Текст книги "Операция «Цитадель»"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

10

Прошло уже более десяти минут, как самолет приземлился в будапештском аэропорту и пилот заглушил двигатели, а Миклош Хорти все еще сидел в своем обособленном, «королевском» салоне, навалившись локтями на столик и подперев сдвоенными кулаками подбородок, – в позе человека, сумевшего отрешиться от мира чуточку раньше, чем мир – от него.

– Мы – в столице великой Венгерской империи, ваше величество, – полушутя-полусерьезно объявил граф Анташ, воспользовавшись тем, что личная охрана диктатора уже вышла из самолета и ждала его у трапа. Он иногда позволял себе подобные вольности, несмотря на то, что регент то ли старался не обращать на них внимания, то ли, наоборот, реагировал с холодным гневом.

– А ведь она могла быть великой, фон Анташ.

– В принципе да, – признал носитель крови трех королевских династий Европы. – Но что-то история не припоминает таких бесспорно великих дней в ее… истории.

– Может, мы ее попросту не сумели разглядеть?

– Такими днями могли бы стать первые дни этой войны, если бы вы решились сразу же мобилизовать военные ресурсы страны и двинуть войска на Югославию, мечами прокладывая себе дорогу к морю.

– Но мы приняли участие во вторжении в Югославию, – слабо защищался адмирал.

– …Во вторжении германских войск в Югославию – вот в чем мы приняли участие, господин адмирал. И в этой войне нашим войскам отводилась роль вспомогательно-полицейских сил.

– Услышав эти упреки, – натужно поднимался со своего кресла регент Хорти, – политикан Салаши возрадовался бы. Если помните, его партия «Скрещенные стрелы» была запрещена за антиправительственную кампанию, направленную на… слишком сдержанное, скажем так, участие Венгрии в нынешней войне.

«Слишком сдержанное»?! – удивился про себя граф Анташ. – Да нилашисты[22]22
  Термин «нилашисты» произошел от венгерского названия возглавляемой Ференцем Салаши националистической партии «Nyilaskeresztes part».


[Закрыть] на каждом углу кричали о том, что своей трусостью регент и подвластное ему правительство позорят венгров и оскорбляют воинственный дух их великих предков!».

– Я всего лишь попытался ответить на ваш очень непростой вопрос, господин адмирал.

– Как вы думаете, где сейчас находится Салаши?

– Пока он со своими нилашистами пребывал в подполье, мы практически знали обо всех местах его пребывания. Однако напомню, что недавно правительство Дёме Стояи легализовало их, – ответил личный секретарь, не скрывая при этом своего возмущения. – Так что теперь он – свободный человек.

– Тем более, мы должны теперь отслеживать каждый шаг этого «несостоявшегося собирателя венгерских земель». Причем учтите, граф, что в этом заключается не только моя личная безопасность, но и ваша.

– Об этом я никогда не забываю, господин регент. Вы хотели бы встретиться с ним?

– Если по правде, то я хотел бы забыть о его существовании. Навсегда… забыть.

– Как и все мы, кто идет за вами, господин регент.

Анташ вдруг явственно ощутил, что опасность действительно нависла не только над Хорти, но и над ним, а также над людьми, которые формируют сейчас его личное, Кароля Анташа, окружение, в надежде на лучшие политические времена. Да только похоже, что их не будет. Так не пора ли вспомнить о девизе древних германских предков: «Вперед за вожаком!»?

– В ближайшие дни представители германского командования начнут вести с ним переговоры. Мы постоянно должны быть в курсе: кто, где и о чем именно.

– А ведь в течение двух лет этот демагог находился в тюрьме. Было непростительной ошибкой освобождать его для триумфального шествия.

– Потому что мы с вами запрещали одну возглавляемую им партию – «Воля нации». Освобождать же его пришлось уже как руководителя другой, мощной политической силы, созданной Кальманом Хубаем – «Скрещенные стрелы», но которая избрала этого армянина[23]23
  Настоящая фамилия Салаши была Салосьян, и он действительно был полуармянином.


[Закрыть] своим лидером, несмотря на то, что он все еще пребывал в тюрьме[24]24
  В 1937 году партия «Воля нации» или «Партия национальной воли» была запрещена, а сам Салаши в следующем году оказался за решеткой и лишь в 1940 году был амнистирован. К тому времени партия «Скрещенные стрелы» уже обладала 30 местами в парламенте, получив их на выборах 1939 года.


[Закрыть]. После освобождения, как вы знаете, он отправился в Берлин, где с ним основательно поработали в смысле идеологической подготовки. Так что теперь мы имеем не только «Скрещенные стрелы», но и родственную ей Венгерскую национал-социалистическую партию, созданную по примеру германской партии фюрера.

– В то время как правящая партия «Венгерская жизнь» во главе с графом Бетленом все теряет и теряет свои позиции.

Хорти не ответил, однако, встретившись с проницательным, острым взглядом рослого плечистого красавца Анташа, не отвел, как обычно взгляд, а задержал его.

– Это хорошо, что мы обменялись мнениями, граф, – молвил он, направляясь к выходу из самолета. – Сейчас очень важно, чтобы мы чувствовали плечо друг друга. Настало время объединяться во имя своего собственного спасения и спасения нации.

– Все, что в моих силах, господин регент…

Уже оказавшись в проеме двери, Миклош Хорти неожиданно оглянулся, чтобы признаться:

– Но когда вы заговорили со мной, граф, я думал не о Салаши и вообще не о политике.

– Я это почувствовал, поэтому попытался вернуть к суровой действительности.

– То, что тревожило эти минуты мою душу, могло оказаться еще более суровой… реальностью. Я, видите ли, был удивлен, что самолет благополучно приземлился.

– Вот как, существовали какие-то предпосылки? – занервничал граф Анташ. – Поступала информация?

Граф не мыслил себе ситуации, при которой регент мог бы получить какие-либо сведения в обход него. Он не только душевно, а почти физически страдал от осознания того, что хоть что-то сумело просочиться к регенту, не будучи им самим, Каролем Анташем, осмысленным и отфильтрованным.

– Вроде бы ничего подозрительного, – объяснял тем временем Хорти. – Но, садясь в этот самолет, я был почти уверен, что он то ли прямо в воздухе взорвется, то ли будет не понятно кем атакован, или же как-то сам по себе – ну, просто вот так, сам по себе, без какой-то видимой причины, – рухнет, не дотянув до посадочной полосы.

– Представляю себе, каким трудным выдался для вас этот полет, господин регент.

– Напротив, граф. Я смирился с этой неизбежностью и ждал ее, как высшего избавления. До конца дней своих буду вспоминать о нем, как о незавершенном полете в вечность.

11

Да, сколь ни странным это могло бы показаться, но во всем увесистом, разбухшем деле русского генерала Власова обер-диверсанта заинтересовали прежде всего донесения, связанные с немкой, истинной арийкой, вдовой погибшего на фронте офицера СС Аделью (Хейди) Биленберг. Причем заинтересовали значительно больше, чем донесения, связанные с деятельностью капитана Штрик-Штрикфельдта.

Самым странным и почти неестественным в этой амурной истории оказалось то, что фрау Адель не была «подставлена» русскому генералу ни гестапо, ни абвером. Никому из тех людей, что работали с Власовым, рассчитывали и ставили на него, просто в голову не пришло подсунуть ему какую-то разбитную германку, которая решила бы и проблему организации его личной жизни, и проблему постоянного влияния на него. А среди прочего еще и подучила бы его языку.

В санатории для офицеров СС, которым заведовала вдова Биленберг, побывали тысячи красавцев из отборных частей. Однако своенравная баварка предпочла русского генерала. Причем самое удивительное, что инициатива этого сближения исходила от нее[25]25
  В реальности в отношениях между Аделью Биленберг, вдовой эсэсовского офицера, кое-что так и остается невыясненным. Известно, что инициатором знакомства действительно была сама Адель, но представлял их друг другу все тот же капитан Штрик-Штрикфельдт, справедливо полагавший, что женитьба на женщине, первый муж которой погиб на фронте, а брат являлся одним из людей, близких к Гиммлеру, – укрепит положение Власова в германском обществе, усилит доверие к нему со стороны германского командования.


[Закрыть].

«А вообще-то вся эта любовная интрига чем-то напоминает историю знакомства папы римского Пия XII со своей медсестрой, – вдруг открыл для себя Скорцени, вспомнив подготовку к несостоявшейся операции по похищению папы и связанные с нею „тальянские изыскания”».

«Ну что ж, для вдовы фронтового офицера, а равно и для жены русского генерала выглядит она довольно сносно, – пробормотал штурмбаннфюрер, рассматривая фотографию худощавой белокурой женщины лет тридцати пяти. – Прямой нос, пухлые губы, голубоватые глаза…»

В конце концов генерал не так уж и стар, всего 43 года. И нет ничего удивительного в том, что он решил серьезно подумать о создании новой семьи, уже здесь, в Германии.

В этом действительно не было бы ничего такого, что могло бы заинтересовать службу безопасности, если бы не одно обстоятельство: брат белокурой Адели, офицер СС, являлся одним из приближенных людей Гиммлера. Не столько по службе, сколько лично приближенный. Что само по себе крайне любопытно. И кто после этого поверит, что появление на арене этой белокурой арийки не являлось разработкой людей из штаба Гиммлера?

Скорцени вновь просмотрел все три донесения, в которых агенты – с разных позиций, разными суждениями – отмечали одно и то же: близко знаком с Гиммлером! Если допустить, что это действительно так, то следует признать, что операция проведена блестяще.

Например, в последнем донесении, касающемся Власова, было сказано, что в разговорах с Аделью (со слов самой фрау Биленберг; уж потом-то за нее взялись всерьез) генерал настойчиво подчеркивает: если ему будет предоставлена бо́льшая свобода действий и бо́льшее пространство для инициативы, то вместе с людьми, которых сплотили идеи освободительного движения, он сможет организовать из военнопленных отличную армию, способную «оказать самую активную помощь Германии в войне с Россией».

Когда в кабинете Гиммлера Скорцени вспомнил об Адели, ему показалось, что история с ее братом – из какого-то другого досье. Но как только он убедился, что не ошибся, вся эта история со сватовством Власова сразу же начала обретать давно знакомую, привычную по многим другим «делам» логику.

Тем более что пассажи о как можно большей свободе действий и боеспособной армии – не тема для бесед во время любовных утех. Власов явно прибегал к ним в расчете на то, что его настроения станут известными брату жены. А уж благодаря ему станут они известными и Гиммлеру. Возможно, через кого-то еще более близкого к рейхсфюреру.

К тому же связь со вдовой эсэсовского офицера должна была, по замыслу генерала, показать немцам, насколько он надежен, насколько прочны его связи с немцами, с рейхом.

«А что, недурно! – подытожил Скорцени. – Хотелось бы, правда, знать, как этот роман с эсэсовской вдовой был воспринят соратниками Власова. Ведь далеко не все из них в восторге от фашистов-эсэсовцев, хотя и бредят единой и неделимой Россией без большевиков».

Тем временем Адель вела свою «партию» без какого-либо понуждения со стороны, на свой страх и риск. Бывает же! Даже для капитана Штрик-Штрикфельдта, делившего с Власовым приятные дни санаторного блаженства, ее привязанность к русскому генералу оказалась полной неожиданностью. Мать Адели и та была сражена Власовым и сама настаивала на их браке. Что ж, теще всегда виднее.

– Родль, – обратился Скорцени к адъютанту, когда тот, заслышав звонок, появился в кабинете. – Вам известно что-либо о семейных делах нашего мятежного генерала?

– Если вы имеете в виду женитьбу, – почти мгновенно отреагировал Родль, – то от знакомого гестаповца мне стало известно, что она состоялась на прошлой неделе.

Несколько мгновений Скорцени молча смотрел на адъютанта, держа пальцами уголок странички досье. Той, последней, странички, на которой, вместо какой-то бессмыслицы, вроде того, что Власов встретился с бывшим белым генералом Шкуро, – нашли событие! – должна была красоваться запись о браке Власова и фрау Биленберг.

– Стареете, Родль. Не сообщить о таком событии своему шефу! А затем не отправиться к генералу с букетом цветов от Скорцени! Немыслимые вещи! – саркастически улыбнулся штурмбаннфюрер. – Непозволительные вещи происходят в нашем с вами ведомстве.

– Но еще более немыслимо и непозволительно, что такое потрясающее событие не зафиксировано в «святом писании от генерала Власова», – довольно мрачновато заметил Родль, прекрасно понимая подтекст этой лихой бравады первого диверсанта империи, – которое вы сейчас держите в руках.

– Преступная оплошность.

– Но позволю себе заметить, что составление полнокровного досье на каждого генерала-перебежчика в функции стареющего адъютанта не входит.

– И это еще одна немыслимость, Родль. Досье генерала Власова мы вообще не должны выпускать из своих рук.

– Столь высоки акции этого русского?

– Мы не должны выпускать его даже во сне, Родль, – не слушал его Скорцени. – Даже во сне!

– Так оно и будет на самом деле, господин штурмбаннфюрер.

– Нет, вы не поняли меня, Родль. Я сказал, что к этому досье следует прикрепить специального сотрудника СД; буквально приковать его к досье Власова кандальными цепями. А если вдруг понадобится срочно сжечь эту папку, то сжигать следует вместе с прикованным сотрудником.

– Иначе тот не простит нам пренебрежения к его услугам, – согласился Родль, умеющий поддерживать самые мрачные шутки своего «шефа от имперской безопасности».

12

Лунное сияние просачивалось даже через плотные занавеси, и заливало комнату голубоватой мерцающей дымкой. Хотелось войти в нее и брести, как по охваченному туманом утреннему лугу.

…Генералу Власову вспомнилось, как однажды в лесу под Мясным Бором они с поварихой Марией Вороновой наткнулись в тумане на немецкую разведку. После конфликта, возникшего в его бродившей по волховским лесам группе, одни офицеры демонстративно покинули своего командующего, заявив, что вместе, большой группой, им не пробиться; другие молча, незаметно исчезали в последующие дни. И вот уже неделю, как они с поварихой бродили только вдвоем.

Немцев было много, в полном молчании они обтекали их то слева, то справа, причем некоторые тенями мертвецов проплывали в густом тумане, буквально в нескольких шагах от жиденького кустарника, в котором они с Марией даже не притаились, а попросту замерли от страха.

– Что это было? – почти без слов, беззвучно шевеля омертвевшими от страха губами, спросила Мария, как только последний немец протрещал веткой по окраине их островка.

– Можешь считать, что привидение, – так же беззвучно прошептал Власов.

Они все еще сидели на корточках, и женщина заметила, что генерал по-прежнему держит пистолет где-то на уровне плеча, стволом к себе, как бы полуподнесенным к виску.

Чуть позже Мария даже с горечью упрекнула его: «Ну да, вы бы стрельнули в себя – и на небеса! А что было бы со мной? Обо мне вы, конечно, не подумали».

– Но у меня в стволе один-единственный патрон, последний.

– А мне больше и не надо, – наивно блеснула Мария антрацитовой чернотой своих глаз. – Только верно стреляйте, генерал, чтобы не мучиться.

– Одним патроном двоих, что ли? – устало привалился Власов к сросшимся стволам сосны. – Не получится, в стремени да на рыс-сях.

– Вы, главное, меня пристрелите, генерал, – покорно опустилась женщина рядом с ним. – Над вами, таким известным командующим, немчура измываться не станет. Во всяком случае, не так будет измываться, как надо мной. Мне, вон, от своих отбиваться трудно было, даже притом, что все знали: «повариха эта – генералова». А что в плену будет?

Но это было потом, а пока что…

– Почему они так и не заметили нас? – поражалась их везению Мария. – Такого ведь не должно было случиться. Вам, генерал, не кажется, что в эти минуты мы стали невидимыми для них? Что существует сила, которая все еще хранит нас, как хранила до сих пор?

Хотя они уже множество раз делили общую солдатско-полевую постель, Мария по-прежнему обращалась к Андрею на «вы». Впрочем, в постели она тоже относилась к нему с той же уставной уважительностью, с какой поварихе надлежит относиться к генералу, и ни разу ни в чем – ни в слове, ни в настроении, ни в постельной покорности, – не решилась переступить ту грань, которая отделяла их в социально-армейской градации.

Единственное, что она позволяла себе наедине с ним, так это упускать обращение «товарищ», оставив только «генерал», да и то лишь потому, что Власов сам велел ей избавиться от этого слишком уж официального «товарищества».

– Случай, – проворчал теперь Власов, пытаясь объяснить Марии причину их невероятного спасения. – Фронтовое везение. Может, потому нам так и везет на этом болоте, что все те силы, ангельские и сатанинские, которые только способны были отречься от нас, давно отреклись и забыли. Словом, вся жизнь – в стремени, да на рыс-сях.

Он попробовал опустить руку с пистолетом, но ощутил, что она не разгибается, словно одеревенела. И теперь, спустя многие месяцы после того случая, Власову нет-нет да и являются эти возрождающиеся в тумане голоса; эти чавкающие солдатскими сапогами по болотным кочкам тени; и они с Марией – совершенно невидимые, словно бы растворившиеся посреди леса, в гуще целого сонмища врагов. Эдакое видение из полубреда-полуреальности…

Однако хватит воспоминаний. Жизнь давно вошла в новый виток, вводя его, командующего теперь уже Русской освободительной армией, в такие реалии германской действительности, которые там, в волховских болотах, а затем и в лагерях военнопленных не могли ему даже пригрезиться.

И одно из проявлений этой реальности – где-то там, за стеной, откуда доносятся шум воды и блаженное мурлыканье женщины, смывающей с себя всю греховность прожитого дня, чтобы, оказавшись в постели рядом с мужчиной, предаваться вместе с ним еще более изысканному греху. По-настоящему красивая, статная женщина, в душе и теле которой постоянно и неукротимо бунтовала страсть. Правда, это уже не Мария Воронова. И к тому же немка!

Какая чернокнижница, какая пророчица-ведунья способна была напророчить ему, лучшему из красных генералов, защитнику Москвы, что еще во время войны женой его станет немка, да к тому же вдобавок еще и вдова погибшего на фронте эсэсовского офицера? Никакие силы – земные и небесные – додуматься до такого не могли. Что-то немыслимое должно быть произошло с течением его судьбы, какой-то непостижимый облом, – чтобы подобное могло стать реальностью.

…Да, к сожалению, это уже не его спасительница Мария, которую и там, на волховских болотах, и в лагерях военнопленных он благодарственно именовал и до конца дней своих будет именовать по-библейски просто – Спасительницей! Причем вкладывая в это понятие воистину христианский смысл.

Власов потянулся за лежащими рядом, на журнальном столике, сигаретами. Прикуривая, отметил, как презренно дрожат руки, словно не зажигалкой щелкал, а где-то там, в окруженческих лесах, нажимал на курок, находя спасение в выстреле чести.

«Нервы, – сказал он себе – проклятые нервы!» Он мог бы еще и посетовать: «Война!», если бы не понимал, что нет ничего бессмысленнее для профессионального военного, нежели жаловаться на свою военную, солдатскую судьбу. Ибо вот уж поистине вся его, генерала, мирная жизнь – это всего лишь приготовление к той, главной, войне, к которой он и обязан всю свою жизнь тщательнейшим образом готовиться.

– Вы еще не заждались меня, мой генерал генералов? – ворвался в его раздумья голос Хейди.

– Я же знаю, что душ – предел твоего блаженства.

– Потерпите еще немного, – раздался ее звонкий, беззаботный смех. – Мне нужно предстать перед вами не только отмытой, но и безгрешной.

Сегодня вечером прямо здесь, в банкетном зале санатория, состоялась их помолвка. Те несколько генералов и офицеров, которые представляли штаб Русской освободительной армии, ее германских шефов и круг друзей Хейди, состоящий в основном из медиков-эсэсовцев, удивлялись: почему не свадьба? И вели себя, как на свадьбе. Впрочем, не все. Кое-кто из эсэсовцев поглядывал на него, презрительно поджимая губы и поигрывая желваками.

«Странная складывается у тебя судьба, – сказал себе Власов, когда весь этот скорбный цирк закончился. – Помолвка в сорок четвертом, посреди войны и посреди Германии. Когда ты уже не настоящий пленный, но еще и не настоящий командарм».

– Как вы там, мой генерал генералов, подождать несколько минут еще в состоянии? Это свое «мой генерал генералов» Хейди уже произносит по-русски, но все еще со своим неукротимосаксонским акцентом.

Но теперь он уже начинает понимать даже ее «саксонский». Хотя еще недавно, во время своего первого знакомства, его немецкий был чуть-чуть лучше ее русского. В большинстве же случаев они объяснялись на языке объятий и жестов. И все же, несмотря на мелкие неудобства и курьезы, это было прекрасное время.

…А тогда, осознав свое странное, озаренное чудом спасение, они с Марией набрели на какой-то хуторок о двух мазанках и трех сараях. Забаррикадировали дверь в одном из полуразрушенных домишек, занавесили подобранными на окраине русскими шинелями окна и, выставив на столе напротив окна найденный в овраге ручной пулемет с остатками ленты, безмятежно улеглись спать.

Голодные, обессиленные, разморенные развеявшей туман июльской жарой, они впервые за много дней разделись почти донага и, уверенные, что коль уж высшие силы спасли их утром, то ночью без своего покровительства не оставят, погрузились в объятия друг друга.

Несмотря на голод и лишения последних месяцев, тело Марии все еще сохраняло округлость своих форм и упругость мышц. Обмытое родниковой водой, оно источало лесной аромат, а дыхание оставалось ровным и чистым.

Жаль только, что рядом с этой женщиной он, ее командарм, ее повелитель, чувствовал себя хлипким и неухоженным. Истощенный, издерганный, он за всю ночь так и не смог овладеть этой женщиной, и до сих пор помнит, как после каждой неудачной попытки Мария простительно успокаивала его: «Это война, милый. Это – всего лишь война!»

Но при этом не оставляла надежды возбудить его, прибегая к таким способам, что порой Андрея повергало в жар, и он смущенно отстранялся, стесняясь своей худобы, своего бессилия и фронтовой завшивленности. Как-никак, вот уже два месяца они бродили по лесам, от одной полусожженной деревни к другой, от одной случайной группы окруженцев к другой, еще более мелкой и отчаявшейся.

И лишь под утро между ними, наконец, произошло то, что должно было произойти между мужчиной и женщиной, которые, если и не любили друг друга, то, по крайней мере, давно свыклись с тем, что только друг для друга они и предназначены. Как она терзала тогда его тело! Как властвовала над ним! И тогда уже не он, а Мария оправдывалась: «Это война, милый, это – всего лишь проклятая война. Это она так истосковала нас обоих. И чует мое сердце, ни одной ночи судьбой нам больше не отведено. Эта – последняя. Но все еще наша!..»