Текст книги "Колокола судьбы"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

4

К вечеру, используя жерди и доски из полуразвалившегося загона, Беркут с бойцами привели в божеский вид чабанскую землянку, где спокойно смогли разместиться пятеро парашютистов во главе со старшиной.

Рядом, в каменистой выработке, они присмотрели место для землянки, в которой могли бы жить Корбач, Арзамасцев и полька. Ну а штаб и «офицерскую келью», как назвал ее Мазовецкий, они оборудовали в двух соединенных между собой пещерах, метрах в двадцати от землянки-казармы. Подход к ним был прикрыт тремя огромными валунами, между которыми ощетинился частокол порыжевшего шиповника.

Беркут сразу же прикинул, что, расставив бойцов у этих валунов и на ребристой крыше «кельи», здесь можно продержаться столько, на сколько хватит патронов. Лучшего опорного пункта даже трудно себе представить.

Уверенность капитана в правильном выборе базы еще больше окрепла, когда, протиснувшись в проход между «кельей» и невысокой позеленевшей скалой, он оказался на маленьком – двоим не разойтись – карнизе, заканчивавшемся крутым, почти отвесным склоном, тоже поросшим в верхней части своей кустарником. Эта поросль скрывала карниз от глаз тех, кто мог оказаться у подножия стены (хотя подойти к подножию было непросто, ибо там, внизу, тоже виднелись остроконечные скалы, окаймлявшие каньон реки), и в то же время как бы подстраховывала каждого, кто решится пройти по нему.

Дойдя по карнизу до того места, где склон был менее крут – и по нему даже можно было спуститься на нижнюю террасу, – Андрей вдруг наткнулся на еще одну пещеру. Он обнаружил ее по тонкой, едва видимой в вечерних сумерках струйке дыма, вырывавшейся, как могло показаться, из расщелины. Это открытие было настолько неожиданным, что Беркут отпрянул за выступ и на какое-то время замер там, прислушиваясь, не раздадутся ли голоса.

Нет, ему не померещилось: действительно дым. Значит, где-то там, между камнями, должен быть вход в пещеру. Но кто ее обитатели? Все бойцы группы – в землянке или в «офицерской келье». Кроме них, на плато никто не появлялся. Разве что оставшийся здесь с довоенной поры монах-одиночка?! Бред. Как бы он выжил в этой пустоши? Да и парашютисты должны были заметить его.

Выхватив пистолет, капитан еще несколько минут выждал, но, не обнаружив никакого движения, никаких голосов, осторожно, прижимаясь спиной к стене, начал пробираться к выступающей, похожей на полуразрушенную крепостную башенку, скале, из-за которой и зарождалась эта струйка. Уже у камня он обратил внимание на странную, напоминающую миниатюрный кратер погасшего вулкана, вмятину и нависшую над ней огромную каменную плиту. А еще заметил, что находящийся рядом с вмятиной валун лежит на ребре. Используя такое положение, даже один сильный человек спокойно мог бы сдвинуть его и перегородить тропу.

– Эй, в келье! – негромко позвал он, прячась за выступ скалы, за которым чернел закопченный множеством костров, неширокий, готически заостренный кверху вход в пещеру. Беглого взгляда на него было достаточно, чтобы убедиться: подравняла его и подогнала «под готику» не природа, а топор камнетеса. – Вы слышите меня?! Оружие оставлять! Выходить по одному!

– А ты войди сюда! Можешь даже с оружием, – раздался в ответ хриплый архиерейский бас. – Сначала выброшу твое оружие, потом тебя. Никто и следов не сыщет.

«Во даёт! Совсем страх потерял, – улыбнулся про себя капитан. Еще не видя того, кто ему отвечал, не имея о нем ни малейшего представления, Андрей уже зауважал его. Храбрость и мужество Беркут ценил в любых, даже самых невероятных и опасных для него самого проявлениях. – Хилый монах так отвечать не станет».

– Я не понял: ты приглашаешь меня войти?! Или так и будешь сидеть у костра в одиночестве?!

– На кой черт ты мне нужен?! Я тебя не звал. Но если очень заинтересовался и не забоишься, – войди.

– Это другой разговор. А то мог бы обидеться и уйти. – Беркут оглянулся. Нет, никто из бойцов на тропе не появился. Да и вряд ли кто-нибудь из них заметил, куда он побрел.

Капитан уже вышел из-за выступа, когда в проходе вдруг появился рослый широкоплечий мужчина в выцветшем, но еще довольно исправном красноармейском обмундировании и в растоптанных румынских ботинках. Гимнастерка его была распахнута, и на груди серебрилось массивное распятие. На широком офицерском ремне висели две оттопыренные кобуры с пистолетами.

Незнакомец стоял, заградив своим огромным туловищем весь проход, положив руки на расстегнутые кобуры. Удлиненное, усеянное мелкими ранними морщинами лицо его было на удивление гладко выбрито, в то время как на голове возвышалась невероятно взлохмаченная копна черных как смоль волос. По виду этого человека трудно было определить, какой он национальности, в какой армии служит, или по крайней мере служил; чем занимался. К тому же вместо запаха водки или самогона от него исходил довольно приятный дух одеколона, которым он пользовался после бритья.

Несколько минут они, не скрывая любопытства, рассматривали друг друга с таким интересом, словно принадлежали к разным цивилизациям. Андрей и сам был богатырского телосложения, но, стоя рядом с этим человеком, почти физически ощущал силу его мышц, мощь всего тела.

– И что, вошел бы, не побоялся? – вызывающе мрачно спросил его этот Робинзон Лазорковой пустоши.

Беркут молча, с силой отстранил его и, чуть наклонившись, чтобы не зацепить головой ребристый свод, вошел внутрь пещеры, в которой, в хитром закутке, чтобы дым выходил не через вход, а через специальную щель-прорубь, чадил небольшой костер. Бегло осмотрев эту пещеру, капитан сразу же перешел в другую, более просторную, и с удивлением заметил еще один вход, только значительно меньший по размерам. Отшельник сам отвернул полог, которым он был завешан, и пещера сразу же тускло осветилась заревом вновь появившегося на горизонте заходящего солнца.

«А вот и покои монаха-отшельника!».

В пещере стоял низенький лежак, несколько пристроенных на камнях досок заменяли стол, а на стенке висели два немецких автомата, охотничье ружье с полным патронташем и бинокль. Кроме того, заглянув в полуразвалившийся ящик, капитан обнаружил там пять или шесть немецких гранат с длинными деревянными ручками.

– Я вижу, вы не очень-то полагаетесь на молитвы. Больше доверяете оружию.

– Мундир на тебе эсэсовский – это понятно, – хрипло ответил Отшельник (Громов решил так и называть его). – А вот кто ты на самом деле? Не Беркут ли? Капитан, или что-то в этом роде?

– Беркут. Точно. Откуда сведения, особенно о моем новом звании?

– Секрет имеется, – хрипло хохотнул Отшельник, садясь на лежак.

– А конкретнее?

– По челу гадаю, – не сдавался Отшельник.

– Ну-ну, гадай, гадай, монах-отшельник.

– Садись. Коль впустил тебя в пещеру, значит, бояться уже нечего. Хотел бы сбросить, сбросил бы у входа. Твоим парашютистам и в голову не пришло бы, что погиб от чьих-то рук. Сорвался – и все тут.

– Живешь скрытно. Парашютистам на глаза не показываешься, однако разговоры их подслушиваешь. Странно, Отшельник, странно…

– Пристыди меня, пристыди.

– Парашютисты обитают здесь вторую неделю. Однако о тебе не говорили ни слова. Почему? До сих пор не заметили присутствия постороннего человека? Это уже опасно.

– Посторонние они здесь. Немцев тоже они накличут. Вывел бы ты их отсюда, капитан. Встречать я тебя не встречал, но слышать приходилось. До сих пор ты партизанил в лесах, в пустошь нога твоя не ступала. А я к ней привык. Летовать здесь было неплохо.

– Прогоняешь? – холодно улыбнулся Беркут. – Негостеприимный ты человек. Ну да Бог тебя простит. «Летовал», говоришь, здесь. Но ведь зимовать вроде бы не собираешься?

– До морозов – здесь, в морозы – у добрых людей. Ранней весной, если доживу, снова сюда.

– Просто для того, чтобы отсидеться? В глуши, в одиночку?

– А мне отряд ни к чему.

– Божественно. Только что-то я о таком партизане-одиночке, храбром мстителе, в этих краях не слышал. Или, может, партизанишь как-то так, слишком скрытно? – язвительно уточнил капитан.

– Скрытно, Беркут, скрытно. Плевать я хотел на вашу партизанщину. Желаете мараться в этой вселенской бойне, – ваше личное дело. Я, чтоб ты знал, сохраняю нейтралитет.

– Не понял? – строго переспросил Беркут. – Объясни-ка мне, темному армейскому офицеру, что значит «нейтралитет» и как ты собираешься придерживаться его, сидя здесь, на скале, посреди оккупированной земли, нашпигованной немцами, румынами, полицаями и прочими союзниками-пособниками?

– А так вот и собираюсь: молча, в терпении и молитвах.

– Неясно выражаешься, рядовой. Форму красноармейскую ты пока что не снял. Капитуляции тоже не было.

– А зачем ее снимать? Удобная, прочная, к оружию и к житью солдатскому приспособленная. Без нее в этих божьих пустошах не обойтись. Еще и комплект в запасе имеется, вместе с портянками и котелками. Как у порядочного ротного старшины.

5

Отшельник поднялся, перешел в соседнюю пещеру и через некоторое время вернулся оттуда с котелком какой-то кипящей жидкости. При этом Беркут с удивлением увидел, что хомуток котелка он держит голой рукой. Только поставив его на стол, Орест нашел какую-то тряпицу, снова подхватил его и, отцедив воду, высыпал сварившуюся в нем картошку в мундире прямо на доски. Сюда же он выложил добытые откуда-то из-под лежака лук, соль, полбуханки черствого ржаного хлеба и пару плиток немецкого шоколада.

– Хлебом-луком тебя, понятное дело, обеспечивает некая сердобольная молодка. А галеты, оружие? Трофей? Значит, все-таки воюешь понемногу?

– Граблю их, фрицев, по правде говоря. Человек десять обозников на тот свет откомандировал – что было, то было. Так что кое-какие припасы имеются. Но ведь грабить этих мародеров, скажу тебе, не грех. А во всем остальном – плевать мне на вашу войну. Хоть перережьте друг друга. Я свое отвоевал.

– Ну, ты, парень, ещё тот наглец.

Отшельник снял висевшую на гвозде немецкую флягу, отвинтил колпачок, поболтал и блаженно улыбнулся:

– То ли коньяк, то ли ром ихний… Дерьмо дерьмом, и привкус клоповый… но запах для дури имеется. При всей своей жадности, парой глотков могу угостить.

Когда Отшельник разливал коньяк в изогнутые алюминиевые кружки, Беркут обратил внимание, что одна из них под самым верхом была разворочена пулей или осколком. А ещё успел заметить, что инициалы на ней нацарапаны славянскими буквами.

«Возле убитых красноармейцев подобрал, – с неприязнью подумал он, глядя на довольно холеное лицо Отшельника. – Шкура мародерская».

– Где и когда ты дезертировал? – прямо спросил он, не притрагиваясь к своей кружке.

– И, если я действительно дезертировал, то пить со мной ты уже не станешь, так, что ли?

«Если дезертировал – мы будем судить тебя, – мысленно ответил Андрей, не сводя взгляда с Отшельника. – Сейчас, здесь, в тылу врага. Перед строем солдат, которых ты своим „нейтралитетом“ ежедневно предаешь».

Андрей мог бы высказать ему все это и вслух. Но многие месяцы, проведенные в тылу врага – встречи с людьми, судьбы которых не укладывались ни в какие известные ему довоенные рамки бытия, опыт общения со многими заблудшими, оказавшимися, кто в добровольном плену, кто в полицаях, а кто в подвале у христоподаянной сельской тетки, – приучили его к терпению и дипломатичности. Тем более что он понимал: когда руки лежат на оружии, горячиться не стоит.

– Просто я хочу знать, с кем имею дело.

– Так вот же я весь перед тобой, – радушно развел руками, в каждой из которых подрагивали кружки с коньком, Отшельник. – И все тут со мной ясно. А выпьешь – ещё больше прояснится.

– Человек ты, вижу, не из трусливых, поэтому скажи честно и прямо. Чтобы не приходилось наводить о тебе справки через местных молодок. Я этого, как ты уже понял, не терплю.

– Да плевать мне на твои справки, новоиспеченный капитан. «Новоиспеченный», – отметил про себя Беркут. Значит, информация самая свежая. Однако тон, которым Отшельник произнес эти слова, нисколько не смутил его. Приходилось слышать и не такое. – И вообще, можешь идти к чертям вместе со своими зачиханными парашютистами. Увидим, долго ли они здесь навоюют.

– Ты сказал, что знаешь, как партизанили ребята из моего отряда. Почему считаешь, что парашютисты будут сражаться хуже их? И вообще, умерь свой пыл. Я пришел, чтобы поговорить с тобой по-человечески. Вот и веди себя соответственно. Тем более что лицо твое мне почему-то кажется очень знакомым.

– Того и гляди, брататься начнем.

– И фигура у тебя приметная. Где-то я видел тебя, Отшельник, где-то видел… – уже совсем умиротворенно повторил Беркут. – Может, на Днестре? Там, на Днестре, были доты. Я был комендантом одного из них, 120‑го, «Беркута».

Отшельник чокнулся кружкой о кружку Беркута, выпил и, не приглашая капитана последовать его примеру, принялся за еду. Андрей тоже отпил.

– Да, что-то не очень крепкое твое питье, и действительно с каким-то клоповьим привкусом.

Он взял самую маленькую картошину, очистил, съел и поблагодарил за угощение. Тем временем Отшельник сосредоточенно жевал, всем своим поведением демонстрируя полное безразличие к тому, что делает и говорит этот непрошеный гость.

– Мои ребята тоже готовят ужин. Картошки нет, зато есть тушенка и немного крупы. Несколько глотков водки найдется. Словом, приглашаю… Кстати, как тебя кличут, а то я все Отшельник да Отшельник…

– Может, тебе еще и красноармейскую книжку предъявить, а, капитан?

– Вот уж не подумал бы, что такой волевой человек, как ты, способен на дезертирство, – поднялся Беркут и, уже выходя из пещеры, добавил: – Презираю дезертирство. В каком бы виде и по какой причине оно бы ни проявлялось. И сними красноармейскую форму. Она предназначена для солдат, а не для благочестивых монахов.

Когда, провожая, Отшельник шел за ним к выходу, Беркут ежесекундно ждал удара в спину. Точно такое же ощущение опасности не оставляло его, когда, пробираясь по тропке к лагерю, капитан еще какое-то время ощущал у себя на затылке дыхание этого неприветливого и глубоко неприятного ему сейчас человека.

– За те две недели, которые вы провели здесь, на Лазорковой пустоши, посторонние вблизи лагеря не появлялись? – спросил он Колодного, вернувшись в командирскую пещеру, где уже был «накрыт стол».

– Не замечено. Правда, боец Горелый, дежуривший в первую ночь, клялся, что видел здесь, у скалы, тень монаха.

– Почему он решил, что именно монаха?

– Очень похожего на того, что венчает гору Черный Монах. Посмеялись, конечно. Однако на всякий случай по призракам я приказал не стрелять. А то ведь сдуру распугают. А где вы пропадали, капитан? Никто не мог понять, куда вы исчезли.

– Призрака проведывал, – отшутился Беркут. – Того самого… Передай бойцам: часовой постоянно должен нести службу здесь, у камней, чтобы контролировать подходы и к землянке, и к нашим пещерам. И постоянно находиться в засаде. Никаких хождений. Смену производить через два часа и как можно скрытее.

– Но сюда есть лишь один подход… со стороны землянки, – удивленно возразил младший лейтенант.

– Плохо изучили местность, командир. Здесь карт не существует. Все пространство вокруг базы, в радиусе нескольких километров, нужно разведать так, чтобы бойцы знали каждую норку, каждый камень, с каждым деревцем здоровались. Иначе нам здесь не продержаться.

6

Уже лежа на грубо сбитом лежаке, Беркут снова вспомнил лицо Отшельника. Этот высокий морщинистый лоб… крупный, коричневатый, словно обожженный подбородок… огромные, тоже коричневые руки. Громадная, как у циркового борца, грудь… И крест. «Нет, креста, пожалуй, не было. Не было тогда этого распятия у него, не было… Постой-постой, когда не было? Где же я, черт побери, видел этого человека?!»

Все попытки отвлечься от загадки Отшельника и уснуть заканчивались еще более обостренным ощущением бессонницы. Если он и забывал на несколько минут об этом странном человеке, то лишь для того, чтобы вспомнить о ребятах, которых он оставил на Стародумном хуторе. Как они там?

Уходя, он обещал вернуться через трое суток. Срок истекал на рассвете, но завтра он должен быть здесь, чтобы снова выйти на связь с Украинским штабом партизанского движения. Значит, на хутор сможет попасть лишь послезавтра. Не запаникуют ли? Иногда Беркут ловил себя на том, что думает об этих троих, как о брошенных на произвол судьбы детях.

«Распятие?! – вдруг снова вернулся он к мысли об Отшельнике. – Постой-постой. Неужели тогда, у распятия?… Да нет, не может быть! Этого просто не может быть!» – сказал себе уже решительнее и, поднявшись с лежака – он лежал не раздевшись, – вышел из пещеры.

Луна стала багрово-красной, словно восходящее солнце перед бурей. Тени – причудливыми и несоразмерными никаким реальным представлениям о предметах. Вершина Черного Монаха освещалась багровыми бликами так, словно стоящий на ней «монах» взошел на костер инквизиции, искупая этим восхождением все грехи и греховные помыслы некогда существовавшей здесь монашьей братии.

«Но если всё же допустить, что Отшельник и есть тот самый солдат из лагеря военнопленных?… Да что тут допускать? Он действительно „тот самый“! В конце концов, этот человек так и запомнился тебе: между виселицей и распятием. Но если действительно он, тогда… это совершенно меняет дело. И мое отношение к Отшельнику – тоже».

Беркут присел на камень, закурил, посмотрел на окровавленную луну, подливавшую огненные струи в каменный костер, разведенный для «монаха», и попробовал еще раз вспомнить того пленного солдата… Как он выглядел? Очень похожим на Отшельника. Очень. Значит, это и был Отшельник. Он сидел тогда на помосте виселицы и маленьким острым топориком (до стамески дело еще не дошло) вытесывал голову Христа. Беркут даже запомнил, что на ней уже вырисовывалось некое подобие тернового венка. Нет, случайным такое разительное сходство между тем «пленным скульптором» и Отшельником быть не может.

* * *

…Беркут готовил тогда нападение на лагерь военнопленных. Со дня появления этого замысла Иванюк уверял его, что он пока неосуществим: слишком сильная охрана, прожектора, пулеметы… Да и сам лагерь находится на возвышенности. С трех сторон – каменная стена, с четвертой – бревенчатая ограда и наполненный водой ров, подступы к которому преграждала колючая проволока.

Еще не побывав у лагеря, Андрей мысленно разработал несколько вариантов совместного рейда на него силами всех трех отрядов. Лагерь этот немцы разместили в переоборудованной и укрепленной территории МТС. Однако находящийся неподалеку базар, на который жители окрестных сел по традиции собирались по субботам и воскресеньям, почему-то не перенесли. И лейтенант предполагал, что какое-то количество партизан могло бы сосредоточиться на базаре, чтобы потом, дождавшись, когда люди начнут расходиться, прямо днем ударить по лагерю. Их атака стала бы сигналом для восстания военнопленных.

Был и другой вариант: освободить колонну военнопленных, которых немцы каждый день гоняют на работу в местный карьер, быстро вооружить их и вместе с ними напасть на лагерь. Или же увести в лес, а по лагерю ударить ночью.

Еще не решив, на каком именно плане остановиться, Беркут уже несколько раз осматривал лагерь издали, в бинокль. С помощью захваченного в плен охранника и двух бежавших узников Андрей составил подробный его план. А в конце августа, в базарный день, решил рискнуть – побывать возле самого лагеря, чтобы лучше изучить местность.

К базару они с Мазовецким подъехали на машине… «Господи, я ведь совсем забыл о Мазовецком!.. – ухватился за это воспоминание Беркут. – Он-то ведь тоже должен помнить того солдата. Впрочем, к виселице поручик не приближался. Держался чуть поодаль, чтобы в случае чего прикрыть отход командира к ожидавшей их в одном из дворов машине, за рулем которой сидел Колар. Словом, Мазовецкий способен все прояснить… Утром нужно будет расспросить его. А может, разбудить прямо сейчас? Да нет, пусть отдыхает».

Итак, они подъехали тогда с Мазовецким. Немцы наверняка убрали бы этот базар подальше от глаз, но лагерь рассматривался как временный. Поговаривали, что к зиме его должны были ликвидировать. Именно эти слухи о ликвидации – охранник подтвердил их – как раз и заставляли Беркута торопиться.

В мундире обер-лейтенанта вермахта он прошелся неподалеку от лагеря, поговорил с двумя солдатами охраны, получившими увольнительные в поселок, и убедился, что штурмовать эту крепость-тюрьму действительно будет очень трудно. И что при любом варианте нападения здесь придется потерять почти всю штурмовую группу. Да и пленных тоже поляжет сотни. Но в таком случае имел ли он вообще право решаться на эту операцию, провоцировать самую настоящую бойню?

До поездки в поселок над этим, моральным, аспектом операции он как-то не задумывался. Все казалось изначально ясным и праведным: если в лагере томятся пленные, значит, их нужно освободить. При этом как можно меньше потерять партизан. Ну а сколько погибнет пленных, – значения вроде бы не имело. В конечном итоге все они обречены. Но все ли? Имеет ли он право ставить эти несколько тысяч людей на грань гибели? Не слишком ли безрассудной окажется эта благая операция?

Базар выдался шумным. Людей собралось немало. И многие старались подойти поближе к тому концу его, где еще расточала запах свежей древесины недавно сооруженная виселица. Нет, в тот день на ней еще никого не казнили, и все же у помоста ее происходило нечто такое, что очень привлекало внимание людей. Но что именно? Уже пора было уезжать, однако Андрей все же решил узнать, в чем дело. Тем более что именно в ту сторону выходили боковые ворота лагеря, названные «воротами в рай», – через них выводили тех, кого должны были казнить за речушкой, у стены старого кладбища.

То, что Беркут увидел там, поразило его. На помосте виселицы сидел красноармеец и что-то вытесывал топором.

– Эй, ефрейтор, что делает этот русский? – спросил он одного из двух немцев, охранявших пленного.

– Голову Иисуса Христа, господин обер-лейтенант, – охотно объяснил конвоир. – Вон, видите? – он показал на высокое деревянное распятие, стоявшее почти рядом с виселицей, у входа на кладбище. – Осколком то ли снаряда, то ли бомбы ему раскроило голову. Давно, еще в июле сорок первого. Так бы он, Господи прости, и стоял обезглавленным до конца войны. Но вчера, когда этот плотник и еще двое русских пленных завершали сооружение местного шедевра архитектуры, – показал на виселицу с болтавшимися на ветру тремя петлями, – неожиданно нагрянул какой-то гауптштурмфюрер СС, очевидно, из гестапо или СД. Наверное, инспектировал лагерь.

– Его фамилия Штубер? Гауптштурмфюрер Штубер?

– Не могу знать, господин обер-лейтенант. Вам лучше спросить у коменданта лагеря. Гауптштурмфюрера заинтересовало это сооружение, и несколько минут он наблюдал, как пленные возводят его. Все трое – из местных, и все отличные плотники. Среди украинцев, как ни странно, встречаются неплохие мастера. Поверьте, я знаю в этом толк.

– Это действительно «странно», – иронично поддержал его Беркут. – На Украине, где столько лесов, – и вдруг такие мастера! Просто диву даешься, когда смотришь на их деревянные церкви и на то, как они украшают свои дома. Только при чем здесь Иисус Христос?

– Гауптштурмфюреру очень не понравилось, что он остался в таком виде. Он так и сказал: «Сын Божий имеет право потерять все, что угодно, кроме головы. К тому же Христос должен видеть, как на этой виселице карают людей, предавших его веру». И приказал этому верзиле (он действительно самый лучший из мастеров): «Ты сотворил эту виселицу, тебе сотворять и голову Христа. Пусть Иисус любуется твоим творением и благословляет каждого, кто будет начинать на нем свой путь в обитель Божью. Семь дней тебе хватит?».

– Понятно, библейские семь дней, – заметил Беркут.

– На что этот дикарь ответил: «Если Господь Бог за семь дней сумел сотворить всю Вселенную, то уж я, раб, голову ученику его как-нибудь и за три дня пристрою. Трудно приходится народу, когда его святые оказываются безголовыми». Я думал, что, услышав такой ответ, эсэсовец тотчас же пристрелит его.

– Однако гауптштурмфюрер воспринял слова пленного философски, – кивал лейтенант, все больше утверждаясь во мнении, что речь идет о Штубере.

– Вы правы: он и в самом деле совершенно спокойно сказал: «Ну что ж, за три, так за три… Только знай: за сколько дней сотворишь, столько тебе и жить. Как только пристроишь эту голову – сразу на виселицу. Такова традиция: первым нужно казнить мастера-творца. Но если вздумаешь волынить и не уложишься даже в две недели, а это последний срок, – прикажу распять на этом же „распятии“. Как еретика-богохульника».

– И сколько же дней он работает?

– Второй, господин обер-лейтенант. Очень торопится. Думаю, дня через три закончит. На его месте я бы так не торопился.

– А вы уверены, что он понял смысл поставленного гауптштурмфюрером условия?

– Тот сам перевел ему это на русский. Кстати, оказалось, что этот эсэсовец хорошо владеет их языком. Хотя начинал разговор через лагерного переводчика.

Пленный стоял на коленях и старательно вытесывал голову, на которой действительно вырисовывалось уже нечто похожее на терновый венок. Ефрейтор был прав: пленный работал быстро и как-то слишком уж воодушевленно, словно увлекшийся замыслом скульптор-раб, верящий, что, создав свое творение, он наконец получит долгожданную свободу. Рядом с ним лежали набор стамесок и два молотка, и Беркут понял, что уже сегодня после полудня мастеровой начнет работать ими, а завтра или послезавтра голова будет водружена на распятие.

По пояс оголенный, пленник и в самом деле напоминал раба-великана, и Беркута поражала покорность, с которой он выполнял приказ своего палача, – покорность, старательность и непонятная ему, Беркуту, обреченность. Пленный работал так увлеченно, что совершенно не интересовался ни его разговором с ефрейтором, ни самим появлением здесь незнакомого обер-лейтенанта и, как показалось Андрею, вообще не следил за ситуацией, не пытался выбрать момент для побега и даже не помышлял о нем. Хотя не был ни связан по ногам, ни ранен. А рядом – базар, дворы, кладбище, за ним – лес… Нет, покорность и старательность этого пленного были непостижимы для Андрея.

– Слушай, ты, русский, – на ломаном русском обратился он к «рабу-скульптору». – Ты что, действительно когда-то занимался скульптурой? Или это твоя первая работа? Отвечай, когда тебя спрашивает офицер!

– Первая, – ответил тот, не отрываясь от работы.

– Почему же ты взялся за нее?

– Потому что распятие это вытесал мой дед. Еще в молодости. И тоже ничего больше не вытесывал: ни до Иисуса, ни после него.

– Что, так было на самом деле? Это распятие – работа твоего деда?

– Чья же еще? Кто в этих краях был мастеровитее?

– Тогда это многое проясняет. Но знаешь ли ты, что тебя ждет, когда кончишь эту работу?

– Не мешал бы ты… – сурово ответил пленный, поиграв на весу топором. – Видишь же: под петлей сижу. А когда человек уже под петлей, а в руке у него топор…

– И все-таки не советовал бы тебе спешить, – сказал Беркут, чуть пригасив голос. – У тебя в запасе еще десять дней. За десять дней многое может случиться. Разве ты не понял, что тебе «наобещал» тот эсэсовец?

– Мне на израненного Христа смотреть больно. Дед его из дуба вытесал, думал, будет вечным. А теперь что ж? Негоже распятому Христу без тернового венца быть, негоже…

Беркут еще раз осмотрелся вокруг. На небольшой площади возле виселицы – двое часовых. Чуть поодаль – забредший сюда полицейский патруль: стоят, любуются виселицей и на пленного поглядывают… В ста метрах – забор лагеря и пулеметчик на вышке. Но главная трудность не в этом. Как убедить пленного, что ты свой, если он и головы не поднимает?

– Ну что ж, солдат, – сказал он на прощанье, – у каждого свой крест и своя Голгофа. А люди, готовые распять нас, всегда найдутся.