Текст книги "Опаленные войной"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

10

– Что за войско? – строго спросил Штубер, наткнувшись за проселком, возле перелеска, на небольшую группу красноармейцев. – Кто старший?

– Я – за старшего, товарищ лейтенант, младший сержант Кондарев.

– Почему здесь? – он остановил эту группу метрах в пятнадцати от окопа, который русские еще только начали рыть, пытаясь отгородить им зону дотов от поселка. Причем инженерный замысел их был ясен: спешно готовились к круговой обороне. А вообще-то, окопы здесь были в три линии. Причем в первой и третьей возводились новые блиндажи.

– От батальона своего отстали. В комендатуре города направили нас сюда. Говорят, наша часть километрах в четырех отсюда.

– Отстали, значит? Странно. Какой, говорите, батальон?

– 125‑й отдельный, пулеметный.

– Что-то я такого не припоминаю. Зато знаю, что командиров, чьи подразделения «не вовремя» отстают, в военное время отдают под трибунал. Слыхал об этом?

Младший сержант пожал плечами и придурковато улыбнулся:

– При чем здесь я? Мне велено…

– Ладно тебе!.. – иронично молвил Штубер. – Всем «велено».

– Трибунал нам немцы устроят, – напомнил ему кто-то из бойцов.

– Причем сегодня же. Из тыла? Пороха пока не нюхали?

– Еще нанюхаемся, товарищ лейтенант, – вставил длинноусый солдат, скручивая самокрутку. – За гентим дело не станет.

– Вот именно: «за гентим», – передразнил его барон. – Так, слушай меня. Самокрутки отставить. Следовать за мной. Представляю здесь Особый отдел армии. Сейчас попробуем найти ваш батальон. Но если окажется, что его здесь нет и быть не могло, придется разбираться, кто вы и почему в такое время не со своим подразделением.

Построив будто самой судьбой посланное ему войско в колонну по два, Штубер придирчиво осмотрел его и без особых приключений провел через линии окопов в южную зону укрепрайона. Колонна бойцов, очевидно остатки взвода, под командованием лейтенанта идет занимать позиции… – у кого это могло вызвать подозрение? Встречным офицерам Штубер старался вопросов не задавать, зато через каждые четыреста-пятьсот метров подходил к окопам или к кухне и строго спрашивал кого-нибудь из красноармейцев, из какой он части и не знает ли, где находится 125‑й батальон. В то же время глаза его цепко фиксировали, где, в какой рощице расположились минометчики, где подготовлено пулеметное гнездо или оборудуется наблюдательный пункт.

Узнав, что позиции пулеметного батальона уже близко, Штубер просто-напросто обманул солдат, заявив, что теперь следует спуститься к реке, ибо позиции пулеметчиков оказались где-то на склоне долины, между дотами.

Спускались они возле бетонного монстра, в котором, насколько он понял, как раз и служил сержант Крамарчук. Однако Штубер лишь на ходу внимательно оглядел орудийные капониры и пулеметные амбразуры, подойти же к часовому и поинтересоваться, здесь ли служит Крамарчук, он не решился. Не давал покоя тот комендант, который взял его в плен. Чем черт не шутит: вдруг окажется, что он командует именно этим дотом?

Тропинка вела прямо к реке, но Штубер взял чуть левее, чтобы оказаться подальше от дота, и вскоре вся группа остановилась у блиндажа командира какой-то роты, которая здесь окапывалась.

Нет, старший лейтенант, конечно, понятия не имел, где находятся роты интересующего Штубера пулеметного батальона, поскольку он и сам недавно прибыл сюда. Что же касается его роты, то она, по существу, слеплена из остатков других подразделений, которые небольшими группами выходили из окружения. Зато там, в перелеске, у него есть кухня, и он может наскрести по половине котелка для каждого из пулеметчиков, если, конечно, те не откажутся помочь ему вырыть окопы. Все равно скоро двадцать ноль-ноль, а после этого часа всякое передвижение в зоне укрепрайона запрещено.

Мысленно поблагодарив его за столь ценную информацию о запрете, Штубер немедленно приказал своим бойцам взяться за лопаты, подменив раненых и уставших солдат роты. Но как только они принялись за работу, вдруг начался мощный артналет.

– По площадям бьют, сволочи, – ворчал командир роты, приглашая Штубера к себе. Блиндаж его оказался недостроенным, но перекрытие – надежное, в три наката, из толстых бревен – на нем уже было, и, по крайней мере, от осколков оно их до поры до времени спасало. – Фрицы чертовы… Пока сами окапывались – сидели тихо. Теперь, ишь, зашевелились…

– А почему ваша артиллерия молчит? – Штубер даже не заметил, как употребил слово «ваша».

– «Ваша»!.. – уловил этот нюанс старший лейтенант Рашковский – так он представился. – Была бы она нашей. А так где она, а где мы…

«Еще один такой срыв, – облегченно вздохнул Штубер, – и ты провалишься. Хорошо, что этот идиот ничего не заподозрил…»

– Снаряды, видимо, берегут, – попытался «заштопать» этот свой прокол Штубер. – Если не сегодня, то уже завтра утром немцы точно полезут. И тогда каждый снаряд – на вес золота.

– Да нет, – подал голос какой-то младший лейтенант, тоже успевший заскочить сюда. – Прямо сейчас наши и ударят. Очухаются, засекут, пристреляются… О, пожалуйста… – добавил он буквально через минуту.

– Из дота пушчонка тявкнула, – согласно заметил старший лейтенант. – Из комбатовского… Еще выстрел… А вот это уже «галины петровны» заговорили…

– Какие еще «галины петровны»? – не понял Штубер.

– Ну, пехота! Ну, боевой резерв! – изумился младший лейтенант, явно ощущая свое превосходство перед этим пехотным, ничего не смыслящим в артиллерии лейтенантом-резервистом. – Гаубицы-пушки у нас так называются, «дальнобойки-дальнетявки».

– «Галины петровны»… Остроумно. Но в доте, судя по всему, сорокапятки? Я, простите, не из кадровых.

– Кажется, сорокапятки, – подтвердил командир роты, переждав разрыв очередного снаряда. Сейчас они говорили довольно охотно. Когда говоришь – меньше сосредотачиваешься на взрывах, и тогда не так страшно.

– Какие сорокапятки?! – вновь изумился младший лейтенант. Голос у него был мягкий, певучий. – В дотах 76-миллиметровки. Сегодня утром я специально интересовался.

– Все-то ты знаешь, младшой, – недовольно проворчал старший лейтенант Рашковский, вновь заставив Штубера насторожиться. – Не знают фрицы, кого в плен «языком» брать.

– Для того чтобы определить, какое орудие стреляет, немцам «язык» не нужен, – добродушно огрызнулся младшой. – Там, у них, что, нет офицеров-артиллеристов?

В этот раз немецкая батарея ударила залпом, и снаряды легли кучно, почти накрыв позиции роты. Один из них взорвался буквально в десяти метрах от блиндажа. Осколки вошли в накаты, и хотя не пробили их, все же Штубер явственно услышал треск бревен, и на фуражку, на лицо, за воротник посыпалась глина.

– Совсем озверели, битюги рейнские, – возмутился ротный. – А наши пушкари?.. Вояки, так их!.. Не могут заткнуть им глотки.

Следующий залп немцы положили чуть выше по склону, и Штубер прикинул, что, очевидно, он предназначался доту.

– Ну, его-то, дот, что рядом с нами, снарядом не прошибешь, даже прямым попаданием, – запустил Штубер еще один пробный шар.

– Дот? – переспросил младший лейтенант. – Черта его прошибешь. Особенно этот, «Беркут». Он ведь в скальной породе. 7–8 метров от поверхности, плюс железобетонное перекрытие. Его и взять-то почти невозможно.

– Так уж и невозможно! – скептически хмыкнул Штубер. – Нашел крепость!

– Нет, взять, конечно, можно, но только на измор, жестко заблокировав. Хотя и блокированным он как минимум две недели продержится.

– Неужто две недели? – на сей раз не удержался уже Рашковский.

– Судя по боезапасу – да. Свой колодец, свой электродвижок… Там все надежно.

– Надежно там будет до тех пор, пока будет надежное прикрытие. А сидеть в котле на этом склоне не хочется.

– Ротам прикрытия всегда достается больше, чем дотчикам, – сочувственно поддержал его Штубер. И поскольку Рашковский не возразил, утвердился во мнении, что перед ним командир роты прикрытия.

Налет длился еще минут двадцать. Когда он наконец прекратился, оказалось, что в роте трое человек убитых и четверо раненых. Достался осколок и одному из бойцов группы, которую привел Штубер. В этой ситуации ротный предстал перед всеми человеком хотя и нервным, но довольно распорядительным. Он быстро определил, где нужно похоронить погибших, раненых отправил в медсанбат и вместе с ними послал на кухню нескольких бойцов с термосами – самое время поужинать.

– Слушай, старший лейтенант, а почему бы нам не искупаться-обмыться перед ужином? – предложил ему Штубер, как только со служебными делами было покончено.

– Искупаться?! Ты что, ошалел? – удивился Рашковский. – Они ж тебя срежут из пулеметов, как подсолнух на огороде.

– Никого они не срежут. Мы ведь заплывать далеко не будем, здесь, у берега… – Штубер прикинул расстояние до воды. Метров сто пятьдесят. Но проходить их лучше было с согласия ротного. – Или, может, ты, младшóй, рискнешь?

– Вообще-то, я бы не против, – взглянул тот на ротного. – Правда, днем я видел там трупы.

– Трупы… Где их теперь нет? Пусть себе плывут. Думаю, сегодня у нас последняя возможность искупаться. Завтра здесь будет ад. А мы – уже чистые, обмытые, так что все по обычаю…

– Метрах в двадцати по течению есть небольшая заводь, – вдруг подсказал им сам ротный. – Если хотите, сходим туда. Купаться не буду, но обмыться можно. Уже совсем стемнело. Думаю, проскочим.

Чего именно опасались офицеры, Штубер понял довольно быстро. Последние метры берега, те, которые во время весенних паводков река всегда затапливала, теперь дотошно простреливались засевшими где-то у самой воды пулеметчиками. Спуск был довольно крутым, и они били по нему, словно по брустверу окопа на пулеметном стрельбище. Как только Штубер и двое русских появились там, сразу же вспыхнула ракета. Все трое мигом залегли. Штуберу хотелось крикнуть пулеметчикам: «Опомнитесь, идиоты! По ком палите?!» Но пулеметчики были далеко и дело свое знали. Так же, как Штубер знал, что для пули «своих» нет.

В конце концов до заветного местечка, обнаруженного ротным, пришлось добираться ползком. Но все же они добрались.

Заводь, о которой говорил Рашковский, образовывалась в извилистом овраге, прикрытом высоким уступом. Местечко здесь действительно было тихое, и несколько бойцов уже успели устроить себе «лунное купание». Именно то, что здесь уже было несколько купающихся, окончательно раскрепостило офицеров, сопровождавших Штубера. Его желание искупаться уже не воспринималось как странная прихоть незнакомого офицера, что снимало с него всякое подозрение.

«А ведь нужно обратить внимание командования на этот аппендикс, – решил Штубер, быстро раздеваясь. – В этом месте неплохо было бы высадить первый десант. Да и вообще, оно удобно для высадки. Во всяком случае пулеметчики из дотов прикрытия сюда не дотянутся».

В воду они вошли вместе с младшим лейтенантом.

– Если будете тонуть, зовите немцев! – советовал им Рашковский. – Их пулеметчики подсобят.

– Дельная мысль, – совершенно серьезно отреагировал оберштурмфюрер. – Зер гут, русиш Иван. Твой совет о-шень карош!

Ротный кисловато хихикнул.

Штубер первым тихо, почти неслышно нырнул и, торпедно пройдя под водой, вынырнул уже за заводью.

– Лейтенант! Лейтенант, где ты?! – потерял его в вечерней темноте младшой.

– Здесь. Плыви сюда, – негромко позвал Штубер. – Утопленников не наблюдаю.

Младший лейтенант плавал плохо: медленно и шумно. Но это только отвлекало внимание Рашковского и еще двоих подошедших откуда-то бойцов. Тем временем Штубер вновь нырнул и вынырнул метрах в пятнадцати. Он старался держаться против течения, чтобы его не сильно сносило. Ниже по течению по нему могут открыть огонь русские. Четыре-пять таких ныряний и он будет у противоположного берега.

Под воду Штубер уходил неглубоко, но держался там как можно дольше. В диверсионной школе, где он проходил специальную, «водную», подготовку, тренер по плаванию не зря считал его своей находкой: Штубер действительно плавал, как дельфин. Его даже рекомендовали использовать для операций на флоте – в то время уже создавалось несколько отрядов диверсантов-«амфибий» по образу тех отрядов, которые еще раньше начал формировать для итальянских диверсионных служб князь Боргези. Однако Штубера эта перспектива не прельщала. У него другая стихия. Когда решалось: быть или не быть ему морским диверсантом, представителю «Школы амфибий» он так и сказал: «Море – не моя стихия. Горы, лес – это да, но только не эти ваши лягушачьи заплывы». Тот, конечно, обиделся. К тому же испытания Штубер прошел прекрасно. Но выбор есть выбор, и оставался он за бароном фон Штубером. Тем более что жать на него не решались: сын генерала как-никак! Многих вообще удивляло, что он, аристократ, избрал стезю диверсанта. Имея такого отца, Вилли мог делать свою карьеру по штабам.

– Эй, лейтенант! – донеслось с берега. Но теперь голос принадлежал Рашковскому. – Лейтенант, вернись!

– Да ведь он же ушел, гад! – последнее, что услышал Штубер, погружаясь уже почти посреди реки. И даже отсюда голос младшего лейтенанта казался удивительно мягким и певучим. Что особенно явственно ощущалось под аккомпанемент посланных вслед оберштурмфюреру автоматных очередей, пули одной из которых вошли в воду у его темени, как только он в очередной раз вынырнул.

– Соображать надо было раньше, рус Иван, – прохрипел он, сплевывая холодноватую, пропахшую бензином и речной тиной воду. И мысленно подытожил: «Если на том берегу меня не пристрелят, такой переход линии фронта будут считать классическим».

11

Он стоял перед Громовым – высокий, сутулый, до измождения худой, весь какой-то несуразный в нескладности своей несолдатской и даже немужской фигуры, и по-старчески горбился. Даже докладывая о своем прибытии, он смотрел в пол и, покашливая, нервно передергивал плечиками-дощечками, с которых шинель свисала, словно с вешалки.

– Ну, что случилось, красноармеец Сатуляк? – как можно вежливее спросил лейтенант, прохаживаясь перед ним. – Я ведь видел вас во время тревоги. Понаблюдал за вашими действиями. Все было в норме. Действовали не хуже других.

– Не могу я, товарищ комендант, в этой могиле. Не могу – и все. Хоть стреляйте. Или самому застрелиться.

– А что, это не исключено. На фронте, красноармеец Сатуляк, такое тоже возможно. Трусов и прочих «отказников» здесь расстреливают. Перед строем. Как, впрочем, и самострелов.

– Дак с молодости у меня это… Когда-то, еще в детстве, меня в пещере присыпало. Тут у нас, знаете, карстовые пещеры… ну, пошли мы с дружком… Он раньше почувствовал опасность и был ближе к выходу. Вот и выскочил. А я, значится, остался… Откопали уже еле живого. С того времени, где бы ни оставался один, пусть даже в закрытой комнате, сразу начинаю задыхаться…

– Что же вы сразу не сказали об этом?! Еще тогда… Когда вас зачисляли в состав гарнизона?

– Да говорил я, говорил… Объяснял. Но офицер, вот вроде как вы… Еще и пригрозил: «Ты мне эти отговорки брось! Где приказано, там и будешь служить».

– Если подходить сугубо по-армейски, в принципе так оно и должно быть, – признал лейтенант.

– В первые дни я почти все время на посту стоял, у входа, старшину упрашивал и… стоял. А ночью старался подольше бывать на улице или укладывался у амбразуры. Но это сейчас. Когда еще можно выходить. А потом? Бои начнутся – могу не выдержать.

– То есть как это вы «можете не выдержать», красноармеец Сатуляк? – незло, а скорее удивленно переспросил Громов. – Побежите сдаваться в плен, что ли?

– Нет, – вобрал тот голову в плечи-крылышки. – В плен – нет. Да и кто меня из дота выпустит?

– Это точно.

– А только не выдержу я. Всякое может статься. Отпустите меня, товарищ комендант. Переведите в другой взвод. Там, в окопах, я хоть человеком себя буду чувствовать, а не скотиной, насмерть перепуганной, на бойню приведенной.

– Хватит причитать. Вы же солдат… Просто не хотите взять себя в руки, набраться мужества, чтобы перебороть… Ведь, наоборот, в доте вы защищены от бомб, снарядов, пуль. Вон, Конашев как хандрил. Но ничего, во время тревоги пересилил себя, в роли заряжающего действовал нормально.

Сатуляк молчал. Громов тоже умолк. Весь запас его красноречия был исчерпан. Читать бойцам нотации он не умел, да и считал это недостойным офицера. Однако молчание не могло длиться вечно. Нужно было как-то завершить разговор, а главное – решать судьбу этого антисолдата.

«Вот ведь сотворил же Господь! – думал он, глядя на Сатуляка. – Если бы все мужчины были такими, сама идея создания армии… оказалась бы абсурдной. Но и война, правда, тоже. В ней просто не было бы смысла. Вот она какая философия открывается».

– Так что будем делать, красноармеец Сатуляк? Тут вот мне бойцы подсказывают, что нужно бы сообщить вашим родным. Так прямо и сказать им, что вы – трус. Пусть, мол, знают. Я, конечно, против такого решения, но сами понимаете… Стоять у амбразуры рядом с трусом, командовать им… Почему вы молчите, Сатуляк?

– Я немца не боюсь, товарищ комендант. Я этого… я могилы каменной этой боюсь…

– Ах, могилы вы боитесь? Каменной? Отличная, кстати, могила, что вы против нее имеете? На войне, где хоронят в воронках от снарядов да старых окопах, о такой можно лишь мечтать. Могила ему, видите ли, не нравится!

– Насмехаетесь, товарищ лейтенант.

– Не насмехаюсь, а стараюсь понять, что происходит, размышляю. А ведь тоже мог бы сказать: «Где приказано, там и служи».

– И скажете, – ничуть не усомнился Сатуляк, удивляя лейтенанта своей беспардонностью.

– Ладно, красноармеец Сатуляк, завтра утром я свяжусь с командиром батальона, и мы решим вашу судьбу. А пока выполняйте все, что прикажут. Иначе придется закрыть вас в санитарном блоке и держать взаперти, в темноте, пока не излечитесь от всех своих страхов. Ясно?

– Да ясно, конечно.

– Не «ясно, конечно», а «так точно, товарищ лейтенант». Все, кругом!

Сатуляк потоптался на месте, совершая нечто похожее на поворот кругом, и, согнувшись так, словно пролезал через дырку в заборе, вышел из командного отсека. От одного вида его Громова передернуло: «Ну и послал же мне Бог вояку! С такими здесь долго не продержишься! Может быть, и в самом деле мужчинам нашей цивилизации стоит выродиться в таких вот “сатуляков”? Ибо только в этом и есть единственное спасение от войн?» – посетила его шальная, «разгильдяйская», как лейтенант сам ее определил, мысль.

Не прошло и пяти минут после ухода Сатуляка, как начался артналет. Сначала германцы стреляли неприцельно, из нескольких орудий, и явно не на подавление дота. Но все же Громов приказал пулеметному отделению закрыть амбразуры мощными стальными заслонками и отойти во внутренние отсеки – где более безопасно. Вот только оберегать точно так же своих пушкарей он не мог.

– Свяжи меня с Крамарчуком, – приказал Кожухарю. – Слушай, сержант, пришла пора проверить нашу таблицу. Самый раз. Давай по западной оконечности острова. Первое орудие…

– Первое орудие готово, – ответил тот через несколько секунд.

– Божественно. Огонь!

Уже темнело, и Громов еле различал в окуляр перископа очертания острова, но хорошо видел, что снаряд лег метров на десять за ним, отметившись мощным фонтаном воды.

– Сориентировался? – спросил он Крамарчука, который то же самое должен был наблюдать в бинокль.

– Сейчас я его припудрю. Смотри на иву, командир, что посредине. Бью в ствол.

В ствол он, конечно, не попал, но снаряд все же лег посредине острова.

– Повтори то же самое, со второго орудия, – приказал Громов. – А потом из обоих орудий по оврагу, напротив острова. По три снаряда.

После первого же попадания из оврага начали выскакивать вражеские солдаты; рванулась в сторону стоявшая неподалеку подвода. Но второго залпа Громов не видел. В это время земля впереди всколыхнулась, как будто снаряд разорвался не на земле, а где-то внутри ее, на большой глубине, и она вздыбилась, словно на месте взрыва образовался конус вулкана.

– Отставить! – скомандовал он Крамарчуку. – Помнишь, ты засек хатку, возле которой много фрицев крутилось?

– Вон она у меня – как на ладони. Под самым гребнем.

– Проверь-ка ее.

– А ну, гайдуки, цель номер тридцать! Газарян, Назаренко, наводить по данным для стрельбы!..

…И вдруг – еще один мощный взрыв. Первое, что Громов увидел, придя в себя, – Кожухарь сидит за железной подставкой, на которой стоят рация и телефоны, и, обхватив голову руками, раскачивается из стороны в сторону, будто что-то напевает.

– Кожухарь, Кожухарь! – позвал он.

Связист открыл глаза, медленно, держась за стену, поднялся и резко покачал головой. Но дело было не в мелкой щебеночной пыли, которая покрыла его напяленную на уши пилотку.

– Нас взорвали, товаришу… – едва слышно проговорил он, очумело поводя глазами.

– Почти взорвали, – хладнокровно уточнил Громов. – Что не одно и то же. Ты хорошо слышишь меня?

– Звенит все.

– Черт с ним, пусть звенит. Но шарахнули они отменно, прямое попадание.

– Че ж тут радоваться?

– Философствовать будем потом. Пока что проверь связь с отсеками, с узлом связи, соседними дотами…

Громов снова припал к окуляру перископа и только сейчас понял свою ошибку. При таком массированном обстреле перископ надо убирать. Вероятность того, что снарядом или осколком снесет стальную трубу, в которой он находится, ничтожна, но все же она существует. Правда, пока что все обошлось. Внимательно осмотрев позиции противника на том берегу, он довольно быстро определил, где находятся его орудия, но почему-то долго не мог отыскать дом, по которому вели огонь «гайдуки» Крамарчука.

Чтобы не тратить зря времени, тем более что Кожухарь принялся проверять связь, Андрей решил сходить в артиллерийскую точку.

– Что тут у тебя, Крамарчук? Не вижу работы, – произнес он в ту самую минуту, когда сержант со своего наблюдательного пункта скомандовал по переговорному устройству: «Первое, второе орудие, огонь!»

– А как нас накрыли залпом, а, комендант?! – азартно спросил Крамарчук, обшаривая биноклем синеватые сумерки над противоположным берегом. – Еле очухались. Неплохо пристрелялись, гады.

– Зря времени не теряют. – Громову понравилось, как сержант воспринял этот залп – спокойно, иронично, профессионально… Вот кому быть артиллерийским офицером! Хорошим офицером.

– Вижу! Горит!

– Тоже наблюдаю!

Громов не мог понять, что это: столб дыма или пыли, но похоже, что артиллеристы цель накрыли.

– Дозволь, комендант, поверну чуток левее. Там у них что-то похожее на конюшню. Или, может, за складом каким затаились.

– Склад – на передовой?! Ну и фантазия у тебя.

– Сейчас выясним. Они нас залпами, а мы их тихохонько: поклевали – и в кусты.

– Действуй, действуй, сержант. Исходя из обстановки. Но снаряды все же береги.

– Лейтенант! – вдруг появилась на пороге Мария. – Товарищ лейтенант, убило!

Громов удивленно посмотрел на санинструктора, потом на Крамарчука.

– Ко-го убило?

– Сатуляка!

– То есть, как… убило?! Когда?! Старшина! – поднял он трубку полевого телефона, напрямую связывавшего артиллерийскую точку с пулеметной. – Что там у вас произошло?

– Сатуляк… товарищ комендант, – запинаясь, проговорил тот. – Полчерепа снесло. Осколком.

– Но ведь я же приказал: всем – во внутренние отсеки!

– Да отошли мы все! В красном уголке, под самой скалой сидели. А он вышел. Думали, по надобности… Оказалось, вернулся к амбразуре. Ему там, видите ли, легче дышалось…

– Кто же в таких ситуациях теряет людей, старшина?! Еще ведь и боя не было. Враг еще по ту сторону реки. Нам ведь еще воевать и воевать.

– И я о том же, – невозмутимо согласился Дзюбач. – Но кто-то должен был уйти первым. Да и воевать мы уже начали.