Текст книги "Анелька"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Анелька! Анелька! – донесся из сада голос панны Валентины.

Анелька на миг замолкла и чуть не с отчаянием оглянулась. Но вдруг, словно осененная счастливой мыслью, торопливо достала из-за ворота золотой медальон и сняла его с шеи.

– Вот смотрите, Гайда… Это божья матерь… она золотая и освящена в Риме. Это мамин подарок… Она стоит дорого, очень дорого, гораздо больше трех рублей. Мама мне ее подарила и велела носить всю жизнь. Но вы ее возьмите, только не обижайте Магду!

Эта маленькая девочка, сжимавшая в руках медальон, настолько выросла в глазах мужика, что он снял шапку, словно перед ним стоял ксендз со святыми дарами, и, глубоко тронутый, сказал:

– Спрячь, паненка, свой святой образок. Я же не нехристь какой-нибудь, такими вещами не торгую.

– Анелька! Анелька! – звала панна Валентина.

– А Магду бить не будете?

– Не буду.

– Наверное нет?

– Боже упаси! – Гайда ударил себя кулаком в грудь.

– И никогда?

– Никогда не буду малых ребят бить, чтобы господь меня не покарал.

– Анелька!

– Ну, так до свиданья. Спасибо вам! – И, отступив к забору, Анелька послала ему воздушный поцелуй.

Мужик стоял и смотрел ей вслед, пока не затих шорох в кустах. Затем он перекрестился и забормотал молитву. Эта минута увела его назад в прошлое, вспомнилось первое причастие, и сильнее застучало сердце. Он был растерян, как человек, на глазах у которого свершилось чудо.

Опустив голову и все еще держа шапку в руке, он медленно зашагал домой и скрылся за поворотом. Душа народа – огонь под гранитом.

Глава восьмая

Двойное бегство

Как мы уже знаем, сердце панны Валентины, хотя и несколько высохшее, не окончательно умерло. Она еще лелеяла в нем мечту о серьезном и мыслящем человеке, который когда-нибудь встретится на ее пути и теплым чувством вознаградит ее за все то горькое, что было в ее жизни.

Кроме того, в сердце этой добродетельной и просвещенной особы звучала и другая человеческая струна: окружающая природа вызывала в ней смутное волнение. Удивление Анельки, заметившей, что панна Валентина не любит ни собак, ни цветов, ни птиц, затронуло в душе ее воспитательницы эту струну, и гувернантка стала кормить воробьев, слетавшихся стаями к ее окну.

Эти прекрасные, хотя и слабые порывы были завалены грузом принципов, вернее – формул, касавшихся послушания и приличий, грамматики и географии, презрения к аристократам, выполнения человеком своего долга и так далее и так далее.

Впрочем, если бы какие-либо события достаточно сильно растрясли груду этого бесполезного хлама, они могли бы хоть на время произвести переворот в психике панны Валентины. Вернее говоря, это был бы не переворот, не глубокие перемены в характере, а некоторое размягчение души, делающее жизнь приятнее.

И такие события наступили. Первым из них было лето, которое разнеживает всех и будит мечты, а у людей с высоко развитым интеллектом вызывает склонность к платонической любви. Вторым событием был приезд пана Яна: этот красивый мужчина имел славу волокиты и казался панне Валентине демоном, который только и ждет случая покуситься на ее невинность. Наконец, последним обстоятельством, сильнее всего взбудоражившим панну Валентину, оказался рассказ тетушки Анны о пане Сатурнине. Это был давнишний знакомый гувернантки, но в городе, где столько мужчин, она обращала на него мало внимания. Сейчас же, в своем одиночестве и возбуждении, она уже склонна была видеть в пане Сатурнине свой идеал.

И вот под влиянием всех этих причин – лета, близости опасного соблазнителя, любви далекого пана Сатурнина – в сердце панны Валентины началось брожение.

Уже несколько дней она скучала, сидя за книгами, ей надоели ее повседневные обязанности. Она предпочитала кормить воробьев или бесцельно блуждать взором по саду, вместо того чтобы давать Анельке уроки житейской мудрости и хороших манер. Немало волновал панну Валентину и вопрос, что с нею будет через каких-нибудь две-три недели. Она догадывалась, что дела пана Яна накануне краха. Ей хотелось уехать куда-нибудь, бежать от чего-то, а иногда, наоборот, ускорить события – словом, совершить нечто необычайное.

И центром этого микрохаоса бесцветных мечтаний и вялых порывов стал скромный уездный чиновник, пан Сатурнин. Панна Валентина была ему благодарна за то, что он ее не забыл, жалела его, ибо он, по-видимому, страдал от любви, уважала за верность и уже готова была полюбить за то, что он мужчина – и, разумеется, мужчина начитанный и мыслящий. Панна Валентина полагала, что ради человека, чья любовь выдержала столько испытаний (каких именно, она не могла припомнить), женщина может пойти на жертвы и уступки.

Готовясь к этим жертвам, она стала чаще смотреться в зеркало и украсила шею черной бархоткой. Она старалась также усвоить себе милую беспечность и резвость, столь пленяющие мужчин, напевала порою и даже, гуляя по саду, пробовала гоняться за бабочками и махать ручками над каким-нибудь цветком – разумеется, когда ее никто не видел.

От природы панна Валентина была далеко не робкого десятка, но старалась, как того требует женственность, всего бояться, особенно же гнусного соблазнителя, пана Яна. Она стремилась окружить свое сердце барьером целомудрия, даже превратить его в крепость, оставив, однако, между фортификационными сооружениями этой крепости одну безопасную лазейку, в которую войдет верный, нежный и любящий книги Сатурнин. В мечтах она иногда рисовала себе, как идет по улице, положив руку на рукав его черного пиджака и вперив взор в его реденькие бакенбарды, – и вдруг, встретив пана Яна, отшатывается от него, как от ядовитой змеи.

А после такого взрыва отвращения честной женщины к развратителю она рисовала себе трогательную и даже потрясающую картину борьбы, какую придется вести с ним, моменты своей слабости – и победу, которой она добьется, собрав последние силы. Так мечтала панна Валентина – и жаждала борьбы, поражений и побед. К несчастью, пана Яна, видимо, занимали больше обед, отдых, сигары (не говоря уже о денежных делах), и он не давал жрице науки никаких поводов для борьбы, проявления женской слабости и триумфов.

Под влиянием таких грез панна Валентина вела себя довольно странно. В иные дни не выходила к обеду. Однажды за ужином все время упорно укрывала свои прелести за большим медным самоваром. Нередко она всю ночь до утра не гасила у себя свет и серьезнейшим образом обдумывала вопрос, следует ли позвать кого-нибудь на помощь. Все это она проделывала в искреннем убеждении, что за равнодушием и молчанием пана Яна скрываются гнусные намерения, и, пуская в ход все свое убогое воображение, пыталась предугадать возможные последствия его атаки. В то, что атака будет, она верила так же горячо, как нищий сапожник, купив на последние гроши лотерейный билет, верит, что ему достанется самый крупный выигрыш.

«Как же может этого не быть?» – думала она.

Между тем пан Ян, придя к заключению, что поместье ускользает у него из рук, решил все же не лишать Анельку гувернантки. Он намеревался объяснить панне Валентине, что невыплаченное за три месяца жалованье она скоро получит и впредь ей будут платить аккуратно, а затем просить ее, чтобы она, невзирая на возможные перемены в их жизни и даже временные затруднения, не оставляла Анельку.

Как раз в то время, когда Анелька выбежала за ограду парка, чтобы поговорить с Гайдой, панна Валентина вздумала задать ей какой-то новый урок и пошла ее искать. Она обошла пруд, заглянула под каштан и, наконец, стала громко звать свою ученицу:

– Анелька! Анелька!

Анелька не появлялась, но вместо нее взорам удивленной гувернантки предстал пан Ян. Он шел к ней плавной походкой, с той приветливой и меланхолической улыбкой, какая обычно предшествует заявлению должника, что он не может уплатить в срок, или просьбе о новой ссуде.

Однако панна Валентина, поняв эту улыбку совсем иначе, испугалась не на шутку. Она осмотрелась по сторонам: они с паном Яном были одни в запущенном уголке сада над самым прудом.

Гувернантка задрожала. На лице ее резче, чем всегда, стали заметны выступающие скулы. Она решилась умереть, если этот развратитель кинется на нее. Но вот как ей быть, если он упадет к ее ногам? Этого она еще не знала.

– Панна Валентина, – начал пан Ян, стараясь придать своему голосу мелодичность, – я вот уже несколько дней ищу случая поговорить с вами…

– Это мне известно! – громко и хрипло отозвалась она, уничтожающе глядя на него.

– Известно? – переспросил пан Ян и, бросив на панну Валентину взгляд, от которого у нее кровь застыла в жилах, шагнул ближе.

– Не подходите! Я вам запрещаю…

– Это почему же? – спросил пан Ян с расстановкой.

– Не подходите! Я сейчас могу на все решиться! – И она посмотрела на заболоченный прудок, куда, громко квакая, прыгали испуганные их громкими голосами лягушки.

– Что с вами, панна Валентина?.. Право, я ничего не понимаю! – сказал пан Ян в полном недоумении.

Гувернантка в этом вопросе узрела доказательство своей победы, но победа показалась ей слишком скорой и мало ее радовала. Кровь бросилась ей в голову, и панна Валентина разразилась вдохновенной речью, словно вообразив, что ее слушает, скрываясь за ивняком, верный Сатурнин:

– И вы еще смеете спрашивать, что со мной? Вам это неясно? Вы не понимаете, что для порядочной женщины значит ее честь? Вы все еще меня не понимаете после стольких доказательств моего презрения к вам?

– Но позвольте… подумайте, пани…

– Я уже достаточно думала! – прервала она запальчиво. – Вы полагаете, что остаться верной своему долгу легко даже для таких людей, как я? Что это дается без борьбы? О, как вы ошибаетесь! Говорю это вам смело, потому что борьба меня закалила. Рассудок и сознание долга заглушили голос крови, тогда как вы…

– Панна Валентина, вы заблуждаетесь!

– Насчет ваших намерений? О нет!

– Но я хотел…

– Какое дело мне до ваших прихотей! Я женщина независимая и ценю свой…

– Дайте же мне сказать… Умоляю вас…

– Мне знакома и эта уловка! Вы всегда пускаете ее в ход там, где не надеетесь на легкую победу…

– Какого черта… Да что вам в голову взбрело? Неужели вы думаете…

– Я думаю, что вы пришли ко мне с гнусными предложениями, такими же, как те, которые в свое время заставили бедную Зофью уйти из вашего дома…

– Полноте, моя милая! – перебил пан Ян, уже рассердившись. – Зофья, которой вы так сочувствуете, была, во-первых, горничная…

– Ха-ха! – трагически засмеялась панна Валентина. – Для людей вашего круга гувернантка немногим выше горничной. Вы на всех смотрите…

Пан Ян окончательно вышел из себя:

– Извините! Вы забываете, что Зофья была молода и хороша собой… С вами же я хотел побеседовать вовсе не о молодости и красоте, а… о моей дочери.

Панна Валентина схватилась обеими руками за голову и зашаталась, как пьяная. Через минуту она взглянула на пана Яна глазами раненой змеи и прошипела:

– Попрошу дать мне лошадей. Я сейчас же уеду из этого дома!

– Ну и уезжайте себе хоть на край света, скатертью дорога! – крикнул пан Ян, взбешенный тем, что одна из его последних надежд рушилась – и таким нелепым образом!

Да, бывают случаи, когда даже слава покорителя сердец оказывается человеку во вред!

Панна Валентина бежала по саду так стремительно, что, зацепившись за куст, разорвала оборку платья. Влетев в свою комнату наверху, она склонила голову на руки и зарыдала.

Положение было ужасное. Конечно, панна Валентина желала посрамить насильника и защитить свою девичью честь, но она рассчитывала, что все произойдет самым достойным и благородным образом. Разъяснив соблазнителю, как безнравственно его поведение и в какую пропасть он хочет столкнуть ее, доказав ему, что она – женщина строгих правил и не из тех, кто сходит со стези долга, она намеревалась в конце концов… простить его.

«Любовницей вашей я никогда не стану, – хотела она сказать напоследок, – но могу быть вам другом и сестрой».

И после этих слов, которые он должен был выслушать со стыдом и смирением, она осталась бы в его доме, еще усерднее занялась бы Анелькой и даже его больной женой, записывала бы приход и расход, ведала кладовой и кухней. Разумеется, только до тех пор, пока стосковавшийся Сатурнин, по совету тетушки Анны, не сделает ей предложения.

Да, такой выход возможен был бы, если бы она имела дело с человеком благородным. А пан Ян оказался настоящим мерзавцем и, выслушав ее самые затаенные мысли, решился затем отрицать свои намерения. Ах, как она сожалела о своей несдержанности! Как подвел ее этот взрыв откровенности, шедший от чистого сердца! Не умнее ли было бы, вместо того чтобы наставлять пана Яна, выслушать сперва, что он скажет? Не лучше ли было бы с ледяной усмешкой отвечать иронией на его восторженные признания?

Панну Валентину не трогало то, что он назвал ее немолодой и некрасивой. На этот счет она не питала никаких иллюзий. Но ее бесило то, что пан Ян поймал ее в ловушку, которую она сама же себе расставила. Женщина может видеть в ком-нибудь опасного соблазнителя, но ей неприятно, когда он узнает об этом, а еще неприятнее, когда он, разыгрывая удивление, отрицает свои гнусные намерения.

Панна Валентина умылась, причесалась, побрызгала на себя одеколоном и, громадным усилием воли сдерживая внутреннюю дрожь, пошла вниз, к супруге пана Яна.

Больная была сегодня спокойнее обычного и читала какой-то роман. Рядом на высоком стуле сидел Юзек, играя коробочкой от пилюль.

Панна Валентина оперлась рукой на стол и потупив глаза сказала:

– Я пришла проститься. Сегодня… сейчас уезжаю от вас.

Больная посмотрела на нее, от удивления даже раскрыв рот, потом заложила страницу и сняла с одной руки перчатку – пани имела обыкновение и дома носить перчатки.

– Que dites-vous, mademoiselle?<Что вы говорите, мадемуазель? (франц.)> – спросила она не своим голосом.

– Я сегодня уезжаю от вас.

– Но что такое? Вы меня пугаете… Что случилось? Вы получили известие о болезни… или о чьей-нибудь смерти? Или, может, кто-нибудь из прислуги вас обидел?

В эту минуту в комнату вошла Анелька.

– Angelique, as-tu offense mademoiselle Valentine?<Анжелика, ты чем-нибудь обидела мадемуазель Валентину? (франц.)> – спросила у нее мать.

– Не знаю, мама… Я пришла сразу, как только панна Валентина меня позвала, – в замешательстве ответила Анелька.

– Ах ты невежливая девочка! – рассердилась мать. – Demande pardon a mademoiselle Valentine!<Попроси прощения у мадемуазель Валентины! (франц.)>

– Она ни в чем не виновата! – вступилась учительница. – Меня другой человек выжил из этого дома…

– Значит, мой муж? Ясь?

– Пани! – с волнением воскликнула Валентина. – Не спрашивайте меня ни о чем, умоляю вас! Окажите мне последнюю милость – распорядитесь, чтобы мне как можно скорее подали лошадей… Прощайте…

И она вышла, а за нею Анелька.

– Неужели вы хотите от нас уехать? – спросила девочка удивленно, догнав гувернантку.

Панна Валентина остановилась.

– Бедная моя детка, чувствую, – я не сделала для тебя всего, что должна была сделать, но… это не моя вина! Меня тревожит твое будущее… Я хочу оставить тебе кое-что на память. Подарю тебе книжечку, куда я записывала главнейшие правила, которые надо соблюдать в жизни… Поклянись же, что ты никому этой книжечки не покажешь…

– Клянусь…

– Любовью к матери? И ее здоровьем?

– Да.

– Ну, так пойдем ко мне.

Они пошли наверх. Здесь панна Валентина достала из ящика туалетного стола красную, довольно потрепанную записную книжку и отдала ее Анельке.

– Учись… Читай это… И не забывай кормить моих пташек, которые прилетают сюда на подоконник. А главное – учись… – говорила она, целуя Анельку в губы и в лоб. – Ты иногда меня огорчала, но меньше, чем другие дети… о, гораздо меньше! И я тебя люблю, хотя воспитали тебя из рук вон плохо… Ну, а теперь ступай себе… Будь здорова! Книжечку мою читай не после развлечений, когда ты будешь весела, а только тогда, когда тебе будет тяжело… Читай и набирайся ума!

Анелька ушла, прижимая к груди книжечку, как талисман. Каждое слово уезжавшей наставницы она воспринимала как священный завет. Она не плакала громко, но из глаз ее текли слезы, а сердце сжималось в железных тисках грусти.

Решив спрятать книжечку в безопасном месте, она достала из тумбочки у постели белую картонную коробку, где уже хранились кусок серебряного галуна с гроба бабушки, перышко канарейки, которую сожрал кот, и несколько засушенных листьев. Сюда же Анелька уложила и дар панны Валентины. При этом она машинально раскрыла потрепанную книжечку и на обороте первой же страницы увидела написанные карандашом, уже полустершиеся слова:

«Всегда думай прежде всего о своих обязанностях, а затем уже об удовольствиях».

И пониже:

"В среду отдано в стирку:

сорочек 4

сорочек ночных 2".

Час спустя панны Валентины уже не было в доме. Она уехала, увозя все свои пожитки и расписку на пятьдесят рублей, которые пан Ян обязался уплатить через неделю.

Мать Анельки расхворалась и лежала в постели. Отец за обедом ничего не ел и велел Анджею заложить коляску. Около четырех он вошел в спальню жены и объявил, что ему необходимо ехать в город.

– Помилуй, Ясь! – сказала пани слабым голосом. – Как ты можешь сейчас оставить нас? Мне во всем доме не с кем будет слова сказать… Прислуга ведет себя как-то странно… Я и то уже хотела тебя просить, чтобы ты после святого Яна нанял других людей.

– Наймем, не волнуйся, – ответил муж, не поднимая глаз.

– Хорошо, но пока ты оставляешь меня одну! Мне нужна горничная, какая-нибудь пожилая и степенная. О гувернантке для Анельки я уже не говорю – ты, конечно, привезешь с собой кого-нибудь?..

– Хорошо, хорошо, – повторял пан, беспокойно переступая с ноги на ногу.

– Malheureuse que je suis!..<Какая я несчастная!.. (франц.)> Не понимаю, что это за дела не дают тебе усидеть дома, да еще в такой момент? Я уже все глаза выплакала. Привези для Юзека пилюли, а для меня солодовый экстракт… И потом хотелось бы знать, могу ли я надеяться, что ты свезешь меня к Халубинскому. Я чувствую, что он…

– Ну, до свиданья, Меця! – перебил, не дослушав, муж. – Прежде всего мне нужно уладить самые неотложные дела, а потом уже потолкуем и о поездке твоей в Варшаву.

Пан Ян ушел к себе в кабинет, заперся там и стал выгребать из ящиков письменного стола разные документы. Он был очень расстроен и нервно вздрагивал от малейшего звука за дверью. Он успокаивал себя мыслью, что еще вернется домой, но другой голос, потише, где-то в глубине души шептал ему, что он уезжает отсюда навсегда. Он внушал себе, что дела требуют его отъезда, а этот внутренний голос твердил, что он бежит от грозы, которую навлек на головы своих близких. Он пытался уверить себя, что скрывает от жены продажу поместья только потому, что щадит ее, а совесть подсказывала, что он попросту обманщик.

О том, что пану Яну придется продать имение, доподлинно знал Шмуль, догадывалась вся прислуга в усадьбе, подозревали и крестьяне. Одна только жена его, которой, собственно, принадлежало это имение, ничего не знала и не предчувствовала катастрофы. Таков был результат неограниченного права распоряжаться всем ее имуществом – права, которое она дала мужу в день свадьбы. Женщине ее круга, молодой и прекрасной, не подобало самой заниматься делами и даже что-нибудь понимать в них. Да и как можно было подозревать мужа в том, что он все промотает!

Странная это почва, на которой семена беспредельного доверия порождают нищету!

У пана Яна было множество светских талантов: он одевался по моде и был образцом элегантности, умел с большим остроумием и тактом поддержать разговор в обществе, обладал тысячью других достоинств, но он, как ребенок, играл с огнем, не думая об опасности, а наделав пожар, сбежал.

Уезжал он не потому, что решился бросить детей, довести до отчаяния жену и всех их оставить без куска хлеба, – нет, он, как всегда, хотел просто избежать неприятностей. Утешать и успокаивать семью, смотреть в глаза прислуге и дворне, видеть, как новый хозяин вступает во владение поместьем, – словом, выступать в роли банкрота – нет, это было ему не по вкусу.

«Здесь, на месте, я им ничем не помогу, – думал он, – и только сам потеряю спокойствие, которое мне сейчас всего нужнее. Не лучше ли, избежав сцен, все уладить в городе, придумать, куда переселить жену, и тогда обо всем ей написать? Если дурные вести придут вместе с хорошими, то бедняжку не будет мучить забота, куда ей деваться, когда усадьбу займут другие…»

Соображения, несомненно, дельные, тем не менее пан Ян был расстроен. Он чувствовал, что во всем этом есть какая-то фальшивая нота. Быть может, следовало остаться с женой и детьми, потому что женщине, к тому же еще больной, трудно будет одной, без совета и помощи? И что скажет Анелька?

Притом этот собственный уголок так дорог его сердцу, так надежен, так нравится ему! Сколько раз он пятнадцать лет назад в этом кабинете проводил целые часы с женой! Липа за окном была тогда гораздо тоньше и не такая ветвистая. Из окна видна была сверкающая на солнце гладь пруда, а теперь ее заслоняют кусты. Вон там, под каштаном, – тогда он еще не был такой трухлявый – постоянно гуляла Анелька на руках у няни. В длинном синем платьице, белой слюнявочке и чепчике она была похожа на куклу. И часто, увидев отца в окне, протягивала к нему ручонки…

А сколько гостей гуляло по этим дорожкам! Казалось, стоит всмотреться получше – и увидишь в саду след развевавшихся здесь женских платьев. И, если вслушаться хорошенько, кто знает – не зашумят ли в воздухе давно отзвучавший смех, шутливые и нежные слова и замирающие вздохи влюбленных?

Ах, как здесь хорошо! Каждая пядь земли – книга оживших воспоминаний… А он уезжает отсюда навсегда! Отныне дорогие тени, блуждающие по дому и саду, станут страшными призраками и будут пугать чужих людей.

А что будет с ним? Ведь человек состоит как бы из двух половин: одна половина – это его дом, поле, сад, а другая – он сам. Если дерево, вырванное из земли, засыхает, – что же будет с ним, оставляющим в этой усадьбе навеки самую прекрасную часть своего прошлого?.. Он уйдет в мир, станет совершенно другим, новым человеком. Улиткой, у которой сорвали со спины ее раковину, и ей приходится в муках создавать себе другую. Будет ли эта новая удобнее или хотя бы не хуже прежней?..

Никому не ведомо, сколько души в деревьях, в стенах. И мы не слышим, как откликаются неодушевленные предметы, когда мы прощаемся с ними навсегда.

Стук колес отрезвил пана Яна. Он схватил чемодан и вышел, не оглядываясь.

На крыльце встретилась ему Анелька.

– Ты уезжаешь, папа?

– На несколько… На какие-нибудь сутки, не больше, – сказал он, целуя ее.

Губы девочки были холодны.

Пан Ян сел в коляску. У него было такое чувство, словно через мгновение дом рухнет и погребет под собой всех, кто оставался в нем.

– Трогай!

– До свиданья, папа!

– Анджей, поезжай!

Лошади рванулись с места, так тряхнув коляску, что пан Ян ударился головой о спинку сидения. Скоро дом скрылся из виду. Мимо летели уже службы. Проехали по аллеям. Вот они, его поля, незасеянные, запущенные… Опять стал виден сад, мелькнула крыша дома, окно в мезонине, у которого стоит сейчас Анелька. И вот уже все осталось позади. Пан Ян вздохнул с облегчением.

– Слушай-ка, мой милый, – сказал он кучеру, – натягивай получше вожжи, а то лошади у тебя головы понурили, люди могут подумать, что это какие-то извозчичьи клячи!

Потом он закурил сигару – и пришел в отличное настроение. Жена, Анелька, призраки прошлого, все осталось там, позади. Ох!.. Только не оглядываться!..

Прохожие кланялись. Перед хатой, стоявшей у самой дороги, молодая мать забавляла маленького сына. Увидев коляску, она посадила ребенка на одно колено и, притопывая, запела:

Едет пан на коне, гоп, гоп!

А мужик за паном следом, топ, топ!

При виде этой семейной идиллии пан Ян улыбнулся с искренним удовольствием. Над ним светило солнце и парил жаворонок, поля вокруг дышали жизнью. Только там, далеко за холмом, за садом, оставался дом без хозяина, а в окне мезонина Анелька смотрела вслед отцовской коляске, казавшейся уже не больше жука.

Вырванный зуб не болит. Беглец не чувствует горя покинутых им людей.