Текст книги "Наказание (СИ)"

Автор книги: Болеслава Кираева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Кираева Болеслава Варфоломеевна
Наказание

Случилось со мной это в детстве. Я чем-то сильно провинилась перед родителями. Чем именно – не помню уже, это была сугубо детская вина, чуть повзрослела – уже и улыбаюсь, вспомнив, как серьёзно к этому относилась. А ещё подросла – и вообще ничего вспомнить не могу, а подскажут – не поверю. Шутите, что ли, какой же это проступок? Или: а-а, подумаешь, ну и что? И за это наказывать?

Помнились только последствия.

А они такие. Вскрылись мои грехи, родители рассердились, я пыталась всё отрицать, перекладывать вину на кого-то, но только напортила, усугубила вину. И уже готовилась к заслуженному наказанию, как вдруг заболела. И не просто закашляла-заперхала, а – высокая температура, лёжка сутки напролёт, чуть ли не потеря сознания. Крепкая была болезнь, нарочно будто.

И вот, лёжа с изменённым горячкой сознанием, я вдруг прочувствовала свою вину очень чётко, очень объёмно и выпукло, нафантазировала жуткие последствия, много пугалась, терзалась, даже, пожалуй, лишнего хватила. В смысле – лишнюю вину на себя взяла, приняв фантазии за действительность.

И ещё одно, очень важное. Когда родители намеревались наказать меня "за дело", я пугалась собственно наказания, пускалась в плач, думала только о будущей боли и неприятности – больше ни о чём уже не могла. Совсем не думала о том, что, вообще-то, заслужила это возмездие и что оно снимет с меня чувство вины, порой очень тяжкое, притушит угрызения совести. Это выходило как бы само собой, автоматически. Да и когда горькие лекарства мне давали, чувствовала только нестерпимую горечь и совсем не думала о том, что она мне поможет.

Куцый детский взгляд.

А тут вдруг всё изменилось. Когда начала выздоравливать и сознание вернулось в свои берега, вдруг почуяла почти неведомые мне ранее терзания – угрызения совести, и тяжким грузом на плечи легло чувство большой вины. Тем более, мама от постели моей не отходила, я ей, выходит, и такая мила, напроказившая... и вообще, проказливая, что же я так? Ай, какая я нехорошая, скверная какая! Как такой дальше жить?

Никогда бы раньше не подумала, что могу с нетерпением ждать наказания, даже пуще, чем желанного порой ждала, первого похода в цирк (о нём ниже) или обновки красивенькой. А вот так и вышло. Скорей бы меня побили, что ли, но только чтоб снова чувствовать себя хорошей.

А никто и не чешется. Ну, думаю, ждут, пока я окрепну, тогда уж и вмажут по полной. Начала даже симулировать полное выздоровление, совесть-то постоянно гложет. Скорей, ну, давайте же! Чего издеваетесь, откладываете?

Но и ни полслова нет о расплате, будто забыли все. Я не утерпела и спросила сперва папу, когда же меня будут наказывать, чтоб морально подготовиться. Хотя на самом-то деле я уже "перезрела" в ожидании.

Он сперва не понял, о чём это я, пришлось напомнить. Тогда он спросил: что я, шучу, что ли? Я сказала: нет, серьёзно. В глаза посмотрел, а я не мигаю. Ну, в глазах рисовать это незачем, уж неделю целую, считай, стыд нарисован. Папа, поняв это, крякнул, шлёпнул меня по попке и отправил к маме со словами:

– Она над тобой всю болезнь кудахтала, пущай тебя и наказывает.

Если б ещё хоть шлепок был сильный, а то папин ласковый всего лишь.

Я поплелась к маме. Снова пришлось напоминать о своих грехах и уверять, что не шучу. Я, кстати, долго ещё после этого не думала такими вещами шутить.

– Ты что, доченька, разве ж можно больного ребёнка наказывать?

– Но я уже выздоровела, мама!

– И выздоровевшего нельзя. Это значит – тебя боженька наказал. Я уж молилась за тебя, отмолить чтоб все проказы твои, полегче чтоб болела ты. Как же после этого? Нет, и думать забудь!

Я ничего не поняла – только что мама отказывается, жалеет меня. Ладно, делать нечего, никто другой мне не поможет. Объяснила ей, что совесть гложет, что вина жить спокойно не даёт – и не даст, пока меня не поставят в угол, не лишат прогулки или сладкого, или даже не попорют чуток – заслужила.

Мама поняла, говорит:

– Тогда это чувство вины на меня перейдёт, уже я не смогу спокойно жить, наказав переболевшую дочку. Ты хочешь, чтобы мама так же мучилась, как вот ты сейчас?

– Не-эт... – говорю в растерянности. – У-у-у! Что же делать?

– А накажи себя сама, – предлагает она. – Тем более, тебе самой виднее, до каких пор, чтобы совесть отпустила, и не перенаказать.

Я совсем растерялась.

– Как же я сама себя накажу? – то ли спрашиваю, то ли рассуждаю вслух. – Порют обычно по попе, как же саму себя достать?

– Ой, дочка, что же это ты так говоришь? Кто же порет девочек?

– Мама, да лучше бы меня выдрали, как сидорову козу, чем с этим на душе ходить! – Тогда я сказала какими-то детскими словами, но суть та же. – Мальчишек же отцы дерут, ну, и меня разок можно.

– Нет-нет, и слушать не хочу! Ишь, чего выдумала – порка! Нет, чтоб в уголочке тихонько постоять или пирожное не скушать. Пошла в уголочек ножками да постояла. Нет?

Пришлось мне признаться матери в одной хитрости. Ну, не хитрости, а так. Последствии детского любопытства.

Когда меня стали наказывать, ставя в угол, поначалу это была высшая мера семейного наказания, только потом пришлось придумывать повыше. Я ревела, упиралась, не хотела идти. Мучилась неимоверно, всё бы отдала, век десерта не ела, чтоб вырваться поскорее. Меня часто амнистировали:

– Видеть не могу, как ребёнок мучается!

А когда освобождали, слёзы мгновенно высыхали, и на душе становилось легко-легко. Я прыгала на одной ножке, смеялась, радость переполняла меня.

И после нескольких "стоек" я заинтересовалась: откуда же у обычного угла такие "волшебные" свойства? Там же нет никаких приспособлений, портящих жизнь, угол – это даже не чулан, где угнетает чувство запертости и спёртый воздух, здесь воздух тот же, что и во всей комнате. Мало того, меня стали учить прибираться дома, купили веничек и совочек. И когда я подметала в злополучном углу, то сперва с опаской туда приближалась, но ничего такого не замечала, плохо не становилось. Однажды нарочно подольше там повозилась – и ничего. Что же такое?

В общем, решила провести опыт. Когда меня не держали в виду взрослые, пошла и стала в тот же угол – сама. И стала ждать, что мне станет плохо. Так же, как и в случае принудительного наказания, водила глазками по обоям, но чувство вины в голове не возбуждала, не представляла себе, что напроказила – и вот наказана. Просто стояла и ждала, что будет. По-детски наивный, но поэтому "чистый" эксперимент.

И ничего не было! Вскоре стало поламывать тело, как у подвижного ребёнка – но так бывало всегда, когда приходилось стоять-сидеть-лежать тихо, это не тот эффект. Потом вдруг стало просто скучно – но и это не то. Я даже и не замечала этих неудобств, когда выстаивала по-настоящему, настолько велико было наказующее действие.

И где же сейчас оно?

Ну, я ничего не поняла и ушла из угла "несолоно сглатывавши" – то бишь, не расстроившись до слёз. Откуда на ребёнка сваливаются мучения и страдания? Обычное место в комнате, не очень комфортное, но ведь не стул с шипами, не зубоврачебное кресло и не чулан, где задыхаешься от пыли. Чудеса, да и только!

Самое интересное то, что когда меня потом ставили в тот же угол, я напрочь забывала об этом своём эксперименте и страдала, что называется, по новой. Только потом, отойдя от угла, и вообще – отойдя, вспоминала: что же это я, там же не страшно, сама проверяла. Опять проверю – ничего такого. Снова меня туда поставят – ой-ёй-ёй, пустите, я больше не буду-у!

А когда чуток подросла, то новые, более сильные наказания понадобились не столько потому, что угол "ослабел", сколько из-за того, что шалости мои стали посерьёзнее и вреда стали приносить поболее. И ещё потому, что надо же обозначить как-то взросление, какой-то контраст с детскостью потребно создать. "Когда ты была маленькой, и мы сажали тебя на горшок и ставили в угол..." – "Сейчас, когда ты большая и тебе нипочём лишение прогулки и непокупка новых джинсиков..." и всё такое.

Вот об этом я маме и рассказала.

Она поулыбалась понимающе и говорит:

– Но тогда ты за собой вины не чуяла, может, поэтому? А сейчас чувствуешь...

– И ещё как!

– Так вот пойди и проверь, как оно тебе там будет в таком состоянии.

Я пошла и встала добросовестно в тот самый уголок. Глухо. В том смысле, что в душе ничего не изменилось. Тогда я стала думать насильно, что какая вот нехорошая и потому должна тут отстоять от сих и до сих. Взбудораживать в себе чувство наказанной.

Но меня не покидало ощущение, что всё это не по-настоящему, понарошку, что это игра такая. Были у нас, девочек маленьких, такие игры, в которых мы считались, и кому-то случайно выпадало делать что-то не очень приятное. Случайно именно, а не наказанием за что-то, или, шире – вследствие каких-то намеренных действий. Тогда обязанность переносилась гораздо легче, чем когда налагалась "за дело", всё ведь понарошку, сегодня я, а завтра – ты, ну, и квиты.

Я думала, даже если бы мы играли жёстко и меня по жребию выпороли бы соучастницы, то и тогда бы не мучилась лишнего – и не потому что ручонки слабенькие, а потому что не со зла и не за дело.

Промучившись в углу из-за того, что не удаётся по-настоящему помучиться, я чуть не на коленях приползла обратно к маме:

– Мамочка, родненькая, ну, поставь меня в этот проклятущий заколдованный угол, умоляю!

– Не буду! – отрезала она. – И не проси больше. Из принципа не накажу теперь. – И, увидев моё расстроенное лицо, добавила помягче: – И тебе ведь это не поможет, дурочка! Будем обе чувствовать, что всё понарошку, ломаем комедию, угол снова и забастует.

И ведь верно сказала! Что же делать?

– Ну, хорошо, я вот подумаю и тебе перед сном поведаю.

И правда, села ко мне на край кровати, как всегда перед сном, одеяло там поправить, поцеловать и всё такое. Я напомнила о наказании, уклонившись от поцелуя.

– А помнишь, как мы в цирк ходили?

Ещё бы не помнить! Я там налегла на шипучую сладкую воду, дома мне такую маленькими бутылочками покупали, по одной, ну, и взрослых угощать требовалось, хоть по глоточку – а тут, в цирке, стаканами пей, сколько влезет. А что влезет, а потом из тебя полезет, я как-то и не думала, не было у меня на этот счёт опыта.

Ну, и в середине представления меня прихватило. Сперва помаленьку, но и это страшно, когда всё вокруг незнакомое. Потом дошло до такой степени (и быстро как!), что дома я уже бежьмя побежала бы в туалет без раздумий и стеснений. Надо сказать маме, чтоб отвела, но... вокруг незнакомые люди, и я уже видела, как ругательски они реагируют на то, что кто-то ходит по рядам, особенно когда представление уже идёт, и ты им мешаешь смотреть. Боялась, что соседи услышат, что я говорю на ушко маме, и засмеют. И потом, перед мамой совестно, она же меня одёргивала, предупреждала, что обопьюсь, и теперь вот должна пропустить львиную (в переносном и прямом смысле!) часть представления, чтобы сводить ослушницу в туалет. Нехорошо, очень нехорошо.

Я решила терпеть. И дотерпелась бы до худшего, если бы ещё умела скрывать свои страдания, не ёрзала по креслу, смотря в никуда, а мама была бы ко мне невнимательна. А так она, не задавая лишних вопросов (я уже бледнеть начала и пот на лбу выступил), взяла меня крепко за руку и потащила из зала. Если и ругались "рядовые" зрители, я этого совершенно не помню, и как шли и куда – тоже.

Из меня полилось, лишь только мы вошли в женский туалет. Помню дикую боль в животе, специфический туалетный запах, как мама подмывает мою голую попку и причитает. Ещё помню, как уборщица ругалась, леший её принёс в это время сюда, на львов бы смотрела себе. Хотя убирать за мной было чего.

В общем, это одно из самых плохих воспоминаний раннего детства. И воду эту газированную я не переношу после того случая. И даже в цирк не прошусь. Помните, выше написала – "первый поход в цирк"?

– Так вот, – поняла мама, что я всё это вспомнила, – ты можешь устроить себе не-туалет нарочно, раз тебя это так передёргивает.

– Как?

– Подумай сама. Вот встаёшь ты утром и первым делом куда – в ванную. Что ты там делаешь?

– Писаю и умываюсь.

– А выходишь – одеваешься?

– Ага.

– А ты перемени поступки. Встала, размялась – и сразу одевайся, несмотря на хотение. Трусики побелее надень, чтоб жальче было пачкать, брючки поплотнее, ножки чтоб облегали и по ногам мимо них ничего стечь не могло. Подпоясалась ремешком – и в ванную, умываться и зубы чистить только. А в животе терпи.

– Я же так никогда не делала, не знаю, смогу ли.

– Ты же сама себя наказать хочешь, я правильно поняла? Никогда раньше себя не наказывала, а теперь накажи. Хотя я понимаю, труднёхонько там тебе удержаться будет... Ладно, я поставлю тебе в спальне таз и кувшин, умываться вдали от унитаза. И тверди себе, что выдержишь.

– Ну, мама... А завтракать?

У меня чуть перехватило дыхание. Опыт был. В детсаду нас порой сажали кушать, не пропустив через туалет. Дело это долгое, хлопотливое, с шумом и гамом, а еда стынет, повара недовольны. Ну, не знаю, как там повара-поварихи, но дети, то есть мы, недовольны очень. Я даже и не замечала, что ем, только бы отвязаться и побежать облегчаться. Даже от компота любимого отказывалась, не могла пить, казалось, сделаю глоток – и из меня польётся. В общем, кушание то ещё.

– Позавтракаешь уж, – ответила мама.

– А... на прогулку тоже так идти?

Мне вдруг показалось, что в пузыре кольнуло. Хоть я перед сном, конечно, сходила. Даже глаза зажмурила, так страшно стало. Тоже детсадовское воспоминание. Выводили нас гулять держащимися за руки, мальчики-девочки вперемешку, так что не вырвешься. Мальчику разве объяснишь... то есть посмеешь объяснить, куда тебе надо на пять минут, а тут их ведь двое, по обе стороны. Ну, и терпела покорно. Главное, тут не завтрак, тут по часам гуляли и долго-долго так время тянулось. Хотя присесть бьыли кустики. Из дому же если я уйду гулять, то где же при случае...

Я вдруг отчётливо поняла, что во все свои прошлые прогулки не знала, где можно в случае чего пописить или там по-большому сходить. Просто мне всегда не хотелось, а не хотелось, потому что я из дома пустой выходила. Приспичь – и я в пиковом положении. Мальчики хоть могут к забору отвернуться, и вообще, они смелее, им и по-большому сходить ничего не стоит, не боятся они, что их рассмотрят, а девочка скорее лопнет, чем сама решится.

А тут вдруг иди на прогулку уже с хотеньем!

– Ну, дочка, я ведь не знаю, насколько строго ты хочешь сама себя наказать. Если так только, для отвода глаз, или, как ещё говорят, для проформы, тогда, конечно, не стоит. Покрутилась по дому немножко, сочла, что достаточно, и иди себе в туалет с миром. Я смотреть за тобой не буду. В общем, сама решай, в каждом случае, пузырь тебя сильнее жмёт или совесть. Ты ведь уже большая, чего я буду тебе советовать.

Я всё-таки ещё спросила:

– А докуда можно терпеть?

– Ну, как тогда, в цирке, не надо, тебе тогда моча чуть в голову не вступила. Представь, что ты в незнакомом месте и тебе неудобно спрашивать, где тут туалет. Но когда подопрёт, сразу станет удобно и ничего особенного, стеснительность как рукой снимет. Вот тогда и иди в туалет, дозрела.

Мы помолчали. Я переваривала оригинальный способ самонаказания, а мама вспоминала, что с ней приключалось насчёт "этого самого", может, раздумывала, стоит ли с крошкой делиться. Обстановка доверительная, и она решилась.

– Я же девушкой чего только не перепробовала. Мы часто ходили ночевать к подружкам, лёжа рядышком и разговаривать романтичнее, и вообще, доверительнее намного. Скажешь и о том, о чём днём не решишься. А утром проснёмся, улыбнёмся друг дружке, поцелуемся и шепчем: "Перемогнёмся?" Это значит – не будем ходить в туалет, кто кого перетерпит. А пить будем поровну. Причём если одна, скажем, выпивает стакан, а вторая хочет два, то и первая должна второй допить. Терпеть одновременно позыв и жажду не допускать, а с перепоем дело быстро шло, короче были мучения.

Одевались ниже пояса тоже одинаково, чтоб животики были в равном положении. Сперва, коли взрослых дома не было, ходили в одних трусах, брали причём старые, которые не жалко запятнать. Подкладывали промокашку, чтоб соблазна не было выдать свежее пятнышко за старое. Или брали трусы от бикини, их мочить не страшно, легко стираются. Но потом выяснилось, что с полностью свободным животом, когда пузырь может сильно расширяться, терпеть дольше и, значит, мучительнее. Тогда придумали надевать джинсы и затягиваться, одинаково, само собой. Причём подпоясывали друг дружку. Если ты подружку перетянешь лишком, она на тебе отыграется вдвойне, поэтому всё честно было. Когда живот затянут, до ручки скорее доходишь и сдаёшься. Короче мучаешься и вообще, это типа тренировки на будущее.

Потом придумали ходить в шортах, чтобы, если пробьёт, меньше стирать было. А живот так же стискивает, как и в джинсах. А кто хотела повыпендриваться, надевала свои лучшие джинсы – смотрите, мол, ничего не боюсь!

– А на что спорили, мама?

– По-разному бывало. Иногда на то, чтобы прислуживать победительнице. Конечно, понарошку, без ущемления достоинства, мы же подруги. Иногда на пончик или шоколадку. А вот ещё мне запомнился спор "исполу".

– Это ещё что такое?

– А вот что. Когда доходишь, чуешь, что больше не можешь, промокашка уже почти влажная, говоришь: "Сдаюсь!" И тогда твоя выигравшая соперница обнажает низ и писает в большую банку, иногда через воронку – до конца, ей можно, она выиграла.

– А ты?

– Я тоже могу начать так же вот, в банку, писать, могу из последних силёнок подождать – просто так или уже подставив банку. Главное, я имею право выписать только половину того, что она – на глаз, конечно. Это и называется – "исполу".

– А остальное?

– Остальное остаётся в тебе. Ох, если б ты знала, дочка, как трудно прекратить это дело и зажаться, даже если ходишь так, без терпежа. А когда намучаешься, сдашься, чуток тебе полегчает – и вот опять, зажимайся и терпи. Но делать нечего, сама утром согласилась, если б выиграла, сейчас точно так же мучилась бы подружка. Кстати, ты имеешь право нажать ей на живот, чтобы помешать схитрить, "выдоить" до капельки и самой чуток побольше слить тогда. Но никто и не хитрил, и без того "испольщице" тяжко.

– А потом?

– А потом снова пьём поровну – и сливаем тоже. Когда мне становится невтерпёж, я говорю ей, она дует в банку – и я могу слить ровно столько же. Так что весь день, почитай, у меня в напряге, и только перед сном я оттягиваюсь до капельки. Зато и сплю мёртвым сном после этого. А на другое утро беру реванш. Весело жили.

Так вот, если кто хочет себя поистязать, или потренироваться, чтоб в будущем не пастись возле туалетов, а гулять спокойно, лучше постоянно полного пузыря ничего не придумаешь. Как только сможешь "перекрыть краник", так и перекрывай. Это, кстати, здорово тренирует тамошние мышцы, и терпеть становится легче, сдаёшься позже. А если одна и сдаваться некому, так вообще всё в твоей власти. Только не переусердствуй, дочка, ты же ещё девочка хрупкая. Я-то тогда девушкой уже была, у меня... ну, тебе рано ещё об этом знать... лет пятнадцать или шестнадцать мне тогда было, окрепшая, выросшая. Давай так: день терпежа с частичным отливом равноценен одной хорошей порке кожаным ремнём без жалости. Переведи на себя и валяй. А ещё лучше – выбрось из головы вообще. Поспи и на свежую голову реши. – Чмок!

Спалось мне в ту ночь не ахти, почти как перед чем-то первым в жизни: первым походом в цирк, первым заходом в гости к мальчику, первым посещением врача (то есть приводом к нему)... Но к утру на душе полегчало, и я решила рискнуть. Правда, привычка то и дело норовила пересилить. Дошла уже до ванной, как спохватилась и вернулась обратно, умылась из кувшина над тазом. Завтракала через силу, гуляла, опасливо держась близ дома. А когда стало невтерпёж и я раскрылась над унитазом, то не смогла удержаться на полпути. Похоже, это только взрослым под силу. Не раньше подросткового возраста, по крайней мере.

Я ещё помозолила немножко глаза папа и нарвалась на шлепок по мягкому месту – не как тот, ласково-отфутболивающий, а настоящий, воспитующий. Да ещё местом получения вильнула в последний момент, так что родитель аж руку потряс, подул на ладонь, посмотрел удивлённо. А из меня все остатки чувства вины мигом вылетели, пришлось напрячься, чтоб элементарно не зареветь.

Тем и завершилось моё самоистязание. Лет через десять, уже зрея, я снова попыталась отлить половину и – сумела! А дальше пошли чередой забавы с мочевым пузырём, добавляющие новые ощущения в новую, взрослую почти уже жизнь.