Текст книги "Сегодня и вчера. Книга стихов"

Автор книги: Борис Слуцкий

«Снова стол бумагами завален…»

 
Снова стол бумагами завален.
Разгребу, расчищу уголок,
Между несгораемых развалин
Поищу горючий уголек.
 
 
Вдохновений ложные начала,
Вороха сомнительных программ —
Чем меня минута накачала —
На поверку вечности отдам.
 
 
А в тупую неподвижность вечности,
В ту, что не содвинут, не согнут,
Посмотрю сквозь призму быстротечности
Шустрыми глазищами минут.
 

Ксения Некрасова

(Воспоминания)

 
У Малого театра, прозрачна как тара,
Себя подставляя под струи Москвы,
Ксюша меня увидала и стала:
– Боря! Здравствуйте! Это вы?
А я-то думала, тебя убили.
А ты живой. А ты майор.
Какие вы все хорошие были.
А я вас помню всех до сих пор.
 
 
Я только вернулся после выигранной,
После великой второй мировой
И к жизни, как листик, из книги выдранный,
Липнул.
   И был – майор.
            И – живой.
Я был майор и пачку тридцаток
Истратить ради встречи готов,
Ради прожитых рядом тридцатых
Тощих студенческих наших годов.
– Но я обедала, – сказала Ксения. —
Не помню что, но я сыта.
Купи мне лучше цветы
               синие,
Люблю смотреть на эти цвета.
 
 
Тучный Островский, поджав штиблеты,
Очистил место, где сидеть
Ее цветам синего цвета,
Ее волосам, начинавшим седеть.
И вот,
  моложе дубовой рощицы,
И вот,
  стариннее
       дубовой сохи,
Ксюша голосом
         сельской пророчицы
Запричитала свои стихи.
 

Русский язык

 
Толстовско-тургеневский, орловско-курский —
Самый точный.
И волжский говор – самый вкусный.
И русско-восточный
Цветистый говор там, за Казанью,
И южный говор —
Казачьи песни и сказанья,
Их грусть и гонор.
Древлехранительница Новгородчина —
Там песню словишь.
И Вологодчина, где наворочены
Стога пословиц.
Я как ведро, куда навалом
Язык навален,
Где в тесноте, но без обиды
Слова набиты.
Как граждане перед законом,
Жаргон с жаргоном
Во мне равны, а все акценты
Хотят оценки.
 

«Хорошо, когда хулят и хвалят…»

 
Хорошо, когда хулят и хвалят,
Превозносят или наземь валят,
Хорошо стыдиться и гордиться
И на что-нибудь годиться.
Не хочу быть вычеркнутым словом
В телеграмме – без него дойдет! —
А хочу быть вытянутым ломом,
В будущее продолбившим ход.
 

«Поэтический язык – не лютеранская обедня…»

 
Поэтический язык – не лютеранская обедня,
Где чисто, холодно, светло и – ни свечей,
            ни образов,
Где лгут про ад, молчат про рай и угрожает
            проповедник,
Где нету музыки в словах, а в слове – нету
            образов.
 
 
Поэтический язык – солдатский митинг перед
            боем.
Нет времени для болтовни, а слово – говори
            любое,
Лишь бы хватало за сердца, лишь бы дошло,
            лишь бы прожгло,
Лишь бы победе помогло.
 

Исходные пункты

 
Я исходил из хлеба и воды,
И неба (сверху), и суглинка (рядом),
И тех людей, чьи тяжкие труды
Суглинок
    полем сделали и садом.
Из них я первым делом исходил
И с ними пол-Европы исходил.
 
 
Солдаты не умеют скрыть презрения
К бездельнику, фразеру и вралю.
Я перешел на эту точку зрения
И длинных рассуждений не люблю.
Я плохо верю в громкие слова —
У громких слов семь пятниц на неделе —
И знаю: дважды два – не дважды два,
Покуда на бумаге, не на деле.
 

«Поэт не телефонный…»

 
Поэт не телефонный,
А телеграфный провод.
Событье – вот законный
Для телеграммы повод.
 
 
Восстания и войны,
Рождения и гибели
Единственно достойны,
Чтоб их морзянкой выбили.
 
 
А вот для поздравления
Мне телеграфа жаль
И жаль стихотворения
На мелкую печаль.
 
 
Мне жаль истратить строки
И лень отдать в печать,
Чтоб малые пороки
Толково обличать.
 

Правильное отношение к традициям

 
Правдивые пропорции, которым
Обязаны и Новгород и Форум
Хотя бы тем, что столько лет подряд
Стоят;
 
 
И красок нетускнеющие смеси,
Блистающие безо всякой спеси,
Как синька, что на небеса пошла
И до сих пор светла;
 
 
Народа самодельные законы —
Пословицы, где воля и препоны,
А также разум, радость и тоска,
А глянь – одна строка;
 
 
И лозунги, венчающие опыт
Трех лет войны, и недовольства ропот,
И очереди, на морозе – дрожь,
Словцом «Даешь!» —
 
 
Нет, есть чему учиться под Луною,
Чтоб старину не спутать с новизною,
И есть зачем стремиться на Луну,
Чтоб со старинкой
           не спутать старину.
 
 
Нет, горе гордым,
          слава неспесивым,
Которые и слышат и глядят
И каждый день сердечное спасибо,
«Спасибо за науку!»
            говорят.
 

Творческий метод

 
Я вывернул события мешок
И до пылинки вытряс на бумагу.
И, словно фокусник, подобно магу,
Загнал его на беленький вершок.
Вся кровь, что океанами текла,
В стакан стихотворенья поместилась.
Вся мировая изморозь и стылость
Покрыла гладь оконного стекла.
Но солнце вышло из меня потом,
Чтобы расплавить мировую наледь
И путникам усталым просигналить,
Каким им ближе следовать путем.
 
 
Все это было на одном листе,
На двадцати плюс-минус десять строчек,
Поэты отличаются от прочих
Людей
   приверженностью к прямоте
И краткости.
 

Советы начинающим поэтам

 
Отбывайте, ребята, стаж.
Добывайте, ребята, опыт.
В этом доме любой этаж
Только с бою может быть добыт.
Легче хочешь?
         Нет, врешь.
 
 
Проще, думаешь?
          Нет, плоше.
Если что-нибудь даром возьмешь,
Это выйдет себе дороже.
 
 
Может быть, ни одной войны
Вам, ребята, пройти не придется.
Трижды
    МИР отслужить вы должны:
Как положено,
Как ведется.
 
 
Здесь, в стихах, ни лести, ни подлости
Недействительна власть.
Как на Северном полюсе:
Ни купить, ни украсть.
 
 
У народа нету времени,
Чтоб выслушивать пустяки.
В этом трудность стихотворения
И задача для вашей строки.
 

«Броненосец „Потёмкин“»

 
Шел фильм.
И билетерши плакали
Над ним одним
По восемь раз,
И слезы медленные капали
Из добрых близоруких глаз.
 
 
Глазами горькими и грозными
Они смотрели на экран,
А дети стать стремились взрослыми,
Чтоб их пустили на сеанс.
 
 
Как много создано и сделано
Под музыки дешевый гром
Из смеси черного и белого
С надеждой, правдой и добром!
 
 
Свободу восславляли образы,
Сюжет кричал, как человек,
И пробуждались чувства добрые
В жестокий век,
В двадцатый век.
 
 
И милость к падшим призывалась,
И осуждался произвол.
Все вместе это называлось,
Что просто фильм такой пошел.
 

«Похожее в прозе на ерунду…»

 
Похожее в прозе на ерунду
В поэзии иногда
Напомнит облачную череду,
Плывущую на города.
 
 
Похожее в прозе на анекдот,
Пройдя сквозь хорей и ямб,
Напоминает взорванный дот
В соцветье воронок и ям.
 
 
Поэзия, словно разведчик, в тиши
Просачивается сквозь прозу.
Наглядный пример: «Как хороши,
Как свежи были розы».
 
 
И проза, смирная пахота строк,
Сбивается в елочку или в лесенку.
И ритм отбивает какой-то срок,
И строфы сползаются в песенку.
 
 
И что-то входит, слегка дыша,
И бездыханное оживает:
Не то поэзия, не то душа,
Если душа бывает.
 

Читатель отвечает за поэта

 
Читатель отвечает за поэта,
Конечно, ежели поэт любим,
Как спутник отвечает за планету
Движением
      и всем нутром своим.
 
 
Читатель – не бессмысленный кусок
Железа,
    в беспредельность пущенный.
Читатель – спутник,
И в его висок
Без отдыха стучится жилка Пушкина.
 

Общежитие

Общежитие

 
Ярко-пестрые, как полушалок,
Словно кофты цыганской кусок,
Знаменитые два полушария
Износили последний срок.
 
 
Карты мира, висящие с нэпа
На стене,
    словно списки надежд.
Заменяются картами неба —
Синим блеском небесных одежд.
 
 
Как бывало, на карте Союза
Цепь флажков продвигалась вперед —
Поднимая все большие грузы,
Цепь ракет выступает в полет.
 
 
Дальше Запада, выше Берлина,
Дальше были и выше былины,
Дальше самого вещего сна
Вылетает по карте она.
 
 
Отрываются крайние звенья,
Начинается наступленье.
Мы по карте следим.
Не хотим
Пропустить,
      куда мы летим.
 
 
Здесь, у карты, волнуемся, спорим,
Измеряем масштаб высоты.
Чуть попозже,
      чем с Черным морем,
Много раньше,
       чем с Белым морем,
Мы знакомимся
          с Морем Мечты.
 

Наши летят!

 
Небо
   вроде опрокинутой чаши —
Выпьем до дна
         и ставим вверх дном.
Наши летят!
Не чужие, а наши
Дальше и выше летят с каждым днем.
 
 
Помните небо сорок первого года?
Враги – повсюду.
Наши – нигде.
Любая ясная, безоблачная погода
Точно предсказывала: быть беде.
 
 
А сегодня – в воздухе и в эфире,
Всюду,
   куда ни кинешь взгляд,
Во всем бескрайном, безмерном мире
Наши летят!
 

Физики и лирики

 
Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
Дело в мировом законе.
 
 
Значит, что-то не раскрыли
Мы,
  что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья —
Наши сладенькие ямбы,
И в пегасовом полете
Не взлетают наши кони…
То-то физики в почете,
То-то лирики в загоне.
 
 
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
А скорее интересно
Наблюдать, как, словно пена,
Опадают наши рифмы
И величие
      степенно
Отступает в логарифмы.
 

«Широкоплечие интеллигенты…»

 
Широкоплечие интеллигенты —
Производственники, фронтовики,
Резкие, словно у плотников, жесты,
Каменное пожатье руки.
Смертью смерть многократно поправшие,
Лично пахавшие столько целин,
Лично, непосредственно бравшие
Столицу Германии – город Берлин.
Тяжелорукие, но легконогие,
Книжки перечитавшие – многие,
Бревна таскавшие – без числа,
В бой на врага поднимавшие роту,
Вас ожидают большие дела!
Крепко надеюсь на вашу породу.
 

Чудеса

 
У археологов на лад идут дела,
И ни одна эпоха не дала
Астроботаникам такого взлета:
Ведь каждый день, как будто на работу,
К нам чудеса приходят ровно в семь —
С газетами. И это ясно всем.
 
 
Все словно бы на вечере гипноза
В районном клубе, где за три рубля
Заезжий маг, усами шевеля,
Прокалывает ими прозу;
Как в автомате: за пяток монет —
Билет,
   а нет —
     колотишь в стенку нервно.
 
 
И сходит удивление на нет
От чуда, что творимо ежедневно.
Так соберем же, свинтим по детали
Восторг, что так приличен чудесам,
И двух собак, что до звезды летали,
Погладим с завистью по телесам.
 

Люди и боги

 
Облачные белые одежды
Распахнув недрогнувшей рукой,
В первый раз
      не с верой,
            а с надеждой
На небо взирает род людской.
 
 
Не глядит, не смотрит, а взирает,
Как его ракеты озаряют,
Вырывают из кромешной мглы
Неба
   захолустные углы.
 
 
И дрожат испуганные боги,
Затаив не очень крепкий дух,
Как медведи
       в старенькой берлоге,
Электрифицированной вдруг.
 

«Человек не может жить без доводов…»

 
Человек не может жить без доводов,
Что дела – на лад, на лад идут,
Ежели чего-нибудь не вдоволь,
Будет вдоволь в будущем году.
Роста доказательства, прогресса
Аргументы
      всем нужны, как воздух.
Мне не будет в жизни интереса,
Если мы не полетим на звезды.
Потому-то головенки гладим
Детские и отмечаем рост.
На дверях карандашом и взглядом
Отмечаем, сколько не дорос:
Если мальчик – до границы мужества,
Если девочка – до полной женственности,
Потому по первой лужице
Ждем весну
      во всей ее торжественности.
Потому-то почки трогаем,
Лед разглядываем на реке, —
Это мы весну торопим,
Думаем: апрель невдалеке,
Хорошо, но будет лучше!
Это заявление поэта
Все вмещает: мартовские лужи
И полет в ракетах на планеты.
 

«Города понижались от центра к окраинам…»

 
Города понижались от центра к окраинам.
На окраине – хижины. В центре – дворцы.
Грязь предместий воронами гулко ограяна,
В центре застланы – чище, чем скатерть, – торцы.
 
 
Это было дотоле, покуда заводы
Не взнесли над предместьями красные своды
И высокого неба достигла труба,
Утверждая бесспорное право труда.
 
 
Город был словно холм,
Город стал словно чаша.
Город стал словно бор,
Город стал словно чаща,
Где труба вырастает в тени у трубы,
Словно сосны в бору
И в дубраве дубы.
 
 
И гудки подавили церковное пенье,
Низвергая династию колоколов.
И колонны рабочих пошли в наступленье
На литые шеренги дворцовых колонн.
 

С «ТУ-104»

 
Над Антарктидой облаков,
Где горы, плоскости и пропасти,
Лишь дураки из дураков
Припомнят трепаные прописи.
 
 
Но дураки всегда не в счет,
А кто сметливее, толковее,
Глядит,
   как тень крыла сечет
Все эти страны облаковые.
 
 
Глядит,
   не тратя сил на мысль,
Не обобщая и не сравнивая,
Пока врезается, как мыс,
В него
   небесная Гренландия.
 
 
И знает, что она вошла
В его судьбу на веки вечные,
Покуда тень крыла секла
Дорогу эту бесконечную.
 

Окраина

 
Вот они, дома конструктивистов,
Заводской окраины краса.
Покажи их, Подмосковье,
                выставь
Первой пятилетки корпуса!
 
 
Выставь зданья серые и честные,
Как шинель солдатского сукна,
Где живут станочники известные —
Громкие в районе имена.
 
 
Выставь окна светлые, огромные,
Что глядят на юг и на восток.
Школы стройные, дороги ровные,
Фабрики, заводы и мосторг.
 
 
Именем режима экономии,
Простоте навечно поклянись,
Строй квартиры светлые и новые,
От старья колонн отворотясь!
 
 
Пусть стоит исполненною клятвою,
Никаких излишеств не тая,
Чистота твоя и светлота твоя,
Милая окраина моя.
 

Про луну

 
Приливы, а не отливы
Надежд
    вызывает луна.
И люди смотрят счастливо,
Как бодро восходит она.
То, словно сокол и кречет,
Тучу она размечет,
То крепким лучом блеснет
И по темноте полоснет.
Когда луна поднимается,
Вся улица улыбается.
Всюду луна на слуху:
Как будто ее скрывали
И вот внезапно открыли,
Как будто ее сковали,
Как будто ее отлили
Рядом,
   в соседнем цеху.
 

«Старух было много, стариков было мало…»

 
Старух было много, стариков было мало:
То, что гнуло старух, стариков ломало.
Старики умирали, хватаясь за сердце,
А старухи, рванув гардеробные дверцы,
Доставали костюм выходной, суконный,
Покупали гроб дорогой, дубовый
И глядели в последний, как лежит законный,
Прижимая лацкан рукой пудовой.
Постепенно образовались квартиры,
А потом из них слепились кварталы,
Где одни старухи молитвы твердили,
Боялись воров, о смерти болтали.
Они болтали о смерти, словно
Она с ними чай пила ежедневно,
Такая же тощая, как Анна Петровна,
Такая же грустная, как Марья Андревна.
Вставали рано, словно матросы,
И долго, темные, словно индусы,
Чесали гребнем редкие косы,
Катали в пальцах старые бусы.
Ложились рано, словно солдаты,
А спать не спали долго-долго,
Катая в мыслях какие-то даты,
Какие-то вехи любви и долга.
И вся их длинная,
Вся горевая,
Вся их радостная,
Вся трудовая —
Вставала в звонах ночного трамвая,
На миг
   бессонницы не прерывая.
 

«Комната кончалась не стеной…»

 
Комната кончалась не стеной,
А старинной плотной занавеской,
А за ней – пронзительный и резкий,
Словно жестяной,
Голос жил и по утрам
Требовал настойчиво газеты,
А потом негромко повторял:
– Принесли уже газеты?
 
 
Много лет, как паралич разбил,
Все здоровье – выпил.
Все как есть сожег и истребил,
Этого не выбил.
Этой страсти одолеть не смог.
 
 
Временами глухо
Слышалось, как, скорчившись в комок,
Плакала старуха.
 
 
– Больно? – спросишь.
– Что ты, – говорит. —
Засуха!
В Поволжье хлеб горит.
 

Счастье

Л. Мартынову

 
Словно луг запах
В самом центре городского быта:
Человек прошел, а на зубах
Песенка забыта.
Гляньте-ка ему вослед:
Может, пьяный, а скорее нет.
 
 
Все решили вдруг:
Так поют после большой удачи, —
Скажем, выздоровел друг,
А не просто выстроилась дача.
Так поют, когда вернулся брат,
В плен попавший десять лет назад.
 
 
Так поют,
Разойдясь с женою нелюбимой,
Ненавидимой, невыносимой,
И, сойдясь с любимой, так поют,
Со свиданья торопясь домой,
Думая: «Хоть час, да мой!»
 
 
Так поют,
Если с плеч твоих беда свалилась, —
Целый год с тобой пить-есть садилась,
А свалилась в пять минут.
Если эта самая беда
В дверь не постучится никогда.
 
 
Шел и пел
Человек. Совсем не торопился.
Не расхвастался и не напился!
Удержался все же, утерпел.
Просто – шел и пел.
 

Собственный город

 
Зашитые в мешковину пилы
Качаются на плечах на ходу.
Идут новоселы и старожилы,
И я вместе с ними иду.
Хотите,
   я покажу вам город,
Распахнутый,
      словно ребячий ворот?
Хотите,
   я вам объясню дома,
Беленые, словно сама зима?
 
 
С каким интересом
Бежит по откосам
Он,
  бывший лесом
И ставший тесом,
А после ставший большими домами,
Растолкавшими большие леса
И перпендикулярнейшими дымами
Ввинтившимися в небеса!
 
 
Собственноручный, самодеятельный,
Где все свое —
      от гвоздей до идей,
Вот он, город: добрый и деятельный,
Собственный дом советских людей.
 

Глухой

 
В моей квартире живет глухой —
Четыре процента слуха.
Весь шум – и хороший шум
                 и плохой —
Не лезет в тугое ухо.
 
 
Весь шепот мира,
          весь шорох мира,
Весь плеск,
      и стон,
         и шелест мира —
Все то, что слышит наша квартира,
Не слышит глухой из нашей квартиры.
 
 
Но раз в неделю,
          в субботний вечер,
Сосед включает радиоящик
И слушает музыку,
           слушает речи,
Как будто слух у него настоящий.
Он так поворачивает регулятор,
Что шорох мира становится
                  громом,
Понятен и ясен хоть малым ребятам,
Как почерк вывесок,
            прям и огромен.
 
 
В двенадцать часов,
           как всегда аккуратны,
На Красной площади бьют куранты.
Потом тишина прерывается гимном.
И гимн громыхает,
           как в маршевой роте.
Как будто нам вновь
            победить иль погибнуть
Под эти же звуки
          на Западном фронте.
 
 
…А он к приемнику привалился,
И слышно, слышно, слышно соседу
То, чего он достиг, добился, —
Трубный голос нашей победы.
 
 
Он слово ее разумеет,
              слышит,
Музыку он, глухой, понимает,
И в комнате
      словно ветром колышет —
Родина
   крылья свои поднимает.
 

В доме отдыха

 
Только сдали вы паспорт
                и отдали вещи вы,
Начинается новая, лучшая жизнь.
В доме отдыха люди особенно вежливы.
И не хочешь, а – нужно, старайся, держись!
 
 
Вот я лягу на койку,
Вот ноги я вытяну,
Вот соседа спрошу, не мешает ли радио.
Чистотой,
Теплотой,
Светлотой удивительной
Быт меня обстает, потрясая и радуя.
 
 
Небеса голубые над крышами вывешены.
Корпуса разноцветными красками выкрашены.
Так легко, что сдается: вопросы все вырешены
И ростки коммунизма – теперь уже выращены.
 
 
Время полдничать.
Кофе, наверное, с булочкой.
Флаг над вышкой,
      в пруду отражаясь,
            рябит:
Это, словно заливы
           ближайшего будущего,
Корпуса дома отдыха
            врезались в быт.
 

«Я не любил стола и лампы…»

 
Я не любил стола и лампы
В квартире утлой, словно лодка,
И тишины, бесшумной лапой
Хватающей стихи за глотку.
Москва меня не отвлекала —
Мне даже нравилось,
      что гулки
Ее кривые, как лекало,
Изогнутые переулки.
Мне нравилось, что слоем шума
Ее покрыло, словно шубой,
Многоголосым гамом ГУМа,
Трамваев трескотнею грубой.
Я привыкал довольно скоро
К ушам,
      немного оглушенным,
К повышенному тону спора
И глоткам,
      словно бы луженым.
Мне громкость нравилась и резкость —
Не ломкость слышалась, а крепость
За голосами молодыми,
Охрипшими
      в табачном дыме.
Гудков фабричных
      перегуды,
Звонков вокзальных
      перезвоны,
Громов июньских
      перегромы
В начале летнего сезона —
Все это надо слушать, слушать,
Рассматривать не уставая.
И вот развешиваю уши,
Глаза пошире раскрываю
И, любопытный,
      словно в детстве,
Спешу
      с горячей головою
Наслушаться и наглядеться,
Нарадоваться
      Москвою.
 

Старый дом

 
Старый дом, приземистый, деревянный!
Ты шатаешься, словно пьяный,
И летишь в мировое пространство,
За фундамент держась с трудом.
Все равно ты хороший. Здравствуй,
Старый дом!
 
 
Я въезжаю в тебя, как в державу,
Крепко спящую сотый год.
Я замок твой древний и ржавый
От годов и от влажных погод
Ковыряю ключом тяжелым.
 
 
И звенит мелодично желоб
От вращения того ключа.
И распахиваются двери
И пускают меня, ворча
Про какое-то недоверье
И о преданности лепеча.
 
 
Старый дом, все твои половицы
Распевают, как райские птицы.
Все твои старожилы – сверчки
Позабыли свои шестки
И гуляют по горницам душным,
Ходят, бродят просто пешком.
Я встречался с таким непослушным,
Не признавшим меня сверчком.
 
 
Закопченный и запыленный,
Словно адским огнем опаленный,
Словно мертвой водой окропленный,
От меня своих бед не таи!
Потемнели твои картины,
Пожелтели твои гардины,
Превратились давно в седины
Золотистые кудри твои.
 
 
О ломоть предыдущего века!
Благодарствую, старый калека,
За вполне откровенный прием —
С дребезжащими, сиплыми воплями.
Я учусь убираться вовремя
На скрипучем примере твоем.
 

Самострой вселяется

 
Бензином и соляркою
Дыша-сопя,
Вся улица вселяется
В саму себя.
 
 
Машины с производства,
Такси-грузовики
Провозят, привозят
Горшки, сундуки,
Мебель домодельную,
И туфельки модельные,
И плахты, и тахты
Излишней пестроты.
 
 
Все двери нынче настежь:
Под возгласы «Ура!»
Семейные династии
Предъявят ордера.
 
 
А холостежь с гитарой
И коечкой складной
Нехитрый скарб скидает
В углу своей одной-
Единственной, но собственной
Личной, своей.
И с теплотою родственной
Идет позвать гостей,
Идет позвать товарищей.
Куда? К себе домой.
И улица гордится
Самой собой.
 
 
Сама бараки выселила.
Снесла сама.
И строила и выстроила
Высокие дома.
 

«Когда-нибудь Москва достроится…»

 
Когда-нибудь Москва достроится.
Однажды башенные краны
Взлетят над крышами, и скроются,
И улетят в другие страны.
 
 
Пойдут на отепленье Арктики,
Пустыни орошать умчатся
И на преображенье Африки,
На все, что будет намечаться.
 
 
А пыль особая, строительная,
С ее круженьем сумасшедшим!
Все наше время удивительное
Вдруг станет временем прошедшим.
 
 
Я так хочу дожить до полного
Осуществления наших планов,
До полного свержения подлого —
Балластом с аэропланов.
 
 
И с этою надеждой вяжется,
Что настоящее мне кажется
Не временем глагольным пошлым,
А схваткой будущего с прошлым.
 

«На двадцатом этаже живу…»

 
На двадцатом этаже живу
Не без удовольствия и выгоды:
Вижу под собою всю Москву,
Даже кой-какие пригороды.
На двадцатом этаже окно
Небом голубым застеклено,
Воздух чище, и соседи тише,
Больше благости и светлоты,
И не смеют заводиться мыши —
Мыши не выносят высоты.
Обдирая о балкон бока,
Мимо пролетают облака.
Майский гром и буря вешняя,
Лужи блеск далекий на земле.
Мой этаж качается скворешнею
У нижестоящих
        на стволе.
На полсотни метров ближе к солнцу,
На полсотни ближе к небосклону.
А луна мимо меня несется
Попросту на уровне балкона.
Если лифт работает исправно,
Мило жить на высоте и славно.