Текст книги "Опаленные войной"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Богдан Сушинский
Опаленные войной
Роман

1

Солнце прожигало вершину холма, выплавливаясь в нем, словно в гигантском горне – огромное, багряно-лиловое, апокалипсически вещее.

Вот оно зависло на срезе холма, как на алтаре. Самое время «помолиться на восход солнца». Однако никто из взиравших на него с берегов этой реки и окрестных полей войны не бросил оружие, не отказался от жестких помыслов, не стал на колени и не сменил гнев на милость.

 
Снова солнце взойдет,
Совершим мы намаз,
И лавины врагов
Вновь нахлынут на нас… —
 

…вспомнились еще в школе из «Кавказских войн» вычитанные строки. «Вот именно: и лавины врагов…»

Открыв дверь дота, Громов долго и пристально всматривался в багровое пламя солнца, и на суровом, застывшем лице его, словно лике краснокожего вождя непокоренного племени, отражались блики протуберанцев воинских костров, мужество последнего защитника крепости, и гордое пренебрежение к смерти, которое только приближало его собственную гибель. А ведь первые кровавые лучи-струи, протянувшиеся по склону прифронтовой Голгофы к излому днестровского берега, всего лишь намечали новую тропу войны, подниматься по которой нужно было, только возвышаясь в собственном бесстрашии.

– Товарищ лейтенант, – возник за его спиной Петрунь. – Из соседнего дота звонят. Медсестра. Напоминают.

Снаряд, разорвавшийся на макушке холма, был послан артиллеристами прямо в огнедышащую сердцевину этого божественно-провидческого пламени, а султан глухого взрыва на какое-то мгновение разметал его по поднебесью, пытаясь снова вернуть мир в напряженное спокойствие предрасветья, в благостную всемилостивость ночи.

– Сообщи: сейчас прибуду, – жестко ответил Громов. – Если поинтересуется комбат, доложишь.

Выручил его командир маневренной роты старший лейтенант Рашковский – рослый, розовощекий и в то же время на удивление нервный, суетливый парень, что никак не гармонировало с его комплекцией.

Узнав, что Громову нужно доставить санинструктора, он выделил ему один из четырех своих мотоциклов, с водителем, и при этом даже пожалел, что не может наведаться в городишко вместе с ним: был предупрежден о возможной высадке в тылу укрепрайона десанта, а потому обязан находиться на своем НП, располагавшемся неподалеку от батальонного дота Шелуденко.

Отдавать мотоцикл он вроде бы тоже не имел права, однако сам себя успокоил тем, что привезти санинструктора – значит усилить боеспособность дота, а следовательно, всего укрепрайона. Именно в таких генштабистских выражениях он и объяснил свою щедрость Громову.

– Нам сражаться рядом. Не подведу, – скупо поблагодарил Андрей, чтобы не распространяться о дружбе и долгах.

На той стороне бои шли уже где-то за грядой ближайших холмов. На самом берегу отчетливо просматривалось скопление подвод и машин. Толпы беженцев панически сливались с колоннами отходящих частей. Все это обозно-тыловое месиво устремлялось к мосту, который сегодня немецкая авиация почему-то не бомбила. Похоже, что германское командование проверяло древний постулат воителей: «Хочешь победить – укажи противнику путь к отступлению».

Проезжая по дороге, идущей вдоль речной долины, Громов видел, как, не рассчитывая больше на мост, саперы чуть ниже него по течению возводили понтонную переправу. А между мостом и этой переправой солдаты и беженцы уже переплывали Днестр на лодках, плотах, на всем, что могло держаться на воде. Несколько десятков кавалеристов переправлялись вплавь вместе с лошадьми.

За те полчаса, пока они добирались до дота полевой дорогой и улочками пригородного поселка, фашистская артиллерия дважды открывала огонь по городу; появились и несколько самолетов противника. Но, как ни странно, и артиллерия, и бомбардировщики держались подальше от моста, атакуя в основном правый берег и стихийную переправу. Словно бы инспектировали отработку красными переправы.

Пробившись, наконец, к реке, Громов попросил сделать небольшой круг и подъехать к мосту. Хотелось посмотреть, что там происходит и как на самом деле налажена охрана.

По обе стороны дороги, на подходах к мосту, еще кипела работа: углублялись окопы, сооружались два новых дзота, настороженно принюхивались к небу окаймленные мешками зенитные орудия и спаренные пулеметы. Однако во всей этой оборонной поспешности уже улавливались неуверенность и почти бутафорная бесполезность. Каждый из окапывающихся здесь прекрасно понимал: высшее командование даже не помышляет о том, чтобы остановить врага на данном рубеже. Так, сдержать его натиск на день-два, проредить ряды авангарда, сбить спесь… Да, и спесь – тоже…

– Кто такие? – грубовато поинтересовался ими какой-то майор, высунувшись из легковушки, остановившейся возле мотоцикла Громова.

– Комендант дота лейтенант Громов. Знакомлюсь с обстановкой и местностью. Готовлюсь к огневой поддержке.

– Ах, дота… – Майор устало отыскал глазами возвышавшийся на вершине холма дот Томенко, очевидно, решив, что Громов является его комендантом, и, сняв фуражку, зло размазал по лбу стекавший на глаза пот. – Ничего, будет и вам работенка. Притом очень скоро. Только не вздумай палить по моим хлопцам.

– Я не из этого, я – из соседнего дота. Будем прикрывать вас заградительным. Мои орудия дотянутся.

– Ах, ваши орудия, Бонапарт… – артистично поиздевался над ним майор. – Как их нам будет здесь не хватать!

– Вам не кажется странным, товарищ майор, что за два артналета противник ни разу не попытался поразить мост? А самолеты даже не приближаются к нему.

– Да? Самолеты даже не приближаются? – удивленно переспросил он, подозрительно как-то оглядывая боевые порядки охраны моста.

– Вот именно, – мстил ему за «Бонапарта».

– А что в этом удивительного, лейтенант? Для себя берегут. Он им, гнусавым, самим позарез нужен будет. Попробуй заново такой отгрохать. Да только черта лысого они его получат. Пусть похлебают водицу с подручных средств. А самолеты еще и зениток боятся. Двоих мои зенитчики уже «приголубили».

– Извините за навязчивость, товарищ майор, но мне кажется, что здесь все сложнее.

– В смысле?..

– Гитлеровцы что-то замышляют. Надо бы усилить бдительность охраны.

– Они это давно замыслили, лейтенант. Задолго до 22‑го июня. Еще в Берлине. По штабам-рейхстагам. Жаль, мы их вовремя не раскусили.

– А не раскусив, проиграли половину сражения. Еще до его начала.

– Что-что?!

– Да это я так… По части военной теории.

– Ах, военной теории, мой Бонапарт…

– Мост они конечно же не трогают из уважения к таланту мостостроителей. Уже за это мы должны уважать их.

– Ну, ты наглец, комендант. Посмотрим, как ты и твои дотники будете выпендриваться завтра, когда немцы выкатят орудия на обрывы, на прямую наводку.

– Зачем же так оглуплять противника, товарищ командир! – И, смерив друг друга уничижительными взглядами, они разъехались.

Томенко показался Громову угловатым подростком. Худенький, почти хрупкий, с золотоволосым школярским чубчиком, которого младшóй все время энергично взъерошивал, чтобы тот выглядел пышнее, чем есть на самом деле, он уже ждал Андрея у входа.

Обняв лейтенанта как старого знакомого и покровительски похлопывая по плечу, он сначала показал свое убогое «хозяйство» – пулеметную и артиллерийские точки. Проделал он это с гордостью коменданта мощной крепости, неприступной твердыни. Вот уж над кем потешился бы майор-бонапартист! «Ах, ваши неприступные бастионы, мой Бонапарт!»

– Давно обживаешь? – поинтересовался Громов.

– С третьего дня войны.

– Старожил. А я только принял командование. Как считаешь, надежный пункт? – это был вопрос так, для поддержания разговора. Однако младший лейтенант отнесся к нему со всей возможной серьезностью.

– Если во фронтовой обороне, то да. Бетон крепкий, запас снарядов имеется. Автономность деятельности при пополняемом гарнизоне… Но ведь нас наверняка оставят «держаться до последней капли крови». А для круговой обороны ни мой, ни твой, ни все прочие доты не приспособлены. В самой инженерии своей не рассчитаны: мертвая зона, легко простреливаемые врагом подходы к доту, отсутствие окопов и дзотов системы прикрытия… – поняв, что увлекся, Томенко вопросительно взглянул на коллегу.

– Мыслим мы с тобой одинаково… – задумчиво успокоил его Громов.

– При одинаковой-то судьбе…

– И приказ отходить вместе с фронтом для нас не последует.

– Они ведь там, по штабам, полагаются лишь на толщину стен. Хотя инженера, заложившего в устройство дота такую непростреливаемую мертвую зону, следовало бы расстрелять перед строем – как бездаря или как предателя.

– Может, со временем и расстреляют. Только нас это не спасет.

Умолкли они лишь потому, что зашли в командирский отсек, где, скромно притихшие, ждали их, сидя за столом, девушки.

– Угадывай, лейтенант, которая твоя. Но учти: не угадаешь – оставлю ее здесь.

– Медсестра Мария Кристич, – будто испугавшись, что Громов действительно может не угадать, подхватилась одна из них – черноволосая смуглолицая девушка, с четко очерченными, пухлыми губами «бантиком» и слегка выпяченным подбородком. Она преданно смотрела на Громова большими темно-коричневыми глазами, уже самим взглядом своим умоляя: «Забери ты меня, ради бога, поскорее отсюда! Забери же, забери!..»

– Лейтенант Громов, комендант «Беркута». Садитесь, санинструктор.

– Что за строгости, лейтенант? – снова похлопал его по плечу Томенко. – К чему? Завтра бой. Переправа в огне. А мы – последние, кто будет сражаться за этот берег. Так сказать, последний оплот державы.

– И я о том же, – опешил от его окопно-панибратской философии Громов.

– Ну вот… Знакомься: Зоя Малышева. Медбог сто девятнадцатого дота. Лучший санинструктор Подольского укрепрайона и всей действующей армии.

– Зачем вы так, товарищ младший лейтенант?.. – вобрала голову в плечи-крылышки Малышева.

Она была под стать своему командиру – маленькая, хрупкая, только в отличие от него болезненно бледная. Лицо, волосы, глаза – все какое-то неприметное, бесцветное. Сравнив этих двух девушек, лейтенант сразу же понял смысл взгляда Марии. Все то время, которое Кристич пришлось провести в доте, младший лейтенант использовал, чтобы уговорить ее остаться и конечно же покорить. Во что бы то ни стало – покорить. Громов представил себе, как при этом должна была чувствовать себя невзрачная Зойка Малышева, имевшая неосторожность привести сюда Марию.

«Неужели они не понимают, в какой ситуации, у какой черты окажутся уже завтра, а может быть, через два-три часа? – думал Громов, замечая, как, ревниво оттесняя Марию, Малышева накрывает скудный солдатский стол, для которого уже все было приготовлено, и как младший лейтенант призывно посматривает на Кристич, не скрывая при этом своего восхищения. – Да нет, понимают… И все же продолжают подходить к жизни с теми же запросами и измерять ее теми же мерками, что и до войны. А ведь и в самом деле… Неужто и дальше все будет так же, как было: любовь, ревность, измена, свадьбы? И все это во время войны – среди огня, крови, между страхом смерти и самой смертью? А миллионы гибнущих? А скорбь миллионов калек, сирот, обреченных? Разве все это не должно сделать всех нас, оказавшихся в эпицентре войны, терпеливее, сдержаннее, добрее? Скорбь… Великая скорбь должна вселиться в наши души. Только она способна изменить наше естество. Только она способна вытравить из наших помыслов зародыши злодейства и направить нас на путь борцов-мучеников, страдающих и гибнущих за Отчизну…»

«Очнись, – резко, почти грубо, оборвал нить своих размышлений Громов. – Что за семинаристские бредни? Ты – солдат. И вокруг тебя война. Взялся за оружие – значит, оставайся воином и не монашествуй в грехоискуплениях».

Они подняли кружки с водкой: «За победу!» Но выпил свое лишь Томенко. Остальные пригубили и поставили. Бутерброды сжевали, но к двум банкам консервов никто не прикоснулся. И конечно же не до веселья им было. Слишком уж непривычными, неподходящими казались и это сыроватое подземелье, и КП – с телефоном, окулярами перископа и патронными ящиками, – для застолья. И лишь когда Томенко взял в руки гитару и запел какой-то старинный русский романс, все немножко оживились. Мария даже попробовала подпевать, хотя слов и не знала. А пел младшой неплохо. Больше всех это открытие поразило «богиню 119‑го дота» Малышеву, и без того очарованную своим командиром. Однако и Громова гитарист заставил ревниво вздрогнуть и подозрительно взглянуть на богиню своего собственного дота: «Вроде бы не очень увлекается, но все же…»

– Запомните эту нашу встречу, ребята, – растроганно молвила Зоя, когда они поднялись, чтобы прощаться. – Она у нас, может быть, получилась не совсем такой, как хотелось, но вы ее запомните. И вспоминайте, куда бы ни забросила вас судьба… Ведь это же наше последнее, мирное… ну, пусть даже полумирное, застолье.

Мария поцеловала ее, потом, немножко поколебавшись, поддавшись на подзадоривающее Томенково: «Ну, ну… твой лейтенант не приревнует», чмокнула в щеку и младшего лейтенанта.

– Не обижай Зою, – вертела пуговицей у него на гимнастерке. – Она действительно хорошая медсестра и очень добрый человек. Сбереги, если сможешь.

– Постараюсь, обязательно постараюсь, – поугасшим голосом пообещал младший лейтенант. Вместе с Марией этот дот оставлял и весь его кураж. Громову уже был знаком этот тип людей: они готовы на все, на любой подвиг, любые мучения, но только в присутствии публики. Или хотя бы кого-то одного, ради которого стоит рисковать репутацией и жизнью. Смерть и страдания в одиночестве – не для них. И кто знает, как младлей поведет себя, когда окажется замкнутым в своей каменно-бетонной гробнице. Когда и куражиться, и исповедоваться придется только перед самим собой.

– Приходите еще сегодня вечером, – срывающимся голосом попросил Томенко, с трудом переводя взгляд с Кристич на Громова, да и то лишь ради сохранения приличия. – Вдвоем… приходите.

– Вряд ли это удастся, – холодновато ответил лейтенант. – Время такое… Вечерние посиделки придется отменять.

– Да почему отменять, лейтенант? – вновь положил руку на плечо Громова, и тот с трудом удержался, чтобы не смахнуть ее и не напомнить младлею, как вести себя со старшими по званию. Хотя дело, конечно, было не в звании. Просто панибратства – такого вот, скороспелого – он никогда не терпел. – Сколько нам жить осталось…

– Столько, – прервал его Громов, – сколько будем вести себя на фронте как подобает офицерам.

– Все-все, – мило улыбаясь, вклинилась в их спор Кристич и деловито, будто забирала с вечеринки мужа, сказала: – Вы правы, товарищ лейтенант, нас уже, поди, заждались. Засиделись мы тут, в гостях.

2

Выйдя на поверхность, они еще какое-то время стояли в окаймляющем дот окопчике, любуясь неярким, подернутым туманной дымкой солнцем и вдыхая доносящуюся от реки прохладную влагу июньского покоя.

После мрачного, угарного подземелья дота этот пронзительный аромат реки пьянил и очаровывал. Никуда не хотелось идти, как, впрочем, и ничего не хотелось замечать такого, что напоминало бы о войне. Тем более что на какое-то время весь правый берег Днестра вдруг охватило редкое для военного времени спокойствие. Странное и подозрительное. Ни взрывов, ни выстрелов, а колонна бойцов, движущаяся вперемежку с повозками и машинами, воспринималась отсюда с такой безучастностью и отстраненностью, словно она восставала на экране полевого армейского кинотеатра.

Даже группка солдат из гарнизона Томенко, расположившаяся с бутыльком самогона и нескудной, пока еще не пайковой, закуской на лужке посреди каменистой россыпи, почему-то приумолкла, напряженно уставившись на вышедших из дота офицеров и на речное, забитое войсками замостье.

– Что там? – поинтересовался Громов у появившегося со стороны моста мотоциклиста, которому он на полчаса предоставил свободу действий.

– Да что-то не то, – мрачно ответствовал тот. – Войска бегут, город бежит, а по ту сторону непонятное спокойствие. Не понятно, от кого бежим.

– Ну, это нам очень скоро объяснят, – «успокоил» его Томенко.

– Не знаю, не нравится мне все это.

– А кому нравится? – почесал затылок младлей. Полоса хандры длилась недолго, и теперь к нему вновь возвращался озорной азарт любимца публики. – Но форсировать эту реку придется не нам, а германцу. И доберутся до этого берега немногие.

…Подъезжая к мосту, Громов обратил внимание, что поток беженцев и солдат уже схлынул. Вот по мосту прошла группка бойцов с носилками. Затем еще группка – с двумя пулеметами, причем один пулемет, с длинным ребристым стволом, явно был трофейным.

– Что, посмотрим, как рванут? – спросил водитель мотоцикла, видя, что охрана оставляет ближние от моста окопы и ячейки.

– Думаешь, уже будут рвать?

– Самое время.

– Может быть. Отходят, очевидно, последние.

– Только любоваться здесь нечем. Надо поскорее вырываться из этой пробки. Боюсь, что сейчас всю эту вереницу накроет артиллерия.

– Э-гей! – прокричал раненый боец, семенивший вслед за группой пулеметчиков. – Погодите взрывать! Там еще какая-то часть! Целая часть идет! Там, за холмом!

– Какая часть?! Откуда она взялась?! – офицера, выскочившего из блиндажа, Громов узнал сразу. Это был тот самый майор-бонапартист. – Там уже не должно быть никакой части!

– Может, с севера подошли. Там моста нет.

– Разве что с севера.

– Да вон они, командир! – во всю глотку заорал офицер, возглавлявший последнюю группу отходивших. – На подводах и строем! Не менее батальона!

– Неужели сняли заслон?!

– Не положено! Заслоны еще на холмах.

– Выясним, Бонапарт, выясним…

– Слушай, парень, – скомандовал Громов водителю. – Заверни-ка ты в переулок. Подождем еще минут десять. Что-то мне в этой истории не нравится.

– На том берегу всего лишь заслон, и все? – ошарашенно спросил водитель, пораженный тем, что он услышал.

– Если он действительно есть.

– Значит, уже сегодня на том берегу Днестра будут немцы?

– И румыны – тоже, – мрачно уточнил заросший грязной щетиной солдат, подошедший прикурить. – Севернее города они и так уже на мелководье плещутся. Еще вчера вечером вклинились. А туда дальше, – махнул рукой на юг, – они давно на левом берегу реки. Так что, братки-браточки, самый раз уколдошиваться отсюда, пока в мешок не сунули.

– Ну ты, паникерша в обмотках! – прикрикнул на него водитель, косясь на сошедшего с мотоцикла Громова. – Никаких «мешков» не будет, понял?

– Мне что? Спросили, я ответил.

– Лучше скажи, как они там вообще… неужели в наглую прут?

– Завтра сам увидишь, – не мог простить ему своей оплошности пехотинец и, так и не дождавшись огонька, попросту забыв о нем, побежал догонять своих.

Лавируя между повозками и машинами, мотоциклист с трудом пробился через переезд и начал медленно отъезжать от моста по дороге, ведущей вдоль железнодорожного полотна, чтобы где-то там подождать его.

Громов видел, что Мария все время оглядывается и как будто хочет что-то крикнуть ему. И хотя крикнуть она так и не решилась, Андрею все же показалось, что они расстаются навсегда, что должно произойти нечто такое, что сделает их встречу невозможной. Был момент, когда он еле сдержал себя, чтобы не побежать за мотоциклом.

Тем временем позади, у моста, неожиданно раздались выстрелы. И сразу же кто-то в конце колонны закричал: «Немцы! Братки, это же немцы, только в нашей форме!»

«Вот это оно и есть!» – со странным облегчением сказал себе Громов, найдя наконец объяснение тому предчувствию, которое все утро не покидало его.

Услышав панический крик: «Немцы!», десятка два проходивших рядом бойцов рванулись в пылившийся рядом переулок, но, выхватив пистолет, лейтенант бросился им наперерез.

– Назад!

– Куда это назад! – огрызнулся какой-то сержант.

– Туда, к мосту! За мной! – и, понимая, что пробиться через паникующую колонну будет трудно, метнулся к ближайшей калитке.

Он не видел, все ли красноармейцы подчинились его приказу, но топанье нескольких пар ног позади себя все же слышал. Поэтому, прорываясь через двор, мимо заскулившего от страха пса, Громов не оглядывался, а лишь жестко повторял:

– К мосту! Там прорвались немцы! К мосту!

В соседнем переулке, у разнесенного снарядом дома, он увидел облепленную солдатами повозку. Среди них было несколько легкораненых.

– Слушай меня! – бросился к ним Громов. – Кто способен сражаться? На мосту немцы! Все за мной! Оружие – к бою!

За развалинами крайнего дома Громову бросилось в глаза, что в окопах и между блиндажами уже разгорается рукопашная схватка. Но со стороны тянувшихся вдоль берега окопов на помощь «мостовикам» бежит около роты бойцов. Другая группа красноармейцев залегла на железнодорожном полотне и на боковой автомобильной дороге, пытаясь блокировать съезды и не дать колонне переодетых фашистов вырваться из узкой горловины моста.

А еще ему запомнилось, как на мосту рвались из упряжки раненые кони, а между ними, избиваемый копытами, метался какой-то человек в красноармейской форме, но с совершенно седой головой. Не по-солдатски седой.

Теперь уже Громову нетрудно было представить себе, что произошло. Фашисты шли в строю и ехали на нескольких повозках. Все выглядело вполне естественно: еще один батальон отходит на этот берег. Но как только голова колонны достигла его, почти сотня немцев бросилась на окопы и пулеметчиков, чтобы смять охрану и захватить мост. Теперь стрельба слышалась и на правом берегу. Очевидно, часть немцев пыталась с тыла уничтожить остававшийся там жиденький заслон. И только теперь прояснился смысл того затишья, что царило в течение часа в районе моста и его окрестностей. Немцам хотелось усыпить бдительность русских, а главное, они опасались накрыть огнем своих.

Да, гитлеровцами все было продумано довольно четко. Вот только само нападение оказалось не настолько стремительным и неожиданным, как они предполагали. К тому же, очевидно, сыграло свою роль недоумение, с которым встретил появление колонны майор: откуда, мол, взялась эта часть?!

Под ливневым огнем, обрушившимся на них с трех сторон, основная масса уцелевших немцев уже начала отходить к мосту. Но все же бой еще только разгорался.

По группе, которую вел Громов, тоже ударили из пулемета. Очередь прошла у Андрея над головой, но он услышал, как позади него кто-то вскрикнул, кто-то зарычал от боли и зло выругался… Сам лейтенант все же сумел перемахнуть через вторую линию окопов и тотчас же его чуть было не прошил штыком какой-то здоровенный детина в бесцветной, прожженной на плече гимнастерке, пытавшийся вырваться из этого окопного кольца. Лишь в последнее мгновение Громов успел метнуть туловище вправо, пропустил штык мимо себя и, перехватив винтовку, подножкой сбил нападающего на землю.

Еще не будучи до конца уверенным, кто это – свой или враг, он в падении несильно ударил этого человека кулаком в висок и прокричал по-немецки: «Все! Не сопротивляться!» Однако, повернувшись на спину и пытаясь схватить его за шею, тот, в красноармейской форме, в ответ зло прохрипел: «Русиш швайн!» И вот за это оскорбление он ему был признателен.

Резким ударом обеих рук Громов развел руки фашиста, поднялся и, пока гитлеровец не успел что-либо сообразить, всем своим весом упал на него, ударив коленями в живот.

– Эй, эй! – топтался вокруг них какой-то солдатик. – А который тут свой? Который тут свой?!

– Все свои, браток! – ответил Громов, переворачивая фашиста на грудь и заламывая ему руки. – Кроме этого, переодетого. На, держи его. Удержишь?

– А как его, как?

– Аккуратно. Хватай.

Но солдат, как-то странно передернувшись, вдруг подался на него и, оседая, упал прямо на ноги диверсанту.

Громов еще раз оглушил немца рукояткой пистолета, приподнял красноармейца и, поняв, что тот уже мертв, оттащил на несколько шагов в сторону.

В ту же минуту у самой реки кто-то архиерейским басом скомандовал:

– Взрывай! Взрывай, Христос на небеси! Танки уже у моста!

А вот теперь, понял Громов, начинается самое «интересное». Теперь-то она и начинается, та самая, настоящая, война.

Все еще не желая расставаться со своим пленником, Громов рванул немца на себя и потащил в ближайший окоп.

– Лейтенант, вы?! – почти вместе с ним спрыгнул в окоп водитель мотоцикла. – А я уж думал – все, нет вас!

– Рано подумал, мыслитель. Охраняй его здесь. И всем кричи, что ты свой. Всем! А то пристрелят и спишут на немецкие потери, – объяснил Громов, выглядывая из окопа.

У моста по-прежнему свирепела стрельба. Часть диверсантов залегла прямо на мосту, а часть – у самой воды, очевидно, где-то за обрывом, откуда их не так-то просто будет выкурить.

* * *

Громов выбрался из окопа и, держа наготове пистолет, пополз к берегу. В небольшой ложбинке корчились в предсмертных судорогах двое солдат. Из живота обоих струилась кровь. Рядом же валялись их винтовки с окровавленными штыками.

«Неужели одновременно проткнули друг друга?!» – пораженно осмотрел их Громов, однако определить, кто из них красноармеец, а кто немец, так и не смог. Да и не к чему это уже было.

По дороге к окопу ему попалось еще несколько убитых. На одном из них сквозь расстегнутую гимнастерку лейтенант увидел ворот вермахтовского кителя. Судя по знакам различия, этот диверсант был офицером.

В нескольких сантиметрах от плеча Андрея отстучала поминальную морзянку автоматная очередь, и он запоздало, слишком запоздало, отпрянул в сторону.

– Лейтенант, сюда! – раздался чей-то знакомый голос.

Громов оторвал от земли исцарапанную щеку и увидел рядом с собой, над бруствером окопа, окровавленную голову майора. Того самого.

– Вас ранило? – рывком перебрался к нему Андрей.

– С чего ты взял?

– Так висок весь в крови.

– Да? – Майор растерянно мазнул себя по виску, посмотрел на ладонь. – Чепуха. В рукопашной саданули. Прикладом. И, по-моему, свой же, архаровец.

– Хорошо, что не проткнул.

– Этого еще не хватало. Хотя… Поди разбери в этой кутерьме, где тут свой, где чужой.

– Что там происходит у реки?

– Все то же… Засели вон человек двадцать. У крайней опоры, за обрывом. На вооружении – пулемет, автоматы. Еще и гранатами пошвыривают.

– Прячь за-а-ды, око-о-пники! – высоким гнусавым голосом сельского дьячка пропел высунувшийся из блиндажа с телефонной трубкой в руке боец-связист. – Мост взрывают!

– В воздух его, в воздух, к чертовой матери! – рявкнул майор так, что Громов содрогнулся. – Пока их танки своих же давят! Падай, лейтенант!

Но Громов только присел, и сквозь щель в бруствере видел, как одна за другой оседали три срединные опоры моста, как взлетали на воздух и опадали в воду части пролетов, как завис на оставшемся у противоположного берега осколке моста фашистский танк, но не удержался и, кувыркаясь, тоже полетел в кипящий вихрь воды и металла. И уже там, в речной глубине, раздался взрыв – очевидно, сдетонировали снаряды.

Потом вдруг наступила странная, неестественная в этой ситуации тишина. Из окопов медленно прорастали головы бойцов. Все удивленно осматривали два оставшихся у берегов пролета, разрушенные опоры, барахтающихся в воде людей, по которым пока никто не решался открывать огонь.

– Сколько же жизней примет нынче эта река… – задумчиво проговорил Громов.

– Она и дарит ее, она же и отбирает, – сухо ответил майор. – Пусть теперь эти вояки сунутся на переправы!

– Сунутся, – скептически охладил его Громов.

– Конечно, сунутся, куда ж им деваться? Но только это уже будет другая война… мой Бонапарт! – Никак не мог расстаться с приклеившейся к нему при чтении какой-то книги тенью Наполеона.

– Там, в окопе, я оставил пленного.

– Какого еще пленного? На кой черт он здесь нужен? – отмахнулся майор, держа в левой руке окровавленный платочек, которым только что зажимал рану на голове.

Тишина длилась недолго. Где-то за железнодорожным полотном прозвучал винтовочный выстрел. Кто-то из уцелевших у моста фашистов сразу же ответил автоматной очередью. И снова началась стрельба, но уже более жидковатая.

Оставшись отрезанными, фашисты – и те, что залегли на пролетах, и те, что у воды, – заметно подрастерялись. Операция сорвалась, бой проигран. Что дальше?

– Э-гей, не стрелять! – неожиданно скомандовал майор, никак предварительно не объясняя свой поступок. – Я сказал: не стрелять!

– Не стрелять, – поддержало его сразу несколько голосов.

Из блиндажа сразу же вынырнул солдат и ткнул ему в руки рупор, благодаря которому майор, очевидно, не раз наводил здесь порядок.

– Эй, вояки хреновы! – вновь заорал майор, когда стрельба немного поутихла. – Все равно всем хана! Сдавайтесь!

Ответом ему была долгая, злая автоматная очередь, пули которой ударили в бруствер возле самой груди майора. Тот обстоятельно выругался, вытряхнул из рупора комки глины и прямо в рупор заматерился.

– Изысканная дипломатия, – устало ухмыльнулся Громов. – Дайте-ка мне эту говорилку, – и, не дожидаясь согласия, почти вырвал из руки майора усилитель.

– Германские офицеры и солдаты! – прокричал он по-немецки. – Вы отрезаны! Операция по захвату моста провалилась! Сдавайтесь в плен, и мы гарантируем вам жизнь.

– Э, да ты вот так, запросто, по-немецки?! – удивился майор. – Это ж почему?!

Но Громову некогда было отвлекаться на объяснения.

Теперь уже по их окопу ударило сразу несколько автоматов – и с моста, и от реки.

Громов пригнулся, переждал, пока гитлеровцы угомонятся и, не поднимаясь, прокричал:

– Красноармейцы, слушайте приказ! Огонь по врагу из всех видов оружия! Огонь!

– Гордащенко, Свиридов! – поддержал его майор. – С гранатами – к обрыву! Забросать их!

– Связь с ближайшим дотом у вас есть? – спросил его лейтенант.

– Должна быть.

– Прикажите ударить по остаткам моста. Он у них хорошо пристрелян.

Майор бросился к дзоту. И буквально через две-три минуты первый снаряд, чуть перелетев уцелевший пролет, взорвался в воде. Второй лег по ту сторону реки, сразу за мостом, где уже скапливались вермахтовцы. Наконец, два взорвались на пролетах. Однако снаряды 76‑миллиметровых орудий оказались слишком мелки, чтобы разнести их.

– Прекратить огонь! – вновь скомандовал Громов, хотя старшим здесь оставался майор. И уже намного увереннее прокричал: – Германцы! Сдавайтесь! Предлагаю последний раз!

С полминуты длилась томительная пауза, наконец от моста донеслось корявое:

– Рус, не стреляй! Плен! Плен!

В доте, очевидно, не успели вовремя принять команду майора, и оба орудия выпустили еще по снаряду.

– Лучше пусть бьют по правому берегу! – подсказал Громов майору.

– И пусть.

Громов видел, как несколько немцев поднялись и начали спускаться с полотна в их сторону, понимая, что командир охраны находится именно здесь. Но на той стороне дороги вдруг ожил пулемет, длинной очередью ударивший им в спину. В то же время у опоры моста один за другим прогремели два гранатных взрыва.