Текст книги "Опаленные войной"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

12

Через час, как только артобстрел прекратился и наступило затишье, Громов собрал гарнизон в красном уголке. Все, даже артиллеристы, которые во время артиллерийской дуэли вообще не могли знать, что происходит в пулеметной точке, сидели мрачные, каждый ощущал и свою долю вины. Смерть Сатуляка не просто ранила всех, она еще и поразила их своей дикой нелепостью, абсурдностью.

– С сегодняшнего дня мы находимся на передовой, в зоне активных действий противника, – сказал Громов, выдержав паузу, которая могла быть воспринята и как минута молчания. – Только что мы дали врагу первый бой. Огнем артиллерии подавили две цели, фашистам нанесен урон в живой силе. Но, как видите, радость наша – не в радость. Дот, в котором мы находимся, – большое, мощное сооружение, созданное тяжелым трудом сотен людей. И все, кто строил этот дом, верили, что их труд не будет напрасным. Сатуляк, конечно, погиб как солдат, на боевом посту. Завтра мы еще сумеем сообщить об этом его родным. Но это родным, которым подробности в общем-то ни к чему. Однако сами мы должны осознать: так не воюют. Так нельзя воевать. Не имеем права.

– Так ведь смерть не спрашивает, – мрачно заметил старшина.

– Кто вам это сказал, Дзюбач? Именно смерть и «спрашивает». С нас, командиров. За разгильдяйство, за слюнявость нашу, за неумение воевать и нежелание постигать солдатскую науку. Причем за все рассчитываемся жизнями. Запомните: очень скоро мы останемся на участке одни. Помощи ждать будет неоткуда. Возможно, мы все и погибнем здесь. Но враг должен будет заплатить за жизнь каждого из нас десятками жизней своих солдат, потерями в технике, в темпе наступления. В этом и состоит наша задача, выполнить которую сможем только при одном условии: каждый на своем посту будет строго, точно и беспрекословно выполнять любой приказ командира. Подчеркиваю: строго, точно и беспрекословно!.. Помните, что вы солдаты. И будьте мужественны до конца.

Бойцы понимали, что скрывалось за этими словами, поэтому могли оценить деликатность командира. Уж кто-кто, а он прекрасно знал, как вел себя Сатуляк.

Они молчали, но это было молчание, которое в их солдатском коллективе говорило намного больше, чем многословные изъяснения.

После него и беседа, которую Ивановский провел уже по материалам газеты, тоже воспринималась ими по-иному, не так казенно, как беседы, проводимые раньше. Сегодня каждый заглянул смерти в лицо, ощутив при этом пороховую гарь войны на своем собственном лице.

Ночью гарнизон дота похоронил Сатуляка вместе с другими погибшими во время артналета бойцами, в братской могиле, в роще, за второй линией обороны. В дот после этой скорбной миссии бойцы возвращались неохотно. Ночь выдалась на удивление теплой, сухой и совершенно безветренной. Залитый лунным сиянием склон долины наполняли таинственные тени деревьев, людей и руин, и от этого он казался каким-то фантастическим пейзажным полотном, развешанным над рекой от горизонта до горизонта. Впрочем, поблескивающая лунными плесами река тоже казалась картинно застывшей, бесшумной и поэтому неестественной.

У входа в дот Громов подозвал Крамарчука и Дзюбача. Они остановились в двух шагах от лейтенанта, пряча в кулаках недокуренные сигареты, и смотрели не на него, а на реку.

– Отдыхать вне дота разрешаю до часу ночи. Но только в пределах зоны, занимаемой ротами охранения.

– Лично мне бы – в пределах сеновала своей кумы, – мечтательно вздохнул Крамарчук. – Баба… должен вам доложить…

– Отставить, Крамарчук.

– Отставить, конечно, можно, хотя…

– Да, товарищ лейтенант, – вспомнил Дзюбач, – надо бы нам побрататься с солдатами, которые нас прикрывают. А то забились, как в нору… Только в братских могилах и знакомимся.

– Где ни махорки стрельнуть, – в тон ему подхватил Крамарчук, – ни о бабе-куме посудачить. Как на поместном архиерейском соборе.

* * *

Стоя в небольшом окопе, вырытом между пулеметной амбразурой и входом в дот, Андрей видел, как бойцы по одному расходились кто куда. Но большинство просто садилось где-нибудь рядом с дотом, на камень или в траву. И, судя по всему, не хотелось им сейчас ни курить, ни брататься. Просто приятно было посидеть, посмотреть на луну, на реку, на берегах которой у многих из них прошли детство и юность; вспомнить что-то сугубо свое, личное, о чем никому другому не поведаешь… Громов чувствовал, что большинству бойцов хочется провести эти минуты в одиночестве, и пытался не мешать им.

– Что, Мария? – тихо спросил он, не заметив, а скорее почувствовав присутствие девушки у себя за спиной. – Как тебе живется в этом подземном замке?

– Вам это, наверное, покажется смешным, но, когда я училась на курсах медсестер, одна гадалка, страшная-страшная такая, как ведьма, возьми и брякни: «А тебя, раскрасавица, ждет король трефовый и замок каменный, невиданный, сердцу дорогой, да только солнцем не согретый, потому как подземный».

– Так и сказала: «подземный»?

– Из-за этого «подземного» замка я и не поверила ни одному ее слову. И что удивительно. Я пришла к ней с двумя подружками. Тем она гадала охотно, на меня же только искоса поглядывала и что-то ворчала, а гадать отказывалась. И лишь в конце, когда мы уже собирались уходить, взяла и сказала вот такое, о подземном замке. Ну, посмеялись мы тогда… и забыли. А сегодня вдруг вспомнилось. Каждое ее слово. Ведь она, ведьма, так и прошамкала мне на прощанье: «Два годочка над бабкиными словами посмеешься, а на третий годочек заплачешь».

– И сколько прошло?

– Как говорила: ровно два годочка. Вот, вспомнила, заплакала…

– Придумать себе такой «замок», как у нас, в виде дота, невозможно даже в сонном бреду – в этом я с тобой согласен. Так что прости нас, королей трефовых, что не постеснялись позагонять таких, как ты, в свои «замки». Прости. Так уж случилось. Но ты, вижу, и сама становишься гадалкой.

– Да это ваш Газарян… «Слушай, дэвушка-раскрасавыца, пагадай на любов – озолочу», – Мария настолько точно скопировала Газаряна, что Громов рассмеялся. – Иди, дорогой, говорю, под сердцем согрею, всю правду скажу.

Еще там, в доте Томенко, лейтенанту очень хотелось услышать, как она смеется. Не вышло. Заметил только: когда улыбалась – нос ее как-то хитровато морщился, а глаза сужались и слегка косили. Это была улыбка ребенка, которому сходила с рук любая шалость.

Как оказалось, смех у нее был таким же по-ребячьи шаловливым.

– Только не подумайте, лейтенант… – вдруг спохватилась она. – Я ничего такого…

– Ну что ты, Мария?! Если кто-то попытается оскорбить тебя, я сам ему шею сверну. А в остальном… Наоборот… Старайся быть как можно добрее с каждым из них. Когда рядом девушка, мужчины становятся вдвойне храбрее. – Но, вспомнив Сатуляка, про себя добавил: «Не все, к сожалению». – Ты – счастливая частица той жизни, с которой многие из них уже, по существу, распрощались. Навсегда. Так что всем нам, в «Беркуте» сущим, очень повезло.

– Может, она им и нужна, моя доброта. Вот только вы… вы почему-то даже внимания на меня не обращаете. Как вышли мы тогда из Зойкиного дота, так и… будто обидела чем-то.

– Очевидно, я единственный, кто и в самом деле будет стараться не замечать тебя в этом нагаданном тебе подземном замке. Как женщину – не замечать. Пока мы в доте, для меня ты – боец, как все остальные. Во всяком случае, попытаюсь быть безразличным к тебе.

– И действительно будете не замечать… как женщину? – вновь озорно улыбнулась Мария. – Ловить вас на слове?

– Не надо.

– А «не замечать» – надо?

– Я ведь сказал, что всего лишь буду стараться.

– Тогда у меня просьба: старайтесь пореже замечать во мне бойца. Лучше…

Рядом возникла фигура кого-то из бойцов, и это сбило Марию Кристич с мысли, с настроя.

Громов тоже почувствовал, что разговор зашел в тупик.

– Пойду позвоню Зое, – совершенно неожиданно завершила разговор Мария после неловкого минутного молчания.

Громов промолчал и отвернулся. Он слышал, как девушка шагнула к нему, ощутил у себя на затылке едва уловимое касание пальцев и еле сдержался, чтобы не обнять ее.

– Знаешь, как можно связаться со 119‑м? – невольно подался он вслед за Кристич.

– Там Кожухарь. Он уже соединял меня с ее дотом.

– Уже?

– Только телефониста не ругай. Мы ведь втайне от тебя.

– Считай, что я об этом не знаю.

Громов приоткрыл дверь, и они остались одни в полумрачном тамбуре. Он и сам не понял, как его пальцы заблудились в волосах Марии, а ее теплые, пахнущие парным молоком губы – в его губах. Мгновение длилось, как вечность. Или, может, это вечность сжалась до мгновения?.. И поэтому ни один из них не решался прервать ее.

«Как же мне спасти тебя? – с разрывающей душу тоской подумал Андрей, все еще не в силах вызволить пальцы из волос Марии, уже убегающей от него. – Как спасти? И не правда то, что я обязан относиться к тебе, как ко всем остальным бойцам. Я не имею права – относиться к тебе, как ко всякому иному бойцу».

13

– Подъем, комендант! Немцы!

Этот крик Крамарчука буквально сбросил Громова с нар. Как был в расстегнутой гимнастерке, без ремня, схватив только бинокль, он бросился вслед за сержантом в артиллерийскую точку.

– Где они? – спросил уже на ходу. Лампочки освещали главный ход сообщения лишь настолько, чтобы намечать его, и на ступеньках, ведущих как бы на второй этаж, во владения артиллеристов, они оба, друг за другом, споткнулись.

– На реке, на лодочке. Но Абдулаев, – моя твоя не понимай, – и в тумане их высмотрел. Охотничий глаз. Сейчас мы им устроим утреннее купание.

– Расчеты?

– Уже «к бою»!..

– Пулеметная точка?

– Спят, как хорьки. Они ж у нас курортники. Это артиллерия пашет как проклятая, ни любви ей, ни передышки…

Да, Громову действительно все больше нравился этот сержант. Нравились какая-то озорная смелость его, бесшабашное солдатское мужество, благодаря которым люди типа Крамарчука способны даже самый кровавый, самый безнадежный бой воспринимать как обычное солдатское дело.

Он чем-то напоминал ему сотника Вахмистрова, которого сам Андрей никогда в жизни не видел, но подвигами которого всегда начинал и заканчивал свои воспоминания его дед. Старик, в общем-то, не принадлежал к тем, кто правду любит приправить байкой, однако неуемная фантазия сотника и его неправдоподобная храбрость заставляли бывшего военспеца Громова возводить каждый его подвиг в ранг фронтовой легенды.

– Где они, Абдулаев? – остановился Громов рядом с дозорным.

– Вон, лодка, штук двенадцать. Странный лодка, камандыр. А вон, второй линий лодка, видишь?

Нет, «вторую линию» мог заметить только Абдулаев с его соколиными глазами. Громов уже знал, что до призыва в армию этот парень почти семь лет охотился с отцом в горах неподалеку от Алма-Аты. Можно было не сомневаться, что охотником он показал себя отменным. – Три, пять, семь… – возбужденно считал Абдулаев то, что Громов не мог различить даже в таких нечетких контурах, как различал лодки «первой линии». И даже бинокль при этом не спасал.

– Неужели решились без артподготовки? Без воздушного прикрытия?

– Зачем прикрытия? Не надо прикрытия. Тихо хади, охотник хади…

Телефонный зуммер прогрохотал в напряженной тишине отсека, словно взорвавшаяся под ногой мина. Какого черта?! Нашли время. Ему казалось, что эта трель слышна сейчас даже десантникам второго эшелона.

– Комендант 121‑го, «Сокола», лейтенант Родован, – передал ему трубку Крамарчук.

– Поднимай пулеметчиков-курортников, – попутно бросил сержанту Громов. – Объяви: «Гарнизон, к бою!» Слушаю тебя, лейтенант, – сейчас он очень жалел, что так и не нашел возможности встретиться с комендантом «Сокола».

– Слушай, лейтенант, кажется, немцы готовятся к переправе.

– Какое «готовятся»?! Они уже посреди реки!

– Как… посреди реки?! – не понял Родован. – Они пока еще на берегу. Как раз напротив острова суетятся. Сам я их не вижу, но с НП пехоты сообщают.

– Ах вот оно что! Значит, у тебя тоже! Те, что прут на меня, очевидно, всего лишь приманка. Отвлечь, втянуть в драчку.

– Главное для них – зацепиться за остров.

– Пусть цепляются. Будем расстреливать из всех орудий. – Громов вдруг почувствовал, что дух бесшабашности, которым зарядил его Крамарчук, заставляет изменить привычной манере общения. – На меня уже прут до тридцати лодок. По-моему, резиновых. Доложи Шелуденко, а я пока займусь ими. Кожухарь, дай КП береговой линии.

Командир батальона, занявшего позиции в секторе обстрела «Беркута», уже, похоже, ждал его звонка.

– Почему молчишь, 120‑й?! Ведь за берег зацепятся! Что тогда?!

– Я ударю по задним. И буду гнать. А потом прижму пулеметами у берега. Дальше ваша забота, капитан.

– Ты лодки дырявь, «Беркут», лодки!

– Понял. А ты все понял? – обратился он к Крамарчуку, как только положил трубку.

– Сейчас мои гайдуки припудрят их, ни любви им, ни передышки…

– Дзюбач, до того, первого ряда лодок дотянешься?! – снова взялся Громов за телефон.

– Попробую, комендант.

– А метрах в двадцати от берега переходи на второй ряд. Пусть первым занимается пехота.

В ту же минуту заговорила вражеская артиллерия. Она ударила по всему участку из сотен пушечных и минометных стволов, разрушая, перепахивая и выжигая на этом берегу все, что еще цеплялось за жизнь.

«Где же они набрали столько стволов – против двух наших потрепанных дивизионов? – с тоской подумал Громов, оглядывая в бинокль склон долины. – И куда запропастилась наша авиация? Немцы уже второй день копошатся на противоположном берегу, и ни одного нашего авиаудара!»

– Огонь, Крамарчук, огонь! На артиллерию противника внимания не обращать! Подавляй десант!

Между очередными взрывами он уловил, как вслед за орудиями артиллерийской точки заработали на длинных очередях и все три пулемета Дзюбача.

– Преграждай им путь, старшина! – крикнул Громов в трубку, которую уже не выпускал из рук. – Смертно преграждай, понял?!

Утренний туман был словно бы разорван снарядами на клинья да причудливые косматые полосы, и Громов отчетливо видел, как между этими космами взлетали на гребнях фонтанов и переворачивались лодки, как барахтались в воде люди. Река буквально закипала от взрывов, пулеметных трасс и ружейных залпов, и первые лучи солнца, пробивавшиеся откуда-то из-за горизонта, уже не окрашивали Днестр в привычный розоватый цвет июльского утра, а сразу же рассеивались по гребням взрывов красновато-свинцовыми бликами.

Несколько лодок противника все же прорвались через огненный заслон и приближались к скрытой от его взгляда кромке берега, но лейтенант понимал, что даже если фашисты и зацепятся за него, исхода боя это уже не изменит, десант обречен.

Почувствовав это, противник сразу же ослабил артиллерийский огонь и перенес его на вторую линию обороны. Только теперь Громов смог убедиться, что дивизионы укрепрайона тоже не молчали. Просто они, как могли, давили батареи противника, полностью отдав десант на откуп дотам и пехоте. И тактически решение это было правильным.

– «Сокол», что там у тебя? – прокричал он в трубку, когда Кожухарь связал его с комендантом 121‑го дота.

– Плохо! За остров они все же зацепились. Оказывается, немцы бросили на тебя румын, чтобы отвлечь, а сами поперли на островок. Мои пулеметы туда не достают, а от береговых они прячутся за холмами.

– Ясно. Сейчас мы их припудрим, лейтенант, – незаметно для себя употребил словечко Крамарчука. – Сержант!

– Уже понял, – отозвался Крамарчук. – Повторяю по-вчерашнему, по пристрелке. Наблюдай, комендант: с первого выстрела сношу ствол ивы.

Тем временем от вражеского берега суетливо отходила новая волна десанта, стремившегося теперь уже прямо к острову. Этот довольно большой по речным меркам клочок суши, очертаниями своими отдаленно напоминавший Южную Америку, каковой она врезалась Громову в память по школьным картам, густо порос ивами и камышом.

К тому же правый берег его был высоко поднят над водой, образуя четырьмя своими холмами нечто похожее на горный хребет. Именно этот «хребет» и позволял фашистам добрую четверть пути к острову проходить защищенными от пуль и снарядов. И задача десанта была предельно ясна: накапливаться, чтобы потом взять под обстрел уже недалекий берег русских и обеспечить форсирование своих войск.

Громов видел, как снаряды его орудий легли сначала в гуще лодок, потом на западной оконечности острова, и сразу же обратил внимание, что у берега появилась новая группа лодок и плотов. Однако теперь фашисты изменили тактику: отчалило всего четыре лодки, рассредоточившись по всей длине острова. Стрельба по таким мишеням становится слишком расточительной и бессмысленной. И немцы учли это.

– Как же так? Почему на острове не оказалось наших бойцов, лейтенант? – возмутился Крамарчук, поняв, что немцы уже прочно вцепились в эту сушу и четырьмя орудиями дотов их не вышибешь.

– Да потому, что удерживать его нужно было бы щедрой кровью. Еще вчера там окапывалось два взвода, но после нескольких обстрелов остатки их отошли. И правильно сделали. Фашистам он сейчас нужнее. Пусть и ложатся в него. Еще по два снаряда на орудие и прекратить огонь.

* * *

Тем временем бой в районе «Беркута» постепенно затихал. Одна-единственная лодка с десантниками уже вернулась к противоположному берегу, еще несколько, полузатопленных, без гребцов, нервно покачивались на мелководье неподалеку от него. Правда, здесь, на левом берегу, прямо у дота вдруг тоже возникла перестрелка, но что именно там происходило – видеть этого лейтенант уже не мог: десантники оказались скрытыми от него крутизной прибрежной полосы. Не видели их сейчас и пулеметчики Дзюбача, поэтому только один «максим» время от времени напоминал о себе четкой морзянкой выстрелов, как бы подбадривая ими солдат прикрытия: «Спокойно, братцы, если нужно, поддержим».

Еще через полчаса утихла стрельба и на берегу, и вскоре Громов увидел, как пролегавшей неподалеку ложбиной несколько красноармейцев повели в тыл пленных. Он насчитал их девятнадцать. В набухших от воды грязных мундирах, без пилоток, в чавкающих конечно же ботинках, они были безобидны и жалки. Трудно поверить, что еще час назад эти люди всерьез мечтали захватить плацдарм на этом берегу, выбив противника из окопов, что еще час назад они ощущали свое превосходство.

Ну а тройка немецких самолетов появилась из-за высокого гребня долины по ту сторону реки так неожиданно, словно взлетела прямо с вершины холма. Вряд ли пилоты поняли, что именно здесь происходит, просто один из них заметил колонну и, резко снизившись, прошелся по ней из пулеметов.

Пленные и конвоиры сразу же бросились врассыпную, и Громов видел, как они вперемешку падали в густую, уже слегка пожелтевшую под июльским солнцем траву и копошились там, расползаясь во все стороны, словно огромные рыжеватые жуки. Шло время. Над ними пролетало второе, третье, четвертое звено… И хотя бомбы уже ложились дальше, у второй линии обороны, подниматься пленные и конвоиры все еще не решались, опасаясь, что снова окажутся мишенью для низколетящих самолетов.

Потом, наблюдая, как они медленно, неохотно встают из травы и пыли, отряхиваются и, удрученно посматривая то на небо, то друг на друга, снова строятся в колонну, Громов еле сдержал улыбку. Как на удивление быстро смертельная опасность изменяет поведение людей, их отношения между собой!

– Ну, как мы им… рассветное купание не по сезону устроили? – возник рядом с Громовым сержант Крамарчук.

– Вы конечно же молодцы, – ответил Громов. – Но это всего лишь маневры, завтра они вряд ли сунутся, будут готовить плавсредства и анализировать итоги нынешнего форсирования. А послезавтра, на рассвете, попрут как полагается, всей мощью.

– Всей мощью мы на них и навалимся, комендант. Засиделись мы в этом доте, как у кума в погребе. Пора размяться.

14

Едва закончился шестой или уже седьмой в течение этого дня артобстрел, в дот наведался майор Шелуденко.

– Что тут у тебя, лейтенант? – поинтересовался он и сразу же, отсек за отсеком, принялся осматривать дот, заставляя Громова следовать за ним. – Как люди? Дезертиры, паникеры есть?

– Нет и быть не может, – спокойно молвил комендант «Беркута». – Пока что все держатся.

– А «пока что» грех не держаться. Вопрос: как-то оно потом будет?

– Потом – тоже, исходя из обстоятельств.

– «Из обстоятельств»… – проворчал комбат, и Громов так и не понял, какой реакции, какого ответа майор настроен был дождаться от него. – Обстоятельства будут такими, какими мы их сами создадим. К вечеру обещали подбросить снарядов, патронов, а также консервов и немного крупы. Знаешь, о чем это говорит?

– Что на укрепрайон возлагаются особые надежды. И держаться нам нужно будет до тех пор, пока не кончится… крупа.

– Именно так и следует понимать. Боезапас и консервы подвезут к ближайшей ложбине, которую я уже присмотрел. Чтобы вражеской артиллерии не подставляться. Оттуда быстренько перенесете все положенное в дот.

Внимательно осмотрев весь двухэтажный дот, Шелуденко тут же посоветовал отсеки и переходы выстелить свежей травой, чтобы пригасить пыль; проверил работу электродвижка, попробовал на вкус воду, а затем долго осматривал и ощупывал норы и трещины, отходившие в разные стороны от отсека, в котором находился колодец.

– Повевает из них, слышишь?

– Вроде бы да.

– Говоришь «вроде бы», а давно надо было все осмотреть и прикинуть. Здесь рядом наверняка есть пещеры. Я тут недавно с учителем местным гутарил, так он утверждает, что весь этот берег изрыт естественными, карстовыми, или как их там, пещерами. Надо бы проверить: вдруг найдется проход в ближайшую пещеру! Какое-никакое пространство для маневра, а может, и спасения.

– Но проверить это почти невозможно. Разве что взрывать стены, высаживая в воздух скальный грунт.

– Прижмет – взорвешь, куда денешься. Ладно, пойдем подышим, пока еще предоставляется такая возможность.

Уже выйдя из «Беркута», лейтенант внимательнее присмотрелся к коменданту сектора укрепрайона. За те дни, что они не виделись, Шелуденко похудел, осунулся и, как показалось Громову, даже постарел.

– С десантом вы расправились неплохо, хвалю, – прошелся майор вдоль окопа прикрытия. – Артиллеристы твои особо постарались, это я тоже знаю. – Ходил он, слегка прихрамывая, однако лейтенант даже не решился спросить, что у него с ногой. Хотя и подозревал: не из-за ранения эта хромота. – И по острову, как докладывал Родован, тоже основательно ударили.

– Хорошо мы там прошлись по десанту, – согласился Громов. – Крамарчук по пристрелянным целям бил. Можно сказать, ни одного снаряда за пределы острова не улетело.

– Об этом Родован тоже доложил. Скажи спасибо, что сосед у тебя не из завистливых попался.

– Чему ж тут завидовать? Одного врага бьем.

– Не говори… – вздохнул Шелуденко. – Зависть иногда пострашнее врага.

Остановившись на том месте, где еще недавно стояла статуэтка «Марии-мученицы», он долго осматривал в бинокль днестровское прибрежье и окраины села по ту сторону Днестра.

– А ведь оборона у них там жидковатая. Считай, нет ее, обороны этой самой, слишком уж рьяно настроились они на форсирование реки. Нам бы приказ да пару батальонов – и можно было бы высадиться на правом берегу, с ответным, так сказать, визитом. Такой мысли не возникло?

– Такой – пока нет. Слишком уж неблагоприятна общая ситуация на этом участке фронта. Но пушкари и так достают их, не теряя своих собственных людей.

– И об этом Родован тоже докладывал. Э, погоди, – вдруг прервал он себя, – а почему докладывает только Родован? Он все докладывает и докладывает, а ты палишь во все стороны и помалкиваешь?

– Так ведь хорошая работа – она, товарищ майор, и так видна, – заступился за командира только что появившийся из дота Крамарчук.

– Ты побалагурь, побалагурь… – осадил его Шелуденко. – Докладывать надо, лейтенант. Обо всем. Часто, честно и подробно. Отец-командир всегда должен быть в курсе. Понял?

– Так точно.

– Потери?

– Красноармеец Сатуляк убит. Кстати, вчера я об этом докладывал.

– Еще бы ты и об этом умолчал!

– Кимлык, наблюдатель из второго капонира, ранен. В шею. Только что.

– Тяжело?

– Да вроде бы нет. Но кровь идет. Придется отправлять в медсанбат. – Он хотел сказать еще что-то, но в это время чуть выше по склону, как раз в том овражке, в котором должна была появиться машина со снарядами и крупой, взорвался крупнокалиберный снаряд.

– Совсем озверели! – изумился майор. – Нашли по кому пристреливаться!

И в дот они спускались уже под свистящий вой второго снаряда.

– Вас, товарищ лейтенант, – подал Громову трубку связист точки Петрунь, как только они вошли в артиллерийский отсек. Присутствие майора и тонкости субординации его не смущали. – Звонит Томенко, – послышался в трубке голос Кожухаря. – Немцы начали переправу в районе разрушенного моста. Просит поддержать.

Громов передал смысл просьбы майору и, получив добро, спокойно сказал в трубку:

– Сообщи Томенко: сейчас поможем. Пусть его наблюдатели подкорректируют. Переправу отсюда не наблюдаем. Петрунь постоянно будет на связи. Крамарчук, орудия к бою! Переправа в районе моста.

– Вон там у вас виден небольшой участок дороги, ведущей к мосту, – подсказал майор, осматривая в бинокль склон долины. – Видишь: повозки, машины? Пользуются тем, что у нас мало артиллерии. Пристреляйте одно орудие по нему и долбите понемножку. А другим – по самой переправе.

– Есть. Перейдем в командный отсек, товарищ майор, – предложил Громов. – Здесь мы только смущаем Крамарчука.

– Ага, этого гайдука смутишь! – И по тому, как он потрепал Крамарчука по плечу, лейтенант понял, что характер сержанта ему тоже хорошо знаком.

– Кстати, об артиллерии… – мрачно произнес Громов, идя впереди майора. – Что-то ее все реже слышно. Я имею в виду – нашей артиллерии.

– В одном дивизионе осталось три орудия, в другом – четыре. Вот и вся наша артиллерия.

– Комендант укрепрайона знает?

– Сегодня утром штаб укрепрайона эвакуировался. Но дело не в этом, – поспешно заверил он, не желая комментировать поспешный отход штаба. – А в том, что подкрепления не будет, лейтенант. Мы здесь не для того, чтобы держать длительную оборону. Наша задача: дать возможность всем остальным частям оторваться от врага, не попасть в окружение и создать новую линию обороны. Поэтому вся артиллерия, которая имеется, – она где-то там… А здесь – по два дивизиона на участок. Плюс пушки дотов. Да только фашисты уже так растрепали наши дивизионы своей авиацией, что скоро придется стрелять из кукурузных стеблей. Так что береги орудия, лейтенант. Прежде всего орудия. Сейчас они – по цене жизни.

– Вообще-то инженеры могли бы поставить в доте еще, как минимум, одно орудие. Места хватило бы.

Майор недовольно покряхтел и подошел к окуляру перископа, давая понять, что не собирается обсуждать достоинства и недостатки «Беркута». Несколько минут он сосредоточенно осматривал сначала ту часть, где находился остров, затем по повороту окуляра Громов понял, что Шелуденко занялся осмотром дороги, подходящей к переправе. Этот участок действительно казался довольно уязвимым.

– Свяжи с Крамарчуком, – приказал комбат связисту. – Сержант, у тебя какое орудие бьет по дороге? Первое? А, командир Газарян… Так вот: дай выстрел и отметься по нему. Есть? Теперь чуть-чуть поверни влево. Пропусти одну машину, интервал минута – и бей. Есть! Почти прямое. Еще минута – и туда же. Эту машину попытаются объехать. Есть! Первая горит.

– Вижу, горит! – подтвердил Крамарчук. – Умыли мы их.

– Вот так и подержи их какое-то время. Да, лейтенант, совсем забыл, – наконец оторвался он от окуляра, – утром, перед отходом, звонили из штаба укрепрайона. Спрашивали, не ты ли это прославился в рукопашной у моста.

– Я же докладывал.

– Да, но о пленном ты не сказал ни слова. А майор Зинчук, ну тот, мостовик, он просто восхищен тобой. Хотя ты так толком и не объяснил ему, какого дота комендант. В штабе тебя по знанию немецкого вычислили.

– Как там пленный оберштурмфюрер? Дал ценные показания?

– Показания? Какие там показания, петрушка – мак зеленый?! – устало присел на лежанку майор. – Сбежал твой оберфюрер. По дороге в комендатуру. Обученным, гад, оказался. Из этих, видно, из специалистов по нашим тылам.

– Эт-то уже серьезно. Значит, сейчас он где-то здесь, рядом. Причем в красноармейской форме.

– С лейтенантскими петлицами. Но уже ушел на тот берег. Как ни странно, перебрался через реку именно здесь, почти на твоем участке. Будто искал еще одной встречи с тобой, жаль только, что не нашел.

– Может, действительно искал?

– А что, можно и таким макаром рассуждать. Отомстить, захватить в качестве языка, ублажив свою прусскую гордыню, – совершенно серьезно воспринял майор его шутливое предположение. Громова даже удивило, что, оказывается, можно считаться и с такой версией. – Вряд ли обычная случайность. Кто-то сжалился, развязал ему руки. Затем он убил лейтенанта, переоделся в его форму. А вечером с нашими олухами-пехотинцами устроил себе купание. Неподалеку от тебя, в заводи. Причем пришел не один, а с группой красноармейцев. Теперь всех их по одному допрашивают, выясняют, где сумели откопать себе такого командира. И кто они сами.

– Господи, да что с них возьмешь? Он отлично владеет русским, знает все наши уставные нормы.

– Тобой, кстати, тоже интересуются. Но у тебя все нормально. Правда… Ты что, действительно очень хорошо владеешь немецким?

– Достаточно хорошо.

– Значит, это правда…

– Мое знание немецкого кого-то настораживает?

– Есть люди, которых настораживает даже то, что кое-кто из нас родился в апреле. Вдруг специально подогнал это событие под месяц рождения фюрера.

– Вы-то откуда знаете, что он родился в один месяц с Лениным?

– Как же ты здесь оказался? – пропустил майор его подколодный вопрос мимо ушей. – С немецким ты бы и в штабе, и в разведке пригодился. Недоразумение, что ли?

– Никакого недоразумения. Я ведь уже говорил: после училища были доты на Западном Буге…

– Да знаю, что не после свадьбы, – перебил его комбат. – Но, может, о тебе нужно было похлопотать? Почему не обратился? Я бы помог.

– Мой отец – полковник. Так что хлопотать, если бы это потребовалось, было кому.

– Вот видишь: отец – полковник. А ты здесь, в доте. В смертниках. Ну, извини, извини, – спохватился майор, похлопав его по кобуре пистолета. – Да только иначе нас и не называют. Может, все-таки попросить за тебя… мне, неполковнику и неотцу, простому майору? Еще не поздно. Отзовут, переведут в штаб. За коменданта старшина Дзюбач останется. Или офицера подкинут, из тех, оставшихся без солдат.

– Как же я оставлю гарнизон и уйду? Нет, это не по-офицерски.

– Не «оставить и уйти», а выполнить приказ, это разные вещи.

– Разные, понимаю. Но раз уж мне было суждено…

– Да что такое в армии «суждено»? Приказ отдан – приказ отменен. И далеко не всегда гибель, на которую мы, отцы-командиры, обрекаем своих бойцов, оправдана хоть какими-то серьезными обстоятельствами.