Текст книги "Ветер богов"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

19

Лунное сияние потопно поглощало небольшую комнатку, отведенную Скорцени на вилле «Эмилия», растворяя в своих невидимых струях ночной мрак и наполняя все пространство едва осязаемыми призраками. Легкий пушистый туман поднимался над озером, словно дымок над колдовской чашей; прибрежные сосны порождали таинственные тени; томные голоса двух скорбящих сов, перекликающихся через неслышно клокочущую бездну, воспринимались как пение загробных птиц на яблонях у райских врат.

Скорцени понимал, почему князь Боргезе избрал это озеро и почему так привязан к этой местности, отдавая сырому кратеру Алессандры предпочтение перед теплыми лагунами морского побережья. Отто казалось, что здесь образовался свой, замкнутый, затерянный в горах мир, порождающий особую духовную ауру. Стоя на берегу этого озера, начинаешь абстрагироваться от всех земных чувств и привязанностей и ощущать себя посланником Вселенной. Или по крайней мере – человеком, поддерживающим связь с Высшими Силами, иными мирами.

В последние дни Скорцени предавался подобному мировосприятию все чаще и чаще, с большим упоением. На то были свои причины.

Перед отъездом сюда Скорцени встречался с Вернером фон Брауном, отцом «Фау», как его называли. Однако тема ракет, управляемых смертниками, довольно быстро оказалась исчерпанной. Причем исчерпал ее сам штурмбаннфюрер, неожиданно для конструктора спросивший его, в каком состоянии подготовка к за-пуску во Вселенную первых астронавтов.

Широкоскулое мясистое лицо фон Брауна покрылось легкой испариной. Он отодвинул от себя папку с какими-то бумагами и нервно пошарил волосатыми пальцами по заваленному чертежами столу, словно пытался нащупать пистолет.

– Вы задали этот вопрос как официальное лицо? – наконец нажал он на спусковой крючок своего раздражения.

– Пока нет. Но у меня есть предчувствие, что и этим фюрер тоже поручит заниматься мне. Слишком велик его интерес к общению с магелланами Вселенной, нашими Учителями из иных миров.

Браун недоверчиво взглянул на Скорцени и подергал себя пальцами за щеку – как делал всегда, когда пытался потеребить свою увядшую сообразительность.

– Что ж, если учесть, что заниматься пилотируемыми ракетами и торпедами поручили именно вам… – поделился своими догадками-сомнениями, – то почему бы не предположить и то, о чем вы только что упомянули?

– Тем более, что предположить нечто подобное не так уж трудно.

– И все же я не могу доверять вам какие-либо сведения до тех пор, пока вы не будете иметь право получать их официальным путем.

– Секреты ракетостроения, господин конструктор, даются вам значительно легче, чем канцелярские формулировки, – успокоил его Скорцени. – Сейчас этот вопрос интересует меня лишь в общих чертах, в принципе. Коль я уж занимаюсь пилотируемыми ракетами, отправляя своих камикадзе прямо к Господу…

– Если в общих, то такая подготовка ведется.

– Значит, мои сведения верны.

Лицо фон Брауна принадлежало человеку, лет на десять старше своего владельца. Все, кому приходилось встречаться с конструктором, поражались несоответствию возраста этого технического гения и его лица. Вот и сейчас он смотрел на Скорцени взглядом умудренного жизнью старца, давно забывшего, как следует объяснять молодым обычные житейские истины.

– Было бы странно, если бы фюрер не пытался связаться с Высшими Посвященными Вселенной не только путем медиумической связи, но и через космическое посольство. Конечно же, такие работы ведутся. Причем довольно успешно, – заученно постучал фон Браун костяшками пальцев по столу.

– То есть вы верите, что, кроме Бога, там, на небесах, существует еще некто? Который знает о нашем существовании и внимательно следит за всем тем, что происходит в нашем мире?

– И даже навязывает свое видение мира, – все с той же вселенской усталостью в голосе подхватил Вернер фон Браун. – Как, впрочем, и свою волю.

– Значит, вы верите во все это?

– Вот что вас интересует в первую очередь? – отлегло от сердца конструктора. – Я бы выразился точнее: меня, всех нас, конструкторов, создателей ракет просто-таки вынуждают верить в нашу странную связь и нашу зависимость от космоса.

– Вынуждают?

– Не гестапо, естественно. Высшие Силы. Мы показались бы слишком безразличными ко Вселенной, если бы не стремились познать ее.

– Но желают ли эти силы нашего визита в космос? Что, если в их планы не входит принимать каких-либо гостей с Земли?

Фон Браун запрокинул голову и, прикрыв глаза, несколько минут тягостно молчал, словно молился или испрашивал у Высших Сил совета: отвечать ему на этот вопрос шефа диверсантов или не стоит? И если отвечать, то в каком духе?

– Будь у них такое желание, нам не пришлось бы изобретать то космическое колесо, которое они давно изобрели. Взяли да подарили бы нам свои идеи и свою технологию. Как видите, облагодетельствовать нас таким снисхождением они не спешат.

– У них могут быть веские причины.

– Можете не сомневаться, веские.

Скорцени закурил – он курил крайне редко и лишь тогда, когда нужно было сосредоточиться, – и какое-то время молча рассматривал бумаги на столе главного конструктора.

– Ясно, что их должна настораживать агрессивность землян, наша склонность к войнам. Вопрос в том, владеете ли вы такой информацией или же основываетесь только на предположениях.

– Пока лишь на предположениях. Но при этом задумываемся: а что есть наши предположения? Кем они навеяны? Кстати, господин штурмбаннфюрер, лично вы не согласились бы стать первым германским астронавтом? Как-никак «первый диверсант рейха», человек без страха… Все остальное доскажет Геббельс и его неувядаемая «Фелькишер беобахтер». Но совершенно ясно, что и в этом случае ваше имя произвело бы впечатление. Вас не удивляет мое предложение?

– Следует ли начинать знакомство с Учителями Вселенной с засылки к ним диверсанта? Там могут не так истолковать мое прибытие, – улыбнулся Скорцени. – Но если окажется, что более достойной кандидатуры вам все же не подыскать… Обсудим, дьявол меня расстреляй.

В последние дни этот разговор с генеральным фаустииком рейха вспоминался Скорцени все чаще и чаще. Война подходила к завершению, а завершиться она могла лишь поражением Германии. Но поражение – тот исход, который для него, Скорцени, воспринимался как безысходность. Так, может быть, размышлял он, лучший способ пережить поражение в этом мире – отречься от него, найдя свою гибель где-нибудь во Вселенной, выполняя последнюю волю, последнее задание фюрера?

В небольшой книжице, которую в бюро Брауна ему вручили за час до встречи с шефом, говорилось, что должны пройти годы, возможно десятки лет, прежде чем астронавты достигнут планеты, заселенной разумными существами. Но есть надежда, что, едва преодолев земное притяжение, пилоты окажутся под попечительством Учителей Космоса, которые, расчувствовавшись по поводу научно-технических достижений рейха, наконец-то соизволят вступить в открытый контакт с его представителями – о чем давно и тайно мечтает фюрер.

Лимонный овал луны медленно погружался в чашу озера, округляясь в ней, словно головка масла в молочном ковше.

Иногда Скорцени казалось, что он слышит, как под серебристым шатром ночи звучит органная мелодия поднебесья. Плененный ею, штурмбаннфюрер вдруг отчетливо увидел, как от борта крейсера отходит катер со смертником и, минуя небольшой островок, устремляется к силуэту вражеского судна.

Катер стремительно удалялся, но по каким-то неизвестным законам Скорцени продолжал видеть его, а иногда даже улавливал сосредоточенный облик камикадзе – лицо-маску, окаймленную фосфорическим нимбом.

«Мы все посланы кем-то на смерть, дьявол меня расстреляй, – возродился где-то в морской дали его, Скорцени, собственный голос. – Все мы “люди-торпеды”, запущенные однажды холодной рукой Творца. Другое дело, что у каждого из нас свой срок и своя цель. Вот только не каждому дано определять их по жребию, как это выпало вам, унтер-офицер Райс. Не каждому это дано… избирать свой час и свою цель по жребию. За большинство из нас этот жребий тянут где-то там, в космосе».

20

– С кем это вы там воркуете, мой штурмбаннфюрер? – тихий, вкрадчивый голос Лилии Фройнштаг малиново прозвенел за спиной у Скорцени, и штурмбаннфюрер ощутил у себя на затылке пленительный запах духов и сладостную теплоту женского тела.

– Разве? Мне-то казалось, что я молчу, как римская статуя.

– Не обольщайтесь, я слышала ваш голос.

– Мне тоже показалось, что слышал его.

Фройнштаг остановилась рядом со Скорцени и взглянула на темнеющую внизу чашу озера.

– Я и не догадывалась, что из вашего окна может открываться такой фантастический пейзаж, – едва слышно молвила она, потершись щекой о предплечье мужчины.

– Я тоже.

– Признаюсь, что открыла дверь и несколько минут наблюдала за вами. К счастью, вы не услышали скрипа двери и не почувствовали моего присутствия. Но голос ваш я слышала, собственно, какие-то отдельные, несвязные слова, будто бредили.

– Подтвердив это, Фройнштаг, вы заставили меня подумать, что это со мной говорила душа Райса.

– Кого?

– Унтер-офицера, смертника.

– Ах, смертника. Этот Райс – ваш однополчанин по дивизии «Рейх»?

– Нет.

– И давно погиб этот человек?

– Он пока еще жив. Завтра ему объявят о присвоении звания унтер-офицера и посадят в катер. «Человек-торпеда». Первый немец, которому суждено стать морским камикадзе.

– Но ведь он стремился стать «первой торпедой» рейха?

– Как знать.

– Вы значительно сентиментальнее, чем я предполагала, мой штурмбаннфюрер. Раньше я считала, что ваша сентиментальность не распространяется дальше соучастия в судьбе некоторых итальянок, вроде княгини Марии-Виктории Сардони. Пожалев в ней агента, вы тем самым…

– Здесь не место для ревности, унтерштурмфюрер, – резко прервал ее Скорцени. – Избавьте меня хотя бы от нее.

– Жаль, а то бы я сказала, что, пожалев в ней агента, вы приобрели влюбленную итальянку, – все же умудрилась высказать свое Лилия. – Но теперь я вижу, что и души все еще не погибших камикадзе тоже время от времени тормошат вас, не давая покоя.

– Вы уже распугали их своим пеньюаром, Фройнштаг. – Легкий халатик, наброшенный прямо на голое тело, действительно напоминал благоуханный пеньюар.

– Какой стремительный переход от грубости к комплиментам! Вы непостижимы, Скорцени.

Почти забывшись, Отто обнял девушку за талию и, без особых усилий усадив на подоконник, принялся нежно целовать в губы, шею, грудь…

– Хорошо, что вы догадались прийти, Фройнштаг, – прошептал он, чуть-чуть утолив жажду. – Очевидно, мне нельзя было оставаться здесь дальше одному.

– По ночам это противопоказано. Как, впрочем, и мне…

Лаская девушку, Скорцени взглянул на озеро. Лунное сияние, отражающееся в озерном плесе, показалось ему султаном взрыва, вознесшим душу «СС-коммандос» Райса вместе с его воинственным арийским духом и непоколебимой преданностью фюреру.

– Вы не собираетесь навестить ее?

– Душу Райса? – встрепенулся Отто.

– Вы с ума сошли, штурмбаннфюрер! – как можно ласковее изумилась Лилия, поняв, что несмотря на то что руки Скорце-ни уже проникли под халат и разгульно блуждают по ее бедрам, они по-прежнему пребывают в разных мирах. – Я действительно не должна оставлять вас здесь в одиночестве. И вообще, мы как можно скорее должны покинуть эту горную глушь. Но речь шла о Марии-Виктории.

– Вы – единственное существо в этом мире, напоминающее мне о мятежной княгине, Фройнштаг. Причем делаете это с циничным удовольствием. Не знаю, чем это закончится для вас, но в любом случае пенять вы должны только на себя, дьявол меня расстреляй.

– Не беспокойтесь, для меня это кончится трагически.

– Ну почему сразу так мрачно?

– Все, что связано с вами, Скорцени, для меня всегда заканчивается трагически.

Штурмбаннфюрер рассмеялся, словно услышал невесть какую шутку.

Лунный диск внезапно угас в глубинах бог знает откуда появившейся тучи, погрузив мужчину и женщину в вожделенный мрак их собственных чувств и страстей. Отто был признателен за это небу. Он всегда почему-то побаивался близости с Лилией – то ли смущался, то ли просто не мог свыкнуться с тем, что приходится обнимать женщину, которая в его сознании находилась упакованной в черный мундир эсэсовского офицера даже тогда, когда представала перед ним совершенно нагой, в любовном ложе посреди ночи.

– Вы становитесь слишком суеверной, унтерштурмфюрер. – Они и в постели продолжали обращаться друг к другу на «вы» и по званию. Лишь изредка у кого-либо прорывалось случайное «ты», к которому ни Скорцени, ни Фройнштаг так и не смогли приноровиться.

– Не называйте меня унтерштурмфюрером, Отто, – улыбнулась теперь уже Фройнштаг, словно бы проникнувшись его странными «служебными» ощущениями. – А то вы и ласкать меня начинаете как унтерштурмфюрера, – добавила она, уже оказавшись на руках у Скорцени. – Никакой ласки – сплошной штурм.

– Прекрасно сказано: «сплошной штурм».

– Это не настолько восхищает меня, как вам представляется.

– Любовь двух офицеров, – смиренно признал штурмбаннфюрер. – Уже в самом этом просматривается нечто противоестественное. Никакой ласки, дьявол меня расстреляй, сплошной штурм! Прекрасно сказано.

Это были последние более-менее осмысленные слова, произнесенные ими в ту ночь.

Словно бы ужаснувшись убийственности их смысла, Скорцени и Фройнштаг приняли обет ласки и молчания.

Оголенная шея; отражающая давно угасшее лунное сияние грудь; тетивная упругость живота… На каждый поцелуй Скорцени Лилия отзывалась вздрагиванием всего не по-женски крепкого, облаченного в завязь тугих мышц тела, не признающего в постели никаких ласк, никакой нежности, ибо давно исповедовала грубый, настоянный на силе и поту, штурм. Против которого так восставала ее мятежная, ничуть не присмиревшая под мундиром душа.

21

Фюрер стоял в своем кабинете, у большого окна, из которого открывался вид на Берхтесгаден и на окрестные горы, и ему казалось, что он не просто созерцает все это, но и сам постепенно возносится над городком, над скалами, над целым миром.

Причем наступали минуты, когда это «вознесение» переставало быть плодом его фантазии, а воплощалось во вполне осознанное перемещение в пространстве. И тогда взор Гитлера охватывал огромные территории, воспринимавшиеся им так, как воспринимаются разве что с высоты птичьего полета, и над пунктирно обозначенными улочками городов, над лесистыми холмами предгорий, над убеленными утренним инеем вершинами Альп начинала звучать одному ему слышимая литургическая музыка небесных сфер.

«…Провидению было угодно, чтобы этим человеком стал я. Именно я, тот самый никто и ниоткуда, ворвавшийся в затхлый мир Европы, как испепеляющая комета – в ночное пространство, в вечную ночь Вселенной. Когда я принимаю решения, в меня вселяется дух Фридриха[15]15
  Имеется в виду германский король Фридрих I Барбаросса. С 1155 года – император Священной Римской империи германской нации. Гитлер считал его своим духовным вождем и попечителем. Не зря его именем был назван общий план нападения на Советский Союз, известный как «план Барбаросса». Кстати, мало кому известно, что первоначальное название плана – «Фриц».


[Закрыть]. Это он возрождается над взбунтовавшейся Германией, чтобы привести ее к новым победам»[16]16
  По преданиям, Фридрих Барбаросса не умер, а до поры до времени спит в недрах горного массива Унтерсберг, в котором находилась и личная резиденция фюрера. Однажды император должен проснуться, истребить всех врагов и вернуть Германии былое величие. Эта легенда вдохновляла Гитлера, который верил ей с неподражаемой, необъяснимой наивностью.


[Закрыть].

Помутневшим взором фюрер окинул простиравшийся под ним горный массив.

Он искренне верил, что дух этих гор освящен духом императора Барбароссы. И что он, Гитлер, ниспослан Германии преемником и продолжателем славы Фридриха. А иначе зачем ему было вообще появляться в этом мире – личности, отмеченной таким величием?

«Я вполне осознаю, на что способен человек и где пределы его возможностей. Но я также уверен, что люди сотворяются Богом для того, чтобы выполнять волю Всемогущего. Если уж Господь сотворил народы и наделил их вековым самосознанием, то, очевидно, не для того, чтобы они легкомысленно забывали о величии своего Творца, о самой сути своего предназначения, сникали духом, растлевались и вымирали в безверии…»

Фюрер почувствовал, что кто-то остановился за его спиной. Он до гнева сатанинского ненавидел, когда кто-либо позволял себе в такие минуты оказываться позади него. Ибо в такие минуты он обостренно, каким-то непонятным, седьмым или восьмым чувством осязал присутствие такого человека, и тот уже не мог восприниматься в его христианской первородной доброте.

Он оглянулся и увидел в нескольких шагах от себя офицера. Было что-то странное в его фигуре. Высокий, худощавый… Ах да, повязка на глазу и… пустой рукав.

– Что вам угодно? – почти прорычал Гитлер. Физическая ущербность офицера лишь еще резче настроила фюрера против него. Он терпеть не мог несовершенства и ущербности. А уж явные инвалиды, считал фюрер, попросту должны кончать жизнь самоубийством. Как это водилось в Спарте. Вернулся домой с фронта, повидался с родными – и на судную скалу совершенства…

– Я, собственно… Разрешите представиться: полковник фон Штауффенберг.

– Полковник? – впился фюрер взглядом в пустой рукав Штауффенберга.

– Так точно, – не смутился тот.

– Кто вас пропустил сюда?

– Я попросил вашего адъютанта, обергруппенфюрера Шауба.

– Ша-уб, – зло простонал фюрер. – Так все же, кто вы такой?

– Простите, мой фюрер. Полковник фон Штауффенберг, начальник штаба армии резерва. У генерала Фромма. Я был у вас на приеме.

Полковник ступил несколько шагов, и теперь фюреру отчетливо был виден циклопический глаз этого урода, пустой рукав, и даже заметной стала изувеченность уцелевшей руки. Он сразу же вспомнил его. Генерал Фромм был против того, чтобы начальником штаба становился столь явный фронтовой урод. Это не способствовало престижу армии резерва. Будто в резерве уже только одни инвалиды. Пришлось настоять.

– Я не приглашал вас, – резко молвил фюрер, и глаза его налились кровью.

– Меня вызвали на совещание.

– Все свои вопросы вы сможете задать во время совещания. Что еще?

– Прошу прощения, мой фюрер. Разрешите идти? – и, не дождавшись разрешения, повернулся кругом.

– Если только вам позволят задавать их, – зачем-то добавил Гитлер, когда, печатая шаг, полковник направился к выходу из террасы.

Гитлер с ненавистью посмотрел ему вслед, и вновь в облике Штауффенберга ему почудилось нечто демоническое. «Он не зря появился здесь, не зря!» – напророчил себе фюрер, и лишь тогда повернулся к горам, к синеватой волнистости массива, к своим медиумическим размышлениям: «…Сколь слаб в конечном счете отдельный человек во всей своей сути и действиях перед лицом всемогущего Провидения и его воли, столь неизмеримо сильным он становится в тот момент, когда действует в духе этого Провидения и по его воле. Вот тогда-то в него и вливается вся та сила, которая отличает все великие явления мира сего… А я всегда, слышите, вы, горы духа Фридриха Барбароссы, с первого дня своего восхождения к величию Третьего рейха, повиновался воле моего Провидения!»[17]17
  Здесь используются истинные высказывания Гитлера. Мысль о том, что все его действия продиктованы волей и замыслами Провидения, впервые очень четко была сформулирована фюрером еще в июне 1937 года, во время его выступления перед активистами национал-социалистической партии в Вюрцбурге, а затем не раз развивалась в выступлениях, размышлениях и полумистических видениях, вызываемых особым состоянием Гитлера, в которое он вводил себя, пытаясь выйти на связь с Высшими Посвященными, с духом Барбароссы.


[Закрыть]

Он открыл глаза и вгляделся в освещенную предзакатным солнцем вершину горы Унтерсберг. Однако вместо полуосязаемой фигуры Фридриха Барбароссы вновь знамением сатанинским предстала перед ним неуклюжая, изувеченная фигура полковника Штауффенберга, испоганив своим явлением всю святость, все величие медиумического священнодействия.

– Адольф, – вздрогнул Гитлер, услышав, что Штауффенберг вдруг заговорил голосом Евы Браун, голосом «его Евангелия». – Ты видел его? Что эго за человек?

Фюрер медленно, словно в сомнамбулическом сне, повернулся к своей возлюбленной и повертел головой, пытаясь окончательно выйти из состояния транса.

– Кого ты имеешь в виду? – хрипло спросил он, чувствуя, что гортань его сведена астматической судорогой.

– Этого офицера. Безрукого, безглазого, с каким-то покойни-ческим лицом.

– Опять этот полковник Штауффенберг… – кисло, но в то же время с заметным облегчением улыбнулся Гитлер. – Только что я прогнал его. Он что, просил замолвить словечко? Но ведь я запретил тебе…

– В том-то и дело, что мне он не сказал ни слова. Сказать – не сказал, но посмотрел на меня с таким сочувствием, с каким… ну, понимаешь… так смотрят разве что на несчастных вдов.

– Что ты несешь? – брезгливо возмутился Гитлер. – При чем здесь вдовы? Обычный полковник. С фронта. Да, инвалид, но его пристроили в штабе армии резерва.

– Я не это имела в виду. Речь сейчас не о нашей женитьбе. Я употребила слово «вдова», понимаю… Но и ты должен понять меня, Адольф… Он действительно полковник?

– Был им. До сегодняшнего дня.

– Почему я никогда раньше не видела его?

– Он лишь полмесяца назад назначен начальником штаба «Эрзацхер»[18]18
  «Эрзацхер» – немецкое название армии резерва.


[Закрыть] при генерале Фромме.

– Фромм тоже ненавидит меня. И тебя. Неужели ты все еще веришь ему, всему его штабу?

Гитлер потеребил кончиками пальцев мочку уха, как делал всегда, когда к нему возвращалось нормальное человеческое настроение вместе со способностью воспринимать мир таким, какой он есть на самом деле, а не таким, каким в очередной раз пригрезился.

– Прикажешь перевешать их прямо сейчас? Или, может, все-таки дашь возможность дождаться более подходящего момента? – И Ева увидела его улыбку. Люди, знавшие Гитлера десятилетиями, так и не могли припомнить случая, чтобы он вот так, открыто, улыбался. По крайней мере, искренне. А тут – почти детская, невинная улыбка наивного воспитанника воскресной церковной школы. Он даже не прикрыл ее, как обычно, приставленной ко рту наискосок ладонью.

– Но я не требую от тебя этого, – опешила Ева, останавливаясь у барьера рядом с Гитлером.

Она любила стоять здесь, рядом с ним, всматриваясь в те же вершины, в которые всматривался фюрер, выслушивая его суждения о горе Унтерсберг, Фридрихе, судьбе германской нации… Постепенно Ева научилась воспринимать мир его глазами, проникать в смысл бытия с его мыслями. По крайней мере, так ей казалось.

И еще Ева была убеждена, что точно так же, как Провидение избрало Адольфа Гитлера для того, чтобы он мог вернуть Германии ее былое величие, заложив основы Третьего рейха, так и ее саму Провидение послало фюреру.

Вот почему она, простая смертная, обычная, ничем не выделяющаяся среди других женщин немка, ревнуя и страдая от неопределенности своего положения, обязана была тяжело, но многотерпимо нести свой крест избранницы вождя нации.

Любила ли она его? В последнее время Ева даже не задавалась подобным вопросом. Он казался ей кощунственным. Достаточно того, что фюрер избрал ее. Именно ее, а не кого бы то ни было из миллионов других германок. А разве она не знала, что некоторые из безумных патриоток прорывались сквозь кордоны полиции и солдат СС с криком: «Мой фюрер, я хочу иметь от вас сына! Который когда-нибудь сможет отдать за вас свою жизнь!» А эти истошные вопли девиц из «Союза германских девушек»: «Я – ваша, фюрер!..»

Но он избрал ее, Еву Браун, девчушку из ателье фотографа, по существу, уличную девку. Это он своей благосклонностью возвысил ее в глазах всего окружения до ранга личной хозяйки резиденции «Бергхоф».

Так имеет ли она право требовать от него любви? Перед Богом и людьми вполне достаточно того, что она была и остается его избранницей. Не «рейхсналожницей», как оскорбительно пытается называть ее кое-кто, а именно избранницей фюрера.

– Почему этот урод так напугал тебя? – неожиданно ласково спросил Адольф, нежно прикасаясь дрожащей рукой к светло-русым волосам Евы.

– Не знаю. Может, потому, что в его взгляде почудилось что-то очень отчаянное. Мне показалось, что этому полковнику уже ничего не мило в нашем мире, и теперь он готов на все. Меня всегда пугали люди, возненавидевшие этот мир и готовые на все. Таких нужно опасаться, как бешеных собак.

– И истреблять, как бешеных…

– Чего он добивался от тебя?

– Признателен за то, что дал согласие утвердить его на высокий штабной пост. Тысячи таких инвалидов сразу же увольняют из армии, и очень скоро из бравых офицеров они превращаются в обычных городских пьянчужек. Несмотря на то что многие из них мнят себя аристократами. Так что этому графу еще здорово повезло.

– Не подпускай его к себе, мой фюрер, – Ева прижалась щекой к груди Гитлера. – Люди неблагодарны. В последнее время я спокойна только тогда, когда мы с тобой в «Бергхофе». Когда мы вместе.

– Что бывает крайне редко, – согласился Гитлер.

В этот день фюрер неожиданно для всех перенес начало запланированного совещания на полчаса раньше. И к тому же – решил проводить его в другом помещении. Все были в замешательстве. Хотя это не первый случай, когда Гитлер, подчиняясь своей удивительной интуиции, вдруг менял время, место и маршрут, привыкнуть к такой его подозрительности все же было трудновато. Тем более, когда фюрер прибегал к подобным мерам предосторожности прямо здесь, в строго охраняемой резиденции, опасаясь самых близких, проверенных и преданных ему людей.

Но лишь благодаря тому, что он перенес время совещания, полковник граф Штауффенберг так и не успел в тот день вставить запал в принесенное им в портфеле взрывное устройство[19]19
  Реальный факт. 15 июля 1944 года полковник граф фон Штауффенберг действительно готовился взорвать свое устройство в кабинете Гитлера в «Бергхофе», причем оно было такой силы, что погибло бы почти все высшее руководство рейха, и заговорщики могли бы вполне реально претендовать на захват власти. Но и в тот день Гитлера спасла интуиция или Провидение. То особое его Провидение, которое все еще оставалось благосклонным к нему.


[Закрыть]. Таким, почти мистическим образом была сорвана его третья попытка совершить покушение на Гитлера прямо здесь, в «Бергхофе». Хотя уже трижды ему удавалось пронести сюда мину, а в Берлине его сообщники – будучи твердо уверенными в успехе операции – поднимали по якобы учебной тревоге верные им войска, предназначенные для захвата столицы.

– Ты умышленно перенес время встречи, пытаясь обмануть их? – спросила Ева после того, как им удалось остаться вдвоем.

– Знать бы, что мне это посчастливилось. Впрочем, я чувствую… Этот шаг подсказан мне. Он не должен оказаться излишней предосторожностью.

– Речь может идти об этом безруком и одноглазом? – почти шепотом молвила «рейхсналожница», оглядываясь на дверь. Они переговаривались, стоя у камина, в зале, в котором завсегдатаи ставки обычно собирались на «прикаминные проповеди», и понимали, что в любую минуту сюда может нагрянуть кто-либо из фельдмаршалов, а то и Борман – этот вездесущий и до предела бестактный партайфюрер. Но сейчас они не доверяли никому. Даже Борману.

– Иначе почему мы оба с такой настороженностью восприняли его появление? Возможно, это и есть перст Высших Посвященных.

– В любом случае теперь я буду думать о нем как о «черном человеке», который обычно является перед обреченными. Ты веришь в «черного человека»?

– Нет. Иначе не принадлежал бы вечности.