Текст книги "Сегодня и вчера. Книга стихов"

Автор книги: Борис Слуцкий

Борис Слуцкий
Сегодня и вчера. Книга стихов

Человек

Человек

 
То не станция Бологое —
Полпути от Москвы к Ленинграду, —
У людей положенье другое —
Полпути от пустыни к саду.
 
 
Полдороги от тесного мира,
Что зовется атом и клетка,
До бескрайного мира, где сиро,
Безвоздушно, мглисто и редко.
 
 
Человек – такой перекресток,
То простое и непростое,
Где пароль, рожденный на звездах,
Отзовется немедля в протоне.
 
 
Очень слабый. Сильнее сильных.
Очень малый. Очень великий.
Нет, недаром в глазах его синих
Отразились звездные лики.
 

Пшеница сушится на шоссе

 
Пшеница сушится на шоссе!
Она пришла как большая вода.
Она как большая война наступила.
Она как большая орда обступила,
Обстала деревни и города.
Счастье неотложное, как беда.
Пшеница сушится на шоссе!
 
 
Ее для амбаров слишком много.
Для зерносушилок слишком много.
Так сыпь ее,
      вали на дорогу,
На прокаленную солнцем дорогу.
Она нужна для всеобщей сытости
И не должна погибать от сырости.
 
 
И вот через шоссе Симферопольское
Нету ни проезда, ни пропуска
Ни для начальства,
Ни для посольства,
Ни для обычных такси.
Покуда не высохнет пшеница под солнцем,
Не пустят – хоть не проси!
Пшеница сушится на шоссе!
 
 
Двадцать километров зерном завалены.
За поворотом река зерна.
А на повороте
      от солнца разваренный
Генерал.
Чтоб не видели, как сохнет она.
Крут и прям генеральский норов —
Все машины шлет в объезд.
Без объяснений, без разговоров —
Подальше
      от крытых пшеницею мест.
 
 
Я зерна на шоссе не видал.
Мне рассказали другие поэты:
Мол, вот пшеница, вот генерал.
Да вот неудобно писать про это.
Мне удобно про это писать,
Потому что пшеницу нужно спасать.
 
 
Когда привалит в грядущем году
Счастье, которое я жду, —
Пшеница, похожая на вторжение,
Похожее на половодье зерно, —
Оно должно быть помещено.
 
 
Стройте заранее помещения!
 

Слава

 
Газета пришла – про соседа:
Портрет и просторный «подвал».
Недаром он думал про это,
Надежды нам всем подавал.
 
 
И вот в непросторном подвале,
В котором прописан сосед,
Где только сейчас пировали,
Сереет холодный рассвет.
 
 
На чайном пластмассовом блюдце
Плашмя прилегла колбаса.
За окнами льются и льются
Невидимые небеса.
 
 
Мы снова газету читаем,
В глаза мы друг другу глядим,
И пользу народа считаем,
И льгот для себя не хотим.
 
 
Недаром на солнце он высох,
Сосед мой.
      Недаром старел.
Он искру горячую высек,
Людей осветил, обогрел.
 
 
А слава – совсем не заплата
На рубище ветхом глупца
И даже не наша зарплата,
Заплаченная до конца.
 
 
А слава совсем не спесива.
Она не горда, а добра,
Как это людское спасибо,
Гремевшее здесь до утра.
 

Кадры – есть!

 
Кадры – есть! Есть, говорю, кадры.
Люди толпами ходят.
Надо выдумать страшную кару
Для тех, кто их не находит.
 
 
Люди – ракету изобрели.
Человечество – до Луны достало.
Не может быть, чтоб для Земли
Людей не хватало.
 
 
Как ни плотна пелена огня,
Какая ни канонада,
Встает человек: «Пошлите меня!»
Надо – значит надо!
 
 
Люди, как звезды,
            восходят затемно
И озаряют любую тьму.
Надо их уважать обязательно
И не давать обижать никому.
 

В сорок лет

 
Ночной снегопад еще не примят
Утренней тропкой – до электрички.
Сотрясая мост через речку,
Редкие поезда гремят.
Белым-бело не от солнца – от снега.
Светло не от утра – светло от луны.
И жизнь предо мной – раскрытая книга
В читальном зале земной тишины.
И сорок лет,
      те, что прошли,
И те года, что еще придут,
Летят поземкой вдоль земли,
Покуда бредешь, ветерком продут.
Не хочешь отдыха и ночлега,
А только – шагать вдоль тишины,
Покуда бело не от солнца – от снега,
Светло не от утра – светло от луны.
 

«Черноватых или белобрысых…»

 
Черноватых или белобрысых,
Далее рыжих, далее лысых,
Все равно – люблю людей.
Ни музеи, ни пейзажи,
Ни библиотеки даже
Не сменяю на людей.
Лучше всех растений и животных,
Лучше всех идей бесплотных,
Глубже шахт, быстрей, чем реки,
Люди, человеки.
Каждая толпа – толпа чудес,
Молодых, очкастых, языкатых.
Каждый, кто туда ни влез,
Чувствует себя, как в книге сказок.
 

Человек с книгой

 
Человек с книгой. Вообще человек
С любою книгой, в любом трамвае,
В душных залах библиотек
И, даже пальцем листы разрывая,
Это почти всегда к добру:
Плохие книги встречаются редко.
Словно проба идет к серебру,
Идет к человеку книгой метка.
Моя надежда – читатели книг,
Хочется высказаться о них.
Они меня больше радуют,
Чем, например, вниматели радио.
Книгу почти всегда дочитают,
Даже библиотечную, не только свою.
Книгу берегут и переплетают,
Передают из семьи в семью.
Радио – на миг. Газета – на день.
Книга – на всю жизнь.
Книга – ключ. Он открыт и найден.
Крепче держись!
С детства помню роман
О рабочем, читавшем Ленина.
Всего подряд – по томам
Собрание сочинений.
 
 
Этот чудак не так уж прост.
Этот простак не так уж глуп —
К Ленину подравнивавшийся в рост,
Ходивший в книги его, как в клуб.
Душа болит, когда книги жгут
Ради политики или барыша.
Зато когда их берегут —
Радуется душа.
 

Преимущества старости

 
Двадцатилетним можно говорить:
«Зайдите через год!» Сорокалетним
Простительно поверить сплетням
И кашу без причины заварить.
А старики не могут ошибаться
И ждать или блуждать.
Они не могут молча наблюдать
И падать или ушибаться.
Нет, слишком кость ломка у старика,
Чтоб ушибаться.
Слишком мало
Осталось дней,
И чересчур близка
Черта,
Которую не переходят.
Поэтому так часто к ним приходит
И высота и светлота.
 

Предупреждение

 
Знаете, что делали в Афинах
С теми,
    кто в часы гражданских свар
Прятался в амбарах и овинах,
Не голосовал, не воевал?
 
 
Высылали этих воздержавшихся,
За сердца
      болезненно державшихся,
Говоривших: «мы больны»,
Тотчас высылали из страны.
 
 
И в двадцатом веке обывателю
Отойти в сторонку не дают.
Атомов
    мельчайших
         разбиватели
Мелкоту людскую
           разобьют.
 
 
Как бы ни хватались вы за сердце,
Как ни отводили бы глаза,
По домам не выйдет отсидеться,
Воздержаться будет вам нельзя.
 

«Надо думать, а не улыбаться…»

 
Надо думать, а не улыбаться,
Надо книжки трудные читать,
Надо проверять – и ушибаться.
Мнения не слишком почитать.
 
 
Мелкие пожизненные хлопоты
По добыче славы и деньжат
К жизненному опыту
Не принадлежат.
 

Московские негры

1

 
Негр проходит по центру Москвы.
Все ему улыбаются.
Все говорят: «Я да Вы»,
В общем что полагается.
 
 
Можно к нему подойти и похлопать
По плечу
   тяжелому, словно рояль,
И негр,
   чернолицый, словно копоть,
Белозубый,
   словно январь,
Улыбнется и скажет вам: «Товарищ».
Или: «Здравствуйте»,
          или: «Спасибо».
И сразу видно, что кашу сваришь
С негром. Все выходит красиво.
 
 
Кроме того, у нас на окраине
Живут и наши московские негры.
Они черны,
      не как крышки рояльные,
Они черны,
     как рудные недра.
 
 
Это студентки или студенты,
Аспиранты и аспирантши,
Как мы, обуты, как мы, одеты,
Как мы, встают с утра пораньше.
 
 
Утром поднимешься в семь часов.
Зарядка кричит на сто голосов.
В каждом окне спортсмены упорные.
Везде – белые, в одном – черные.
 
 
Это негр и его жена.
Он лиловый, она шоколадная.
Все удивляются, как сложена,
Какая крепкая, какая ладная.
 
 
Становится хорошо на сердце,
Делается веселей и милей
От нашего с неграми добрососедства
В доме, во дворе и на всей земле.
 

2

 
Негры перебирали шапки,
И старались найти ушанки,
И пытались найти треухи
Или теплые капелюхи.
 
 
Негры знали все до детали
О зиме, о пурге, о снеге:
По тетрадке все прочитали,
Посмотрели они по книге.
 
 
Аспиранты или студенты,
Негры знали все по науке.
Понимали, что слабо одеты,
И совали треух на ухо.
 
 
Когда негры жили за морем —
То ли в Того, то ли в Гане,
Негров очень пугали зимою,
Очень их морозом пугали.
 
 
Но теперь они понимают:
Это были враки и трюки!
И спокойно с полки снимают
Капелюхи или треухи.
 

«Как лица удивительны…»

 
Как лица удивительны
И как необычайны,
Когда они увидены
И – зоркими очами!
 
 
Какие лица – добрые,
Какие плечи – сильные,
Какие взгляды – бодрые,
Какие очи – синие.
 
 
Убавилось покорности,
Разверзлися уста,
И в город, словно конница,
Ворвалась красота.
 

Газеты

 
Сколько помню себя, на рассвете,
Только встану, прежде всего
Я искал в ежедневной газете
Ежедневные как и чего.
 
 
Если б номер газетный не прибыл,
Если б говор газетный иссяк,
Я, наверно, немел бы, как рыба,
Не узнав, не прочтя что и как.
 
 
Я болезненным рос и неловким,
Я питался в дешевой столовке,
Где в тринадцати видах пшено
Было в пищу студентам дано.
 
 
Но какое мне было дело,
Чем нас кормят в конце концов,
Если будущее глядело
На меня с газетных столбцов?
 
 
Под развернутым красным знаменем
Вышли мы на дорогу свою,
И суровое наше сознание
Диктовало пути бытию.
 

«Я люблю стариков, начинающих снова…»

 
Я люблю стариков, начинающих снова
В шестьдесят или в семьдесят – семьдесят пять,
Позабывших зарок, нарушающих слово,
Начинающих снова опять и опять.
 
 
Не зеленым, а серо-седым, посрамленным,
На колени поставленным, сшибленным с ног,
Закаленным тоской и бедой укрепленным
Я б охотней всего пособил и помог.
 

Гурзуф

 
Просыпаюсь не от холода – от свежести
И немедля
      через борт подоконника
Прямо к морю прибывающему
                   свешиваюсь,
Словно через борт пароходика.
 
 
Крепкий город, вставленный в расселины,
Белый город, на камнях расставленный,
Как платок на берегу расстеленный,
Словно краб, на берегу расправленный.
 
 
Переулки из камня ноздреватого,
Нетяжелого камня,
            дыроватого,
Переулки, стекающие в бухточки,
И дешевые торговые будочки.
 
 
И одна-единственная улица,
Параллельно берегу гудущая,
Переваливаясь,
          словно утица,
От скалы и до скалы идущая.
 
 
Там, из каждой подворотни высунувшись,
По четыре на пейзаж художника
То ли море, то ли скалы
                вписывают,
Всаживают
      в клеточку картончика.
 
 
Кто тут был, вернется обязательно,
Прошеный приедет и непрошеный,
В этот город,
Словно круг спасательный,
Возле моря
На скалу
Положенный.
 

«Куда стекает время…»

 
Куда стекает время,
Все то, что истекло?
Куда оно уходит —
И первое число,
И пятое, десятое,
И, наконец, тридцатое,
Последнее число?
 
 
Наверно, есть цистерны,
А может быть, моря,
И числа там, наверно,
Бросают якоря.
Их много, как в задачнике,
Там плещутся, как дачники,
Пятерки, и шестерки,
И тощие семерки,
И толстые восьмерки,
И двойки, и нули —
Все, что давно прошли.
 

«Деление на виды и на роды…»

 
Деление на виды и на роды,
Пригодное для зверя и для птицы,
Застынь у человека на пороге!
Для человека это не годится.
 
 
Метрической системою владея,
Удобно шею или брюхо мерить.
Душевным меркам невозможно верить:
Портновская идея!
 
 
Сердечной боли не изложат цифры,
И в целом мире нет такого шифра,
Чтоб обозначить горе или счастье.
 
 
Сначала, со мгновения зачатья,
Не формулируем, не выражаем,
Не загоняем ни в какие клетки,
На доли не делим, не разлагаем,
Помеченный всегда особой меткой,
Человек.
 

«Полоса оконного стекла…»

 
Полоса оконного стекла
Медленно светлеет.
Ночь, наверно, истекла,
Не горит, а тлеет:
В небе – одинокою звездой,
Многажды воспетой,
А в окне против меня – простой
Одинокой сигаретой.
 
 
Чем светлее полоса окна,
Тем и громче.
Вслед за темнотою
      тишина
Затихает до грядущей ночи.
Сквозь нешумный, тихий шум ночной
Голос утра надо мной
Дребезжит трамвайною железкой —
Звонкий, резкий.
 
 
День газетой за дверьми шуршит,
Опоздавшим школьником бежит.
 

Лирики

«Я не хочу ни капли потерять…»

 
Я не хочу ни капли потерять
Из новизны, меня переполняющей.
Я открываю новую тетрадь.
У белизны ее снегопылающей
Я белизну морозную займу.
Пусть первому любовному письму
Сегодня будет все равно по выспренности,
А по конечной, бессердечной искренности —
Последнему любовному письму.
 
 
Да, мне нужны высокие слова:
Оплаканные, пусть потом осмеянные,
Чтобы от них кружилась голова,
Как будто горным воздухом овеянная,
Чтобы звенели медь и серебро
В заглавиях Свобода и Добро.
 
 
Заглавных букв поставлю паруса,
Чтобы рвались за ними буквы прочие,
Как рвутся демонстрации рабочие
За красным флагом – на врага, вперед!
 
 
Чтоб ветры парусину переполнили,
Чтоб пережили снова, переполнили
Читатели,
     куда их стих зовет.
 

«Чистота стиха…»

 
Чистота стиха,
Каждого штриха,
Новые слова,
Свежие, хорошие, —
Как утро с порошею
И ясная голова.
Карандаш бы очинить,
Перо бы в чернила —
И такое сочинить,
Чтобы причинило
Счастье
    сразу многим
Людям,
Человекам.
Только так шагать мы будем
В ногу
   с веком.
 

На выставке детских рисунков

 
Откроются двери, и сразу
Врываешься
       в град мастеров,
Врываешься в царствие глаза,
Глядящего из-под вихров.
Глаз видит
      и пишет, как видит,
А если не выйдет – порвет.
А если удастся и выйдет —
На выставку тут же пошлет.
Там все, что открыто Парижем
За сотню последних годов,
Известно белесым и рыжим
Ребятам
    из детских садов.
Там тайная страсть к зоопарку,
К футболу
     открытая страсть,
Написаны пылко и жарко,
Проявлены
      с толком
          и всласть.
Правдиво рисуется праздник:
Столица
    и спутник над ней.
И много хороших и разных
Зеленых и красных огней.
Правдиво рисуются войны:
Две бомбы
      и город кривой.
А что, разве двух не довольно?
Довольно и хватит с лихвой.
 
 
Чтоб снова вот эдак чудесить,
Желания большего нет —
Меняю
   на трижды по десять
Все тридцать пережитых лет.
 

Пушкинская палка

 
Та железная палка, что Пушкин носил,
Чтобы прибыло сил;
Та пудовая трость,
Чтобы – если пришлось —
Хоть ударь,
Хоть толкни,
Хоть отбрось!
Где она
И в который попала музей?
Крепко ль замкнута та кладовая?
Я хотел бы ту трость разломать для друзей,
Хоть по грамму ее раздавая.
 
 
У хороших писателей метод простой:
Повоюй, как Толстой.
Походи по Руси, словно Горький, пешком,
С посошком
И заплечным мешком.
 
 
Если есть в тебе дар, так стреляй, как Гайдар,
И, как Байрон, плыви по волнам.
Вот кому не завидовать следует нам,
Просто следовать следует нам.
 

Поэты «Правды» и «Звезды»

 
Поэты «Правды» и «Звезды»,
Подпольной музы адъютанты!
На пьедесталы возвести
Хочу
   забытые таланты.
 
 
Целы хранимые в пыли,
В седом архивном прахе
            крылья.
Вы первые произнесли,
Не повторили, а открыли
Слова: Народ, Свобода, Новь,
А также Кровь
И в том же роде.
Слова те били в глаз и в бровь
И были вправду о народе.
И новь не старою была,
А новой новью
      и – победной.
И кровь действительно текла
От рифмы тощей
К рифме бедной.
Короче не было пути
От слова к делу
      у поэта,
Чем тот,
Где вам пришлось пройти
И умереть в борьбе за это!
 

Памяти Луначарского

 
Памяти Луначарского
Надо стихи написать.
Он в голодное время
Вздумал балет спасать.
 
 
Без продовольствия бросовые
В хоре пойдут голоса.
Лошади – даже бронзовые —
Не проживут без овса.
 
 
Это знал Луначарский.
Склады он перерыл,
Чтобы басам – на чарку,
Хлеба – для балерин.
 
 
Холодно было, голодно —
И не нужны для людей
Тихие песни горлинок,
Плавные па лебедей.
 
 
Нужно? Нет, не нужно.
Следовательно – нельзя.
И с Луначарским дружно
Не согласились друзья.
 
 
Но Луначарский занял
Под личный авторитет
Топливо, хлеб и залы
И сохранил балет.
 
 
Бедной, сырой, недужной
Он доказал Москве:
Нужен балет ненужный
Сердцу и голове.
 
 
Вежливый и отважный,
Он говорил друзьям:
– Важен этот неважный
Мне. Еще больше – вам.
 
 
Если балету чествовать —
Знает начать с кого.
Спляшем же и станцуем
В честь Луначарского.
 

О В. И. Сурикове

 
– Хочу служить народу,
Человеку, а не рублю,
А если – на хлеб и воду, —
Я хлеб люблю
И воду люблю.
Так говорил Василий
Суриков, мой педагог,
Выбравший без усилий
Вернейшую из дорог.
 
 
Как мне ни будет тяжко,
Мне поможет везде
Любовь к хлебу. К черняшке.
Любовь к чистой воде.
 

Художник

 
Художник пишет с меня портрет,
А я пишу портрет с художника,
С его гримас, с его примет,
С его зеленого макинтошика.
 
 
Он думает, что все прознал,
И психологию и душу,
Покуда кистью холст пронзал,
Но я мечты его нарушу.
 
 
Ведь он не знает даже то
Немногое, что я продумаю
О нем и про его пальто —
Щеголеватое, продутое.
 
 
Пиши, проворная рука,
Додумывайся, кисть, догадывайся,
Ширяй, как сокол в облака,
И в бездну гулким камнем скатывайся.
 
 
Я – человек. Я не ковер.
Я думаю, а не красуюсь.
Не те ты линии провел.
Куда труднее я рисуюсь.
 

«Широко известен в узких кругах…»

 
Широко известен в узких кругах,
Как модерн старомоден,
Крепко держит в слабых руках
Тайны всех своих тягомотин.
Вот идет он, маленький, словно великое
Герцогство Люксембург.
И какая-то скрипочка в нем пиликает,
Хотя в глазах запрятан испуг.
Смотрит на меня. Жалеет меня.
Улыбочка на губах корчится.
И прикуривать даже не хочется
От его негреющего огня.
 

«Маска Бетховена на ваших стенах…»

 
Маска Бетховена на ваших стенах.
Тот, лицевых костей, хорал.
А вы что, игрывали в сценах,
В которых музыкант играл?
 
 
Маска Бетховена и бюст Вольтера —
Две непохожих
      на вас головы.
И переполнена вся квартира,
Так что в ней делаете вы?
 

Скульптор

 
На мужика похожий и на бога
(А больше все-таки на мужика),
Сгибается над глиною убогой.
Работает.
      Работа нелегка.
 
 
К его труду не подберешь сравненья.
На пахоту и миросотворенье,
А более на пахоту похож.
 
 
Да, лемеха напоминает нож,
По рукоять ушедший в сердце глины
(Убогая, а все-таки земля!).
И надобно над ней горбатить спину,
Ножом ее и плугом шевеля,
Покуда красотою или хлебом
Она не встанет,
         гордая,
            под небом.
 

«Хранители архивов (и традиций)…»

 
Хранители архивов (и традиций),
Давайте будем рядышком грудиться!
Рулоны живописи раскатаем
И папки графики перелистаем.
Хранители! В каком горниле
Вы душу так надежно закалили,
Что сохранили все, что вы хранили,
Не продали, не выдали, не сбыли.
Пускай же акварельные рисунки
Нам дышат в души и глядят в рассудки,
Чтоб слабые и легкие пастели
От нашего дыханья не взлетели.
У русского искусства есть запасник,
Почти бесшумно, словно пульс
   в запястье,
Оно живет на этажах восьмых
И в судьбах
      собирателей
            прямых.
 

Н. Н. Асеев за работой

(Очерк)

 
Асеев пишет совсем неплохие,
Довольно значительные статьи.
А в общем статьи – не его стихия.
Его стихия – это стихи.
 
 
С утра его мучат сто болезней.
Лекарства – что?
         Они – пустяки!
Асеев думает: что полезней?
И вдруг решает: полезней – стихи.
И он взлетает, старый ястреб,
И боли его не томят, не злят,
И взгляд становится тихим, ясным,
Жестоким, точным – снайперский взгляд.
И словно весною – щепка на щепку —
Рифма лезет на рифму цепко.
И вдруг серебреет его пожелтелая
Семидесятилетняя седина,
И кружка поэзии, полная, целая,
Сразу выхлестывается – до дна.
И все повадки —
      пенсионера,
И все поведение —
         старика
Становятся поступью пионера,
Которая, как известно, легка.
 
 
И строфы равняются – рота к роте,
И свищут, словно в лесу соловьи,
И все это пишется на обороте
Отложенной почему-то статьи.
 

«Умирают мои старики…»

 
Умирают мои старики —
Мои боги, мои педагоги,
Пролагатели торной дороги,
Где шаги мои были легки.
Вы, прикрывшие грудью наш возраст
От ошибок, угроз и прикрас,
Неужели дешевая хворость
Одолела, осилила вас?
 
 
Умирают мои старики,
Завещают мне жить очень долго,
Но не дольше, чем нужно по долгу,
По закону строфы и строки.
 

«Перевожу с монгольского и с польского…»

 
Перевожу с монгольского и с польского,
С румынского перевожу и с финского,
С немецкого, но также и с ненецкого,
С грузинского, но также с осетинского.
Работаю с неслыханной охотою
Я только потому над переводами,
Что переводы кажутся пехотою,
Взрывающей валы между народами.
Перевожу смелее все и бережней
И старый ямб и вольный стих теперешний.
Как в Индию зерно для голодающих,
Перевожу правдивых и дерзающих.
А вы, глашатаи идей порочных,
Любой земли фразеры и лгуны,
Не суйте мне, пожалуйста, подстрочник —
Не будете вы переведены.
Пучины розни разделяют страны.
Дорога нелегка и далека.
Перевожу,
      как через океаны
Поэзию
      в язык
         из языка.
 

«Я перевел стихи про Ильича…»

 
Я перевел стихи про Ильича.
Поэт писал в Тавризе за решеткой.
А после – сдуру или сгоряча —
Судья вписал их в приговор короткий.
Я словно тряпку вынул изо рта —
Тюремный кляп, до самой глотки вбитый.
И медленно приподнялся убитый,
И вдруг заговорила немота.
 
 
Как будто губы я ему отер,
И дал воды, и на ноги поставил:
Он выбился – просветом из-под ставен,
Пробился, как из-под золы костер.
 
 
Горит, живет.
Как будто, нем и бледен, не падал он.
И я – не поднимал.
А я сначала только слово
                Ленин
Во всем восточном тексте
                 понимал.
 

Назым

 
Словно в детстве – веселый,
Словно в юности – добрый.
Словно тачку на каторге и не толкал.
Жизнь танцует пред ним молодой Айседорой.
Босоногой плясуньей Айседорой Дункан.
 
 
Я не мало шатался по белому свету,
Но о турках сужу по Назыму Хикмету.
Я других не видал, ни единой души,
Но, по-моему, турки – они хороши!
Высоки они, голубоглазы и русы,
И в искусстве у них подходящие вкусы,
Ильича
   на студенческих партах
                  прочли,
А в стихе
    маяковские ритмы учли.
 
 
Только так и судите народ —
                  по поэту.
Только так и учите язык —
                по стихам.
Пожелаем здоровья Назыму Хикмету,
Чтобы голос его никогда не стихал.
Изобретаю аппараты —
С утра привинчиваю части
Из наилучшей чистой правды
И части из большого счастья.
 
 
Взлетают к людям дирижабли.
Они с дороги не собьются.
Мои опаски и дрожанья
Моторам не передаются.
 
 
Мое сомненье и тревога
Не перекинутся к другому.
Когда стихи уйдут в дорогу,
Они меня забудут дома.
 

О Л. Н. Мартынове

(Статья)

 
Мартынов знает,
         какая погода
Сегодня
    в любом уголке земли:
Там, где дождя не дождутся по году,
Там, где моря на моря стекли.
 
 
Идет Мартынов мрачнее тучи.
– ?
– Над всем Поволжьем опять – ни тучи.
Или: – В Мехико-сити мороз,
Опять бродяга в парке замерз.
 
 
Подумаешь, что бродяга Гекубе?
Небо над нами все голубей.
Рядом с нами бодро воркует
Россыпь общественных голубей.
 
 
Мартынов выщурит синие, честные,
Сверхреальные свои глаза
И шепчет немногие ему известные
Мексиканские словеса.
 
 
Тонко, но крепко, как ниткой суровой,
Он связан с этой зимой суровой,
С тучей, что на Поволжье плывет,
Со всем, что на этой земле живет.