встретившийся корабль, шхуна рано или поздно непременно бы перевернулась.

Таков и человек, бывало, думал Самсон, разглядывая в микроскоп таинственные ткани мозга. Мы не понимаем устройства руля, который управляет нашими движениями и поступками; ведём себя подчас не умнее несчастной обезьянки – и очень часто это приводит наше судно к крушению. Надобно освоить сей драгоценный прибор, научиться им владеть и пользоваться его чудесными возможностями, о которых мы и не подозреваем. Именно внутри черепного сосуда обитает душа, то есть сумма стремлений, представлений и качеств, определяющая действия человека. Ergo,[3]  [3] Следовательно (лат.)


[Закрыть] путь к усовершенствованию человечества лежит не через развитие общественного закона, который вторичен, а через реформирование закона внутреннего, творцом коего является мозг.

Великая задача поглотила помыслы юного мудреца без остатка. Будучи пытлив, приметлив и настойчив, Фондорин быстро продвигался к цели, а сфера исследований раскрывала перед ним всё новые бездны, от заглядывания в которые захватывало дух. Однако учёный не спешил делиться своими открытиями с коллегами. Он очень хорошо понимал, сколь опасным становится знание, когда делается достоянием неподготовленного ума. Неслучайно фондоринские предшественники свято оберегали те крупицы сокровенных сведений, что попадались им в руки.

А предшественников у Самсона было много. Они жили во всех частях света. Их кропотливая, муравьиная работа длилась веками и даже тысячелетиями.

Разрозненные, часто случайные открыватели тайн мозга именовали себя по-разному: жрецами, колдунами, знахарями, ведунами, алхимиками. В Якутии, где юный Самсон впервые столкнулся с этой породой людей, их называли «шаманами». Впоследствии Фондорин выискивал носителей знания намеренно – и находил их почти всюду, куда бы ни попадал.

Первым в истории науки Самсон додумался собрать рассеянные по свету и тщательно оберегаемые кусочки общей мозаики воедино. А уж затем, объединив их, сопоставив и поняв, чего недостаёт, двигаться дальше.

В доме профессора Фондорина хранилась богатейшая коллекция особенных растений, минералов и грибов, имевших прямое касательство к предмету исследования. В подвале был устроен виварий, где в стеклянных коробах сидели тупоголовые саламандры, урчали бородавчатые жабы, дремали меланхоличные змеи и сновали разноцветные ящерицы. Каждый из образчиков флоры и фауны мог внести – соком ли, плесенью ли, слизью, ядом, испражнениями либо экстракцией – свой вклад в составление Конституции Мозга. Так учёный окрестил суммарную формулу, с помощью которой было бы возможно систематизировать законы управления этим природным механизмом.

Всякий человек, обладающий чрезмерно развитым умом и мало развитыми чувствами, склонен к излишней схематизации. Таков был и наш герой. Например, он искренне полагал, что все элементы мироздания – не только вещества, но явления и даже чувства – можно и должно разложить на формулы. Известно ведь, что разлитие желчи вызывает приступ злобливости, что веселящий газ способен рассмешить даже ипохондрика, а некоторые мухоморы сводят с ума. Разве не является всё это прямым подтверждением химического происхождения наших реакций и эмоций?

Профессор начал с того, что разработал несколько снадобий, способных усилить ту или иную полезную функцию. Так появились порошок для улучшения настроения, мазь для обострения умственных способностей, эликсир бесстрашия, концентраторы зрения, слуха и обоняния.

Затем Фондорин занялся более мудрёной задачей. Обуреваемый вечной жаждой новых познаний, накопление которых требовало много времени, он решил создать вещество, помогающее мозгу впитать некую сумму сведений разом, то есть не постепенным накоплением, а за счёт мгновенной химической передачи. Работа над веществом заняла целый год. Оно получило имя «Гнозис». Историю создания этого удивительного эликсира, пожалуй, стоит рассказать подробнее. Не для пользы науки, а чтобы дать пример фундаментальной дотошности Самсона, его неотступного упорства в преследовании цели, которая всякому другому показалась бы недостижимой.

За основу учёный взял слизь морской жабы Bufo marinus, что водится в Новой Гранаде. У колдунов племени чоко, которое хранит множество секретов, доставшихся в наследство от древних ацтеков и индейцев майя, существует ритуал. Во время священнодействия колдун облизывает жабу, отчего обретает дар видеть и знать вещи, неведомые простому смертному. Произведя исследование, Фондорин установил, что гланды морских жаб выделяют некую секрецию, которая обладает способностью многократно обострять восприимчивость правого мозгового полушария, однако столь же резко ослабляет инстинкт самосохранения, что нередко побуждает впавшего в транс колдуна наносить себе увечья, вплоть до смертельных. Действие буфотоксина (так учёный назвал экстракт жабьей слизи) требовалось чем-то смягчить.

Действуя в соответствии с принципом similia similibus,[4]  [4] Подобное подобным (лат.)


[Закрыть] он стал пробовать иные яды – однако не возбуждающего, а паралитическо-замедляющего воздействия. Требуемый эффект дало прибавление яда лягушки кокои, которым индейцы смазывают иглы своих стрел.

К тому времени Самсон уже давно оставил Южную Америку и воротился на родину. Труды над «Гнозисом» остановились, потому что исходный материал иссяк. Лягушьего яда оставалось ещё достаточно, ибо доля этого ингредиента в эликсире была незначительной, но запас морских жаб подошёл к концу. Молодой человек думал уж снова отправляться в устье реки Рио-Атрато (и отправился бы, потратив на путешествие год иль два), но, как гласит поговорка: не ищи далёко, не летай высóко.

До сведения Фондорина, нарочно собиравшего подобные легенды, дошёл слух, что в глухих болотах Приуральского края, хоть и редко, можно повстречать земноводное, которое местные жители зовут «жаба-ага». С незапамятных пор ведуньи и знахарки используют её слизь для лечения порчи и лихобесия, а попав в злые руки, слизь бывает употреблена и на чёрное дело. Будто бы и древнее прозванье лесной ведьмы «баба-яга» произошло как раз от колдовской силы, которая присуща сей болотной твари.

Самсон немедленно отправился в сравнительно недальнюю экспедицию да посулил околоболотным жителям по рублю за всякую пойманную жабу-агу. Чудаку-барину наловили бородавчатых уродищ мешка два. Соскрёб он пахучую слизь, произвёл анализ – и что же? Буфотоксин в чистейшем виде, не хуже американского!

Неоднократно самоотверженный испытатель опробывал свой продукт на себе, меняя дозу и соотношение компонентов. Результат казался ему не вполне удовлетворительным. В правой височной доле растекалось странное онемение, от которого обычные чувства словно притуплялись, зато воспалялось неведомое, шестое чувство, для коего больше всего подошло бы определение внутренний взор. Ему представали необычайные видения, открывались нежданные прозрения, однако всем этим явлениям не хватало чёткости. Они проносились через рассудок радужной чередой, не замедляясь ни в одном пункте и не оставляя в памяти прочного следа. Что ж за цена знанию, если оно не сохраняется?

Стало быть, эликсиру недоставало цепкости. Порывшись в своей коллекции, Фондорин нашёл искомое средь плодов одной давней, ещё отроческой экспедиции на Средний Вилюй. У якутских шаманов особенным почтением пользовался настой растения чучкут, в Европе называемого «артемизия». В этом отваре, часто используемом и европейскими лекарями, якутские шаманы растворяли порошок «сото-унуога». Его соскребали ножом, произнося разные заклинания, с голенной кости человеческого скелета. В дело годился далеко не всякий скелет, а лишь добытый из могильника, где хоронили людей, в давние времена умерших от проказы. Юный Самсон выяснил, что пригодными почитались захоронения, чей возраст превышал «три рода», то есть примерно сто лет. Анализ магического порошка обнаружил в нём присутствие некоей особенной соли кальция, которая в сочетании с отваром артемизии производила сильное действие на рассудок: всякое сказанное слово западало человеку в самую душу, навечно. Шаманы употребляли этот эффект для того чтобы лечить больного от болезни, дурных привычек или привязчивого наваждения (власть самоубеждения над недугами общеизвестна); Фондорин нашёл якутской смеси иное применение – он добавил её в свой эликсир.

Результат превзошёл все чаяния.

Выпив «Гнозиса», молодой человек раскрыл перед собой линеевские «Species plantarum»,[5]  [5] «Виды растений» (лат.)


[Закрыть] книгу, по которой привык беспрестанно сверяться. Едва взглянул на разворот, и тот сразу, целиком словно бы отпечатался в рассудке. Перелистнул – то же самое. И так до конца. После по часам Фондорин установил, что переворачивал страницы весьма быстро. За этот миг ни прочесть текста, ни даже разглядеть рисунки было бы невозможно. И, тем не менее, весь основательный трактат навсегда запечатлелся в памяти. Заглядывать в классификацию Самсону никогда уже не приходилось.

Это замечательное открытие скоро сделало молодого профессора образованнейшим человеком своего времени. Отрадней всего, что высвободилось много времени и умственных сил для занятия исследовательскими трудами. Теперь, прежде чем прочесть студентам лекцию, Фондорин не тратил времени на подготовку. Он просто выпивал перед занятием толику «Гнозиса», наскоро перелистывал нужную книгу – и строчки, будто сами по себе, вытянувшись длинной сияющей тесьмой, перемещались с бумаги в глубины мозга.

Средь других преподавателей, не раз наблюдавших этот подозрительный церемониал, пополз слух, что Скороспелок (заглазное прозвище, которым наградили Самсона завистники) не просыхает и скоро вовсе сопьётся. Несправедливый домысел, как ни странно, пошёл молодому человеку на пользу. Если раньше многие не любили его за то, что он сделался ординарным профессором в непристойно юном возрасте, то теперь общественное мнение утихомирилось. Таковы уж русские люди – всегда простят пьянице и ум, и талант, и даже удачливость.

А самые отъявленные недоброжелатели, кого не умилостивило мнимое фондоринское пьянство, были принуждены смирить своё злоязычие, когда мальчишка (ох, ловок!) стал зятем господина ректора.

Все университетские не сомневались, что любви тут не было и в помине – лишь самый трезвый расчёт, причём с обеих сторон: ректор Гольм выдал дочку-перестарка за наследника мильонов, а шустрый юнош обеспечил себе ещё более блистательную академическую карьеру. Но почтенные преподаватели были правы только наполовину.

Молодые поженились по самой настоящей любви, однако страсть эта действительно произросла из наиточнейшего, научного расчёта – была экстрагирована по тщательно составленной химической формуле. История эта настолько удивительна, что заслуживает небольшого уклонения от генеральной линии повествования.