Текст книги "Лазурный след. Путь ученого Яна Черского к разгадке тайн Сибири"
Автор книги: Болеслав Мрувчинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Черский был тут же. До этой поры волочился, заплетаясь ногами; сейчас он твёрдо выпрямился, сошёл с тротуара на проезжую часть, тяжёлые сапоги начали выбивать в снегу ровный спешный ритм. Он поднял руку к шапке, уставно повернул голову. Заметил, как девушка бледнеет, как соскальзывает в снег, словно во второй раз собираясь загородить ему дорогу. Он сделал шаг вправо, задвигал быстрей ногами. «Нельзя!» – загудел в его мозгу первый наказ сибирского изгнанника.
– Матушка, – услышал он за собой мягкий, взволнованный голос, – это он! Значит, остался в Омске…
Он сильней ударил сапогами. Бежал, как если бы толкал его ветер.
– Что с ним случилось, матушка?.. Почему…
Снег заскрежетал ожесточённо, посыпался брызгами. Слова замерли вдали…
7
Проплывали месяцы, миновали годы. Многие из тех, которые прибыли в штрафной батальон как несовершеннолетние юноши, лежали уже на омском кладбище; убила их тоска по родной земле и труды выше сил. Те, однако, которые пережили, превратились в драгоценный камень, на котором ни одна сила не сумела бы оставить царапины. В камень застыли их лица. В других батальонах тупели они в это время, автоматизм движений убил интеллигентность; в этом штрафном скрывалась она под неприметной оболочкой. Тихая, незначительная, почти незаметная для глаз работа Марчевского приносила необычные плоды: в этом единственном, наверное, батальоне на территории целой тогдашней Российской империи вообще не было неграмотных. И не было водки. Зато можно было встретить в нём много людей с большим багажом знаний: таких, которые в свободное время приобретали университетское образование, и таких, которые начинали некогда обучение с начала, но благодаря усердию и опеке коллег дошли до чрезвычайных результатов.
В этой напряженной работе богатая библиотека Квятковского сыграла огромную роль, но не только она. Самые богатые привозили много книг из Москвы и Петербурга. Когда это были математические или естественные сочинения, цензура обходилась с ними доброжелательно. Поэтому и направление обучения становилось достаточно односторонним, но, может, именно поэтому был достигнут такой прекрасный результат. Ведь здесь вокруг расстилалась степь. Живая земля выглядывала из каждого уголка. На неё смотрели неустанно, постоянно её топтали сапогами. И каждому охотно она открывала свои тайны. Таким, как Черский, заглядывающим во все внутренности, показывала она пласты, нанесённые в течение миллионов лет, и порой засыпала богатством исполинских раковин и костей; другим, старательно записывающим температуру, осадки, ветры, бури, улыбалась она всё более точными определениями погоды; других очаровывала она богатством цветов весной, то опять шумом Иртыша или Оми, то киргизской юртой, то пением птиц. Каждому показывала она разный облик и в каждом сумела разбудить любопытство.
Однако не только она была учителем. Квятковский не щадил времени; Марчевский, занятый своими различными делами, лично общался хотя и редко, но наблюдал за всем и включил в совместную работу много образованных ссыльных; в казармах безотказным приятелем был Чекулаев, умеющий ловко склонить к взаимодействию коллег из других рот. И неожиданно появился в Омске человек, который словно родился для поддержки этих необычных начинаний: подающий большие надежды, отзывчивый, самоотверженный и молодой российский учёный Потанин. Едва он прибыл, как уже Марчевский находился около него. И вскоре оказалось, что наткнулся он на одного из самых сердечных приятелей.
Капитан Ланин, несомненно, по этой причине был самым удовлетворённым. В течение долгого времени он был окружён славой, как солнцем. Сонный, скучный, заброшенный в одиночестве в бескрайнюю степь и почти отрезанный совершенно от всего света, Омск переживал минуты своего озарения; заинтересованность этим солдатским обучением и оказание помощи становилось модным. Как-то дошло это до главного командования, что именно он дал начало всему. Командиры других частей начали являться к нему за советами. Раздались новые похвалы. Когда, однако, после них он не дождался назначения на должность майора, терял медленно настроение. Страдал более всего от этого Черский. На него Ланин надеялся более всего, поэтому теперь имел к нему самые большие претензии. Его амбиции выросли. Рассчитывал он на какое-то необычайное открытие, хотел показать себя в чём-то, что не только Омск, но целая Российская Империя пришла бы в изумление и заставила бы Петербург заинтересоваться его фамилией.
В продолжение этих лет он иногда из любопытства проглядывал даже порой книги. Черский учился и действительно не терял ни минуты, и это он тоже должен был признать, но, по его мнению, этого всего было мало. Начал он ему тогда по-своему помогать. Контролировал, откуда и докуда проработан материал, велел читать наизусть по памяти целые страницы, вмешивался во всё. Не помогали никакие уговоры. Ланин пришёл к выводу, что он самый мудрый, и с железным упорством применял свои собственные методы.
Черский исхудал, захирел, многократно помещали его даже в госпиталь. Сгибался он под тяжестью службы, потому что исполнял её добросовестно, и умственной работы. Всяческие книги по геологии, какие существовали в Омске, он основательно проработал. Подобным образом имел он в голове и всю зоологию, а что было живое в окрестности, знал на память и сумел подсчитать самые маленькие косточки. Прекрасно ориентировался на местности и перенял от Чекулаева все топографические знания. По совету Квятковского в запущенном доме, бывшем некогда госпитальной баней, устроил лабораторию и там согласно его указаниям учился химии. Самостоятельно препарировал зверей и птиц. Несмотря на это отдавал себе отчёт, что только находился у начала, что огромность знаний не превратила его в учёного, что ещё он не способен делать выводы. А Ланин торопил. Всё более то, что должно было быть отдыхом и удовольствием, превращалось в ад.
Шёл 1868 год. После прекрасной пропитанной запахом цветов степной весны приближались сухие и знойные дни. Начали желтеть травы. Солнечные лучи всё глубже вгрызались в землю и, измельчив её жаром, всё более облегчали работу бурям. Они набегали здесь часто и подметали, как метлой, поднимали под небо клубы пыли, скрывали в темноте ясный день, порой весь Омск превращали в одну огромную мусорную кучу. И катились так часами с каким-то ужасающим упорством, беспощадно, жестко, словно хотели и без того мрачный этот край превратить в бесплодную пустыню.
В какой-то день, во время такой бури Черский находился на вахте на валах крепости. Он поднял воротник, глаза его были почти закрыты. Старался держаться спиной к буре, но это помогало мало. Туманы валили отовсюду, гуляли во рвах, отскакивали от откосов и домов, в каком-то сумасбродстве взносили вверх чудовищные подвижные стены, в которых каждый момент исчезало всё. Пыль проникала всюду: под одежду, в уши, в нос, в рот, как иглами колола лицо миллионами крупинок песка и становилась всё более угрожающей. Ветер уже не гудел, а выл, громко голося охрипшим, стонущим посвистом.
Черский присел на корточки, перед губами открыл манерку и быстро наполнил её. Сделал глоток, выплюнул и только тогда придержал дольше. Кофе имел постоянно привкус глины, но на это он перестал обращать внимание; освежил несколько высохшее горло, осторожно протёр глаза и в конце концов упруго выпрямился. Из синяво-золотой завесы вынырнули солдатские силуэты. «Значит, наконец, четыре часа, – с облегчением вздохнул он. – Теперь другой будет мучиться…»
Сменили караульных, Черский вернулся в казармы. Он задержался там недолго. Умылся, достал из сундука записи, положил их в карман и, доложив унтер-офицеру о своём уходе, направился в Новую Слободку.
– Плохо выглядишь, – Марчевский заботливо посмотрел на него. – Промой глаза. Кажется мне, они сильно припухли.
– Черский чувствовал себя здесь как дома. Без слов он подошёл к умывальнику, потом очистил мундир, сапоги, и только тогда уселся на стул.
– Стоял на вахте, – объяснил он. – Паскудный день.
– Марчевский взглянул в окно. Клубы песка и мусора били в стекло. Через них ничего нельзя было увидеть.
– Да, день мерзкий, – подтвердил он. – Но с тобой плохо, – обеспокоился он снова. – Меня беспокоят особенно твои глаза. Время от времени каждый из нас жалуется на них, но боюсь, что у тебя это может превратиться в хроническое страдание. Эта вечерняя работа при свечах очень разрушает зрение…
Черский только вздохнул, Марчевский нервно потёр подбородок.
– Очень сожалею о том, как если бы это я загнал тебя в ловушку, – добавил он немного погодя. – Кто, однако, мог предвидеть, что Ланин признает тебя в конце концов за учёного?.. Если бы не разжигал его амбиции, он провалил бы наши планы в зародыше. И к чему пришло? В результате: он всех нас считает глупцами… – слова звучали всё спокойней, как будто он подводил итог всей жизни. – Сомнительный круг. Ударить по нему сверху я не могу, потому что помешало бы это всей работе. Вероятно, я вначале совершил какую-то ошибку. Ослепил чрезмерно глупца…
Он охватил Черского задумчивым взглядом.
– Так или иначе, прийти в негодность мы не позволим, – сказал он немного погодя нормальным тоном. – Я установил с Чекулаевым: завтра ты пойдёшь снова в госпиталь. Позаботятся там о тебе на совесть. Завтра…
Он не докончил предложения, потому что грудь Черского рванул внезапный спазм, как рыдание без слез, которое разрывает душу, но не может выскользнуть из горла.
– Боже, Боже!.. – сжал он руками виски. – Когда это всё закончится? Или до смерти будут держать нас в этих проклятых казармах? И никогда не смогу учиться нормально? Жить нормально?..
В течение долгого времени в комнате господствовала полная тишина. Марчевский наконец поднялся с места.
– Янек, выше голову! – мягко произнёс он, кладя руку на его плечо. – Тебе тяжко, мне тоже… Амнистия была в шестьдесят шестом году и принесла немалые льготы. Может, будет и другая. Получил недавно из Петербурга известие, что-то там ждут… Он выдержал ещё немного, – его голос прозвучал мягко. – Продержались столько, продержимся больше. Тем временем отдохнёшь в госпитале.
Черский медленно поднял голову.
– Ланин позволит? – спросил он.
– Воспользуемся случаем, что завтра он уезжает. Получил трёхнедельный отпуск. Вывозит всю семью в Барнаул.
Глаза Черского наконец набрались блеску. Он вздохнул с облегчением.
– Ну, тебе уже легче? – пошутил Марчевский. – В таком случае скажу ещё кое-что приятное: я получил сегодня письмо от Потанина.
Это известие произвело на Черского отличное впечатление. Потанин сейчас пребывал в Москве и, выезжая отсюда, забрал прекрасную коллекцию окаменелостей, найденных им в окрестностях Омска.
– Так вот, он пишет, – голос Марчевского звучал почти весело, – что эти раковины наделали много шума, но никто не хочет взяться за их определение. Попросту боятся. Если Гумбольдт утверждал, что эти территории находились в давние времена под водой, простиралось здесь море, то твои раковины должны были отрицать это. Потому что ведь они принадлежат к пресноводным…
– Наверное, принадлежат! Я проверил добросовестно во всех книгах, какие смог достать здесь. Впрочем, Потанин согласен со мной.
– Даже подтверждает в письме. Но он не является специалистом в этой области, следовательно, должны сказать это другие. А если бы признали, что это так, ты знаешь, что из этого произошло? Вот черти побрали бы целую теорию великого Гумбольдта! Потому что свидетельствовало это, что здесь и прежде были реки и озёра, а не океан или море. Следовательно, стоило бы выстрелить из большого орудия, потому что каждый боится, чтобы случаем не подвергнуться осмеянию.
– Что на это Потанин?
– Советует работать больше. Просит меня, чтобы исследовал эти теории основательно, сделал разрезы и эскизы и постепенно посылал с краткими описаниями в Московское общество испытателей природы. Мне кажется, что он сделал много.
Ясные мгновение назад глаза Черского начали гаснуть.
– Ланин тебя вспоминал? – Марчевский разгадал, что с ним произошло. – Временно он не стал кружить ему голову. Что до Потанина, человек очень порядочный. Помнит обо всём. Прислал анатомический справочник, который ты просил. Вовремя, как раз пригодится. Я разговаривал с комендантом госпиталя. Если захочешь, можешь даже ассистировать при вскрытии трупов и операциях, он уладит всё. Это тоже неплохой человек, только вот пьяница.
Что-то пришло ему в голову весёлое, он рассмеялся, покачал головой, потом поставил самовар.
– Что хотел тебе ещё сказать?.. – остановился он. – Ага! Благодаря Потанину я получил немного известий о твоей семье…
Он незаметно взглянул на Черского, его лицо внезапно покрыла смертельная бледность.
– Всё там в порядке, – говорил он дальше безразлично, будто не замечая этого. – Мать жива, жива сестра и швагер (зять), появились дети. Поместье не было конфисковано. Полностью принадлежит швагеру.
Марчевский занялся самоваром, потом наполнил стаканы и поставил на стол.
– Пей, пока горячий, – произнёс он, подсовывая сахар. – При такой пыли нужно хорошо прополоскать горло. О чём я говорил?.. А, поместье принадлежит полностью Дугласу. Как случилось, что твоя часть тоже принадлежит ему, Потанин не смог выяснить. Я просил его об осторожности, леший знает, что за этим скрывается… Однако постепенно разузнаем всё. Именно поэтому мать не пишет тебе писем.
Черский выпил чай до дна и отодвинул стакан.
– Должен возвращаться в казармы, – произнёс он безразлично, как будто всего этого не слышал. – Вдруг Ланин меня ищет!
Он забрал книжку, поблагодарил и вышел. Марчевский начал прохаживаться по избе. Задумался, не совершил ли он ошибку, вспоминая как раз сегодня об этом неприятном семейном деле, что жгло Черского, как растравленная рана. Не сомневался он в этом, не вернулось к нему спокойствие, которое сохранялось внешне. Он был убеждён, что отгадал даже то, что не услышал: что за всем этим скрывается какая-то подлость, ведь у Дугласа нет недостатка в деньгах, смог бы что-то прислать. А если мать молчит, то также, наверное, не по собственной вине…
Он своим обычаем уселся у окна и впал в задумчивость. «Как все, он жил до сих пор постоянно, миражом амнистии и дома, – задумывался дальше. – Сегодня вычеркнул дом со своего счёта. Может, и лучше. Самым худшим являются для нас иллюзии…»
Лицо Черского мелькнуло ещё несколько раз перед его глазами и наконец исчезло. Зато появились другие: эти из первой роты и из второй, и из третьей, появились офицеры, чиновники, полицейские, жандармы. При каждом задержался он на миг, взвесил его возможности, что-то проверил, установил, наметил какие-то задания. И снова шёл к следующему…
В это время Черский сидел в небольшом домике прежней госпитальной умывальной и при свете свечи нагревал реторту. Забулькало, он долил какую-то жидкость из пробирки. Поднялся и опустился пар. Он отодвинул горелку, и когда реторта остыла, встряхнул её сильно и взглянул на свет: исчезало замутнение, на дне возникал осадок.
– Закономерно, – обрадовался он громко. – Понимаю эту проблему. Как у вас идёт работа?
Рядом Али-Бек, черкес, препарировал совместно с Марущиком какую-то птицу. Шкурка уже была снята. Черский взял её в руку и осмотрел.
– Отлично, – похвалил он. – В этом месте нужно немного очистить, – указал он пальцем. – Придвиньтесь к свету, можете не заметить. Потом можете натирать.
Он вернулся к своей работе. Заглядывая часто в книжку, он снова соединял какие-то жидкости и порошки. Он любил этот угол. Эта скромная лаборатория была оборудована его руками, на его деньги. Поначалу учился здесь сам. Сейчас приводил других и передавал им свои знания. Подбирал главным образом таких, самых скромных, прежде неграмотных и достигал необычайных результатов. Эти двое, например, знали уже зоологию не хуже, чем он, и даже ему начали отвечать тем же.
Миновало полчаса. Черский что-то мурлыкал певуче, придавая ритм своим занятиям, когда неожиданно потрясла его дрожь. Он чутко насторожил слух. В посвисте бури его бдительный слух уловил сильный, отлично знакомый шаг. Кто-то открыл дверь. Из клубов пыли, которые ворвались внутрь, появился Ланин. Солдаты сорвались с мест и встали по стойке «смирно».
– Работайте, работайте дальше, – под видимостью ласковости в словах капитана не чувствовалось вовсе тепла. – Ага, птичка!.. Хорошо, делаете чучело, может, где-то повесите в казармах. А ты, Черский, что? Забавляешься химией? Говорил тебе сколько раз, что жалко времени, существуют более важные вещи. И тебе также нужен отдых. Когда сделаешь то, что нужно, можешь поразвлекаться химией… Тем временем, однако, брось её и подай мне справочник. Проверим, чему ты научился со вчерашнего дня…
Он начал медленно листать страницы. Задержал взгляд на какой-то таблице.
Итак, как обстоит дело с той землёй? – спросил он. – То, что видим сейчас, создалось поочерёдно в разных… Как здесь написано? Ага: эра! Следовательно, в разных эрах… Какие они были?
Черский прочёл наизусть, как по нотам. Ланин с одобрением покивал головой.
– Хорошо, хорошо, – похвалил он. – Во всяком случае спрашиваю об этом, и знаешь, для чего? Эта таблица напоминает мне таблицу умножения, а ей меня учили таким же образом. По порядку… Перейдём к тому, что я тебе задал, – перелистнул он несколько десятков страниц. – Есть! Мезозойская эра. Говори, что здесь написано!
И Черский говорил. Предложение за предложением, чётко и так убедительно, как во время рапорта. Ланин водил пальцем по строчкам и передвигал его всё ниже. Внезапно он остановился.
– Плохо! – проворчал он. – Повторить!
– «Некоторые из пресмыкающихся доходили до огромных, – Черский сильно подчеркнул это слово, – размеров, например из группы динозавров».
Ланин удовлетворительно покивал головой.
– О, видишь, теперь хорошо, – похвалил он. – Огромных, а не больших. Черский, слишком мало учишься, – покрутил он с неудовольствием головой. – Ну, говори дальше! Его настроение медленно улучшалось. Под его пальцем из того, что он слышал, не пропало с той поры ни одного слова. Он перескочил на другую страницу, потом на третью. Его рука дрогнула.
– Плохо! – крикнул он. – Повторить!
– «В конце мезозойской эры в мире происходят серьёзные перемены…»
Ланин сорвался с места.
– Плохо! – ревел он, как на учениях. – Черский, что с тобой происходит? Повторить!
– «В конце мезозойской эры… в мире происходят… серьёзные…»
Лицо Ланина запылало, как будто он только что выбрался из огня.
– Плохо! – завыл он, как зверь. – «Происходят в мире очень серьёзные перемены!» Очень! Понимаешь?
Глаза Черского закрылись бессильно, словно охватила их сонливость. Он лишь с трудом открыл их.
– Ваше Высочество позволят мне заметить, – раздался его изменённый негодованием голос, – что это слово не имеет в этом случае никакого значения…
Ланин закачался, как человек, которого неожиданно ударило в грудь.
– Вот ты какой?.. – вымолвил он на удивление тихо, зато медленно цедя сквозь зубы яд. – Меня, Ланина, ты хочешь поучать? Здесь имеется «очень», а ты утверждаешь, что это несущественно? Следовательно, по-твоему мнению, эту книжку написал дурень? – его голос набух бешенством и начинал гудеть всё громче. – Ах ты подлец! Ленишься, не хочешь учиться. Раскладываешь себе бутылочки, вместо того чтобы думать о добросовестной работе. Хватит этого! Должна закончиться вся эта химия!
Он схватил доску, которая служила здесь лавкой, и в страшной ярости разбил ею всё, что находилось в доме. Стекло разлетелось с грохотом, разбрызгались жидкости и порошки.
– Я тебе покажу! – он подскочил к Черскому с кулаками. – Тебе захотелось исправить российские книжки. Я тебя научу!..
Он занёс руку вверх, но не ударил. Какая-то капля здравого разума удержала его от жёсткого порыва. Немного погодя он преодолел себя.
– Два часа под ружьё в полном боевом снаряжении! – чётко приказал он. – Перед казармами, на ветру. Доложить о себе тотчас же унтер-офицеру!
Черский напрягся, как струна, подтвердил принятие приказа, потом схватил шапку и выбежал. Сильный ветер хлестнул ему в лицо. Он не обращал на это внимания, всё более ускоряя шаги. Ему хотелось быть как можно дальше от этого мрачного лица, на котором не было заметно ни тени милосердия. Он возненавидел его, готов был убить. И мчался теперь, будто убегая и от него, и от самого себя.
Дежурил давний капрал, а сейчас взводный Быков.
– Снова на тебя напал? – меланхолически покачал он головой, когда Черский доложил ему о приказе Ланина. – На ветру и около казарм?.. – задумался он. – И не приказал следить? Ну, тогда встань там, у входа, в этом углу, где некогда упражнялся со штыком…
Он моргнул ему многозначительно. Черский взял карабин, ранец и встал, где ему было приказано. Он был уже опытным солдатом, умел справиться с трудностями. Вокруг было темно и пусто. Таким образом, он спрятался в угол, удобно опёрся о стену, поставил на землю карабин. Здесь было безветренно. Он даже улыбнулся довольный, что сумел ускользнуть, прежде чем Ланин успел сообщить больше подробностей, и только отсюда чутко прислушивался, не раздаются ли какие-то шаги.
Прошел, может быть, час. Как и раньше, господствовало полное спокойствие, никто не любил шататься в такую погоду. Однако неожиданно от крепостных ворот донёсся какой-то гомон. Черский тайком высунулся вперёд и встал в определённую уставом стойку. Внимательно поглядывал в том направлении. Из тумана пыли начал возникать какой-то силуэт и быстро приближался. Не шёл, а бежал. Вскоре он узнал в нём упругую фигуру Ланина.
– Черский, – капитан, видимо, тоже его заметил. – Расслабься! Черский, – его голос был возбуждён, но не чувствовалось в нём уже угрозы, – расслабься! Расслабься!..
Ланин был рядом. Он едва отдышался от чрезмерного усилия. – Почему не смог упомянуть мне об этом письме Потанина? – он едва произнес наконец. – Нужно ли было это всё? Ведь если там, в Москве и Петербурге, начинают беспокоиться о каком-то Гумбольдте, то мы на правильном пути, Черский! Нужно было с этого начинать разговор со мной!
В словах Ланина теперь чувствовалось смущение, и дружеский укор, и сердечное сожаление, и пробивающаяся помимо воли нота триумфа.
– Отнеси эту рухлядь в зал и возвращайся, – добавил он. – Хочу, чтобы ты проводил меня до ворот…
Черский быстро справился и снова появился перед ним. Ланин медленно двинулся вперёд.
– Мерзкий ветрище, – вздохнул он, не зная, с чего начать разговор. – Все-таки что-то там начинает делаться… А я в тебя верил всегда! – ветер не смог заглушить содержащуюся в этом предложении чувствительность. – Кто-кто, а я порой думал, что Черский раньше или позже да влепит этим мудрецам из Москвы и Петербурга, чтобы вспомнили об Омске. Он настойчивый, он способный, у него такой глаз, что взглядом сумеет оттолкнуть штык! Поэтому я, командир первой роты, не щадил времени, чтобы помочь тебе. И что из этого вышло? Уже ими крутишь. Закрутишь сильней!..
На них свалились клубы пыли. Молниеносно склонили они головы.
– Черти принесли! – выругался Ланин, двигаясь дальше, Марчевский говорит: нужно тебе дать немного спокойствия… Согласен. Я завтра уезжаю в Барнаул, ты отправишься в госпиталь. Полагается тебе отпуск за то, что написал Потанин… Марчевский говорит, химия тебе нужна для геологии. Согласен, оставил у него деньги, чтобы он купил то, что я у тебя привёл в негодность. Моя вина, нужно исправить… Когда вернусь, постараюсь о какой-то лошади, чтобы ты мог делать дальние экскурсии. Но ты работай, Черский! Я верю в тебя. Всегда верил. Помнишь тот наш первый бой, когда…
Ветер завыл сильно и закидал их клубами песка. Они кинулись к стене дома, в котором размещалась караульная служба.
– Работай, Черский, – Ланин придвинул губы почти к его лицу. – Помни: я верю в тебя! – повторил он горячо. – И… и… слушай, Черский, что я скажу тебе теперь! У меня… для тебя приготовлена большая награда!..
Он задохнулся, какое-то волнение сдавило ему горло. Он пододвинул лицо ещё ближе и взглянул ему в глаза.
– Ты поляк, Черский, – его слова прозвучали глухо, неровно. – Сегодня ты царский невольник, человек без прав. Можно тебя затоптать, как червяка, поломать тебе кости, сгноить в тюрьме. И кроме того, я, капитан Ланин, сказал тебе уже давно: если получу, благодаря тебе, майора, то ты будешь…
Его грудь начала сильно подниматься. В течение какого-то времени он тяжело дышал.
– Ну, Черский, не сердись на меня! – заговорил он снова. – Я русский человек: досаждал порой, но у меня доброе сердце, а тебя люблю… Да, Черский, люблю тебя, как сына, и поэтому, может быть, донимаю больше. И хотел бы, чтобы моим сыном оставался навсегда. Хотя ты и царский невольник, и человек без прав… Так вот, Черский, слушай внимательно. У меня есть дочь… Красивая девушка… Могла бы смело стать генеральской женой, но я отдам её тебе, Черский. И тогда ты перестанешь быть невольником!..
Вихрь ударил в стену, забросал пылью, закрутил и в своём неистовом беге погнал где-то между казарменных зданий.
– Завтра беру её с собой. – Ланин растрогался. – Солнышко моё самое дорогое… Возвратится в сентябре, тогда я покажу её тебе. Понимаешь, Черский? Хочу отдать тебе самую большую драгоценность! Но ты работай. И бей в этого Гумбольдта, как в барабан. Так, понарошку, как тебя учил: штыком в живот!..
Буря снова загудела сильней.
– Пусть черти возьмут! – выругался он. – Ну, Черский, доброй ночи! – добавил он сердечно. – Позволяю тебе сегодня видеть во сне мою дивчину… Верь мне тем временем на слово: прекрасная!.. А завтра иди в госпиталь…
Он склонил голову и бросился в пыль со всего разбегу. Черский также зашевелился. Он медленно волочил ноги, выдвинутой вперёд грудью с большим трудом он прокладывал дорогу и дрожащими пальцами неустанно протирал глаза.
8
Приближался конец июля. Казармы были пусты, потому что войска пребывали, как обычно в эту пору года, в летнем лагере, в трёх километрах от города. Здесь было значительно приятней. Вблизи, в глубоком яре катил свои воды Иртыш и не только охлаждал воздух, но затоплял в своих волнах приплывающие с запада туманы песка. С противоположной стороны, с востока, подобную роль исполняла берёзовая роща. По правде говоря, это был скромный кусочек леса, захиревший, согнутый ветрами, но несмотря на это в этой высохшей почти плоской степи вырисовывался он, как чудесное явление на километровой длине: восхищал разнообразием форм, манил тенью, шумом листьев наколдовывал в душе человека радостные мысли. И будил грустные мечты о спокойствии и отдыхе.
Собственно, на этой территории между рекой и лесом в настоящее время пребывали все рода войск. На северном краю, ближе к городу, разбила шатры казачья бригада конной артиллерии, перед ней кадеты, ближе к югу линейные батальоны пехоты. Таборы и кухни, заняли место в самом конце. Движение было колоссальным. В течение целого дня неустанно шли маршем колонны, часто отзывались пушки, бил огонь карабинов, мчались на конях курьеры и адъютанты. Вечерами лагерь ещё более оживлялся: из Омска прибывали сюда все сливки общества, чтобы блеснуть нарядами и шиком. Играли оркестры, старались показать себя городские певцы. В небольших группках развлекались и танцевали, пока звуки сигнальных рожков не призывали к тишине.
Черский несмотря на то, что только прибыл, вошёл в эту жизнь без каких-либо трудностей. Он знал её превосходно и по прошлым годам, и при этом чувствовал себя прекрасно, старательная забота в госпитале сделала своё дело. Глаза перестали болеть, прибавил в весе, округлились запавшие щёки. Ланин, который также уже вернулся, принял его радостно и не смог скрыть под фамильярными шутками своей сердечности. Впрочем, и для других он был исключительно ласковым. Нужно заметить, что во всём батальоне что-то внезапно изменилось. Как если бы повеял другой ветер, и солдат почувствовал это тотчас же. Сперва шёпотом начали обмениваться своими догадками, потом дискутировать в закрытых кружках, наконец, начали умело выпытывать у унтер-офицеров и офицеров. И сразу грянула необычная весть: отличившимся солдатам штрафного батальона были присвоены звания!
Это была такая необычная новость, что сначала никто не хотел этому верить. Польские ссыльные не имели права на повышения звания, даже если перед восстанием служили в российской армии и были офицерами. Таким образом, усилились дискуссии, постоянно росли сомнения. Вплоть до того, что неожиданно кто-то из третьей роты намекал якобы, лишь бы отделаться, что будет произведён в сержанты. Часом позже похвалились подобно двое других. Перед вечером же Марущик, который пополудни вышел с Чекулаевым в патруль, придвинулся к Черскому и шепнул на ухо:
– Я получил взводного. А ты старшего сержанта, как единственный из целой роты. Объявят через несколько дней во время какого-то исключительного торжества. А какого? Чекулаев не знал ещё этого.
Они сразу вытянулись в струнку, потому что приближался Ланин с каким-то казацким офицером. Он был весёлый, сияющий, как солнце, постоянно показывал рукой на своих солдат. Когда проходил мимо Черского, похлопал его по плечу, как будто хотел публично выразить своё одобрение.
– Видишь! – шепнул Марущик, когда они несколько отошли. Подтверждается всё.
И действительно подтверждалось. На следующий день об этом говорили уже громко. Однако причины этой внезапной ласки никто назвать не сумел. Солдаты объяснили это по-своему: амнистия; ничего другого, только амнистия! Снова начали звучать вынашиваемые годами надежды, возродились мечты, забились чаще все сердца. Разволновался целый батальон, и бил теперь сильней сапогами в марше, ещё энергичней выполняя всяческие приказы. Как будто хотел возвестить свою радость и скрасить последние мгновения командованию.
Следующие дни начали действительно подтверждать эти предположения. Сперва кто-то принёс известие, что на торжества окончания лагеря прибудет какой-то сенатор. Потом – военный министр. И наконец, установили несомненный факт: приезжает Великий Князь Владимир!
Это было сюрпризом не только для солдат, но и для командования, поэтому сразу закипело, как в котле. Украшали город, казармы, лагерь, поспешно устанавливали трибуны, возводили триумфальные ворота, размещали верноподданнические надписи. Одновременно проводили неуставные учения. Для штрафного батальона снова наступили трагические дни, живо напоминавшие наихудшие рекрутские времена. Как цепом валили их на землю, вынимали из груди последнее дыхание и при малейшей оказии огревали кулаками.
Ланин ни на шаг не оставлял своей роты и, пожалуй, свирепствовал более всего. Зато уже в дни торжеств был неузнаваемым: потирал руки, улыбался, фамильярно шутил, хвалил всё и всех.
