Текст книги "Головокружение"

Автор книги: Боб Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Хэссон порылся в памяти и смутно вспомнил что Сибил – имя бывшей жены Уэрри. В его мозгу забрезжило понимание.

– Ну, – осторожно заметил он, – в этом новом методе есть «за» и «против».

Дрю покачал головой.

– Единственное «против» – это трехлетняя отсрочка, но для подростка это небольшая цена за идеальное зрение.

– Не большая?

– Конечно. Ну, как бы там ни было, Эл принял решение, и Сибил следовало бы помогать ему, хотя бы ради Тео. Лично я считаю, что если принять во внимание все соображения, он сделал правильный выбор.

– Наверное…

Хэссон почувствовал, что впереди наметились опасные подводные камни, и стал искать, на что бы переключить разговор. По какой-то непонятной причине ему в голову пришла мысль о человеке, которого он встретил в магазине здоровой пищи в центре города.

– У вас здесь большая конкуренция со стороны альтернативных методов лечения?

– Практически никакой. – Дрю скосил глаза и удивленно поднял брови, когда к ним присоединилась Джинни Карпентер. – Законы Альберты довольно строги на этот счет. А почему вы спрашиваете?

– Да просто так. Я сегодня натолкнулся на интересного типа – азиата, который торгует здоровой пищей. Он сказал, что его зовут Оливер.

– Оливер? – Дрю был явно озадачен.

– Это Оли Фан, – вмешалась Джинни, кудахтал, как ведьма из диснеевского мультика. – Ты держись от него подальше, парень. От всех китаезов надо держаться подальше. Они могут жить там, где любой белый протянет ноги, потому что они только и думают, на чем бы сделать деньги. – Джинни мгновение постояла раскачиваясь: рюмка в руках, щеки раскраснелись от спиртного. – Хочешь знать, как эти сукины дети делают деньги в своих магазинчиках, когда нет покупателей?

– Что я хочу, так это еще выпить, – отозвался Дрю и попытался уйти.

Джинни схватила Хэссона за руку.

– Я тебе скажу, что они делают. Они не могут стерпеть, чтобы хоть минута прошла без заработка, поэтому просто стоят у прилавка, открывают коробки со спичками и достают из каждого по спичке! По одной спичке из каждого коробка! Никто одной не хватится, но стоит им сделать это пятьдесят раз, и у них для продажи есть лишний коробок. Белый так уродоваться не будет, но китаез просто стоит вот так… По одной спичке из каждого коробка!

Хэссон на секунду задумался над рассказом, поместил его в группу «Сказки с расистским уклоном» и тут же заметил ошибку в его внутренней логике.

– С трудом верится.

Джинни поразмыслила над его словами и, похоже, заметила их двусмысленность.

– По-твоему, я все это выдумала?

– Я не хотел создать впечатление… – Хэссон невинно улыбнулся, не желая столкновения с жесткой старушкой. – По-моему, я тоже хочу еще выпить.

Джинни щедро махнула рукой по направлению к столу.

– Давай, лакай, дружище.

Хэссон придумал несколько ответов, от холодно-саркастического до грубо-непристойного, но опять в его мозгу произошел вербальный затор, осложненный смущением, усталостью и страхом. Он услышал, что бормочет Джинни слова благодарности, и попятился от нее, как придворный, которого отпустил монарх. Хэссон долил себе рюмку и, решив, что пьет сегодня слишком много, взял на вооружение метод Уэрри – постоянно переходить от одной группы к другой, пока не появится возможность сбежать и спрятаться в своей комнате. Очень скоро избыток спиртного в соединении с усталостью привели его в гипнотическое состояние, так что комната показалась Хэссону экраном, на котором проецировались плоские и бессмысленные изображения человеческих фигур, напоминающие тени от угасающего огня.

Вдруг Хэссон с изумлением заметил, что втянут в какую-то пьяную игру, правил которой ему никто не объяснил, но которая сопровождалась постоянным движением в темноте, перешептываниями, хохотом, хлопаньем невидимыми дверями. Ему пришло в голову, что наступил момент побега, что, если ему повезет, он сможет благополучно лечь в постель прежде, чем его отсутствие будет замечено. Хэссон попытался сориентироваться в темноте, но его движению мешали другие, кто, казалось, несмотря на отсутствие света, обладают магической способностью знать, куда идут и что делают. Перед ним открылась дверь, за ней оказалась освещенная комната. Несколько рук толкнули Хэссона вперед. Он услышал, как дверь за ним захлопнулась и тут же понял, что оказался на кухне наедине с Мэй Карпентер. Его сердце неровно заколотилось.

– Ну, вот это сюрприз, – сказала она негромко и подошла к Хэссону. – Какой у вас знак?

– Знак? – непонимающе уставился на нее Хэссон.

В мягком свете низко расположенной лампы ее тончайший наряд, казалось, почти не существовал вовсе, и Мэй превратилась в горячечное эротическое видение.

– Да. У меня весы. – Она протянула карточку, на которой были изображены две чашки весов. – А у вас что?

Хэссон уставился на свою правую руку. Оказывается, он держал карточку, на которой тоже был знак весов.

– Одинаковые, – сказала Мэй. – Это удача для нас обоих.

Без всяких колебаний она обняла Хэссона за шею и притянула его к себе. Перед поцелуем Хэссон увидел ее приоткрытый рот, показавшийся ему огромным – как у кинобогини на увеличенной фотографии, такой же идеализированный, как рот любой воплощенной женственности на киноафише – безукоризненные математические кривые, выпуклая алость и ряд белых плоскостей заполнили поле его зрения Во время поцелуя Хэссон испытывал ощущение нереальности происходящего, но в то же время руки его и тело получали другие впечатления, напоминая о том, что дело жизни – это жизнь, и что у жизни с ним еще не кончены счеты. Это озарение испугало Хэссона своей силой и простотой и заставило отстраниться от Мэй.

– Это хорошо, – проговорил он, отчаянно пытаясь найти верные слова. – Но я очень устал, мне надо пойти лечь.

– Может, это и к лучшему, – согласилась Мэй с откровенностью, которая показалась Хэссону бесконечно волнующей и лестной.

– Пожалуйста, извините меня.

Он повернулся, сумел определить дверь, которая вела в прихожую, и вышел. Там было пусто и темно, но кто-то пристроил на разбухшей вешалке летный костюм с неотстегнутым шлемом и вспыхивающими сигналами на плечах и лодыжках. Хэссон протиснулся мимо этого гомункулуса, поднялся наверх и запер за собой дверь. Подойдя к окну, он раздвинул занавески и посмотрел в незнакомый ночной мир. Прямо из темноты легко и медленно падал снег. Под окном росло большое дерево, сквозь голые ветви которого лил свое сияние уличный фонарь. Мириады отсветов, искорок и отражений в конусе света создавали странное впечатление, будто заглядываешь в длинный тоннель из паутины.

Хэссон минуту стоял у окна, пытаясь освоиться с мыслью, что впервые посмотрел в него всего двенадцать часов тому назад, что прошло меньше дня его отдыха. Память разбухла от новых лиц, голосов, имен и мыслей. Он подошел к постели, скинул с себя одежду и надел пижаму. Как обычно по вечерам Хэссон двигался легко и без затруднений: длинный период подвижности размял его суставы и мускулы Впрочем, теперь наступил момент получить порцию боли на сон грядущий.

Хэссон лег в постель, и как только его не защищенная дневной одеждой спина соприкоснулась с матрацем, началась привычная война. Конфликт возник между разными группами мышц, пытающихся получить преимущество в этом новом состоянии расслабленности и устроить более мощный залп мучений. Проигравшим в любом случае оказывался Хэссон. Он молча переносил эту борьбу, пока приступы боли не стихли, и вскоре после этого заснул: раненый воин, измученный, потерпевший поражение во всех столкновениях этого дня.

4

Сон был знакомый – из раннего периода жизни Хэссона, всякий раз заново переживавшего одно и то же событие. Особое событие.

Приготовления шли много дней, причем Хэссон даже себе не признавался в том, что было у него на уме. Сначала было воздушное путешествие на Гебриды, и в том, что он предпочел отправиться туда в одиночку, еще не было ничего необычного. Потом он добыл запасные аккумуляторы и специальные кислородные баллоны увеличенной емкости, но даже это можно было бы истолковать как разумную предосторожность перед дальним полетом над малонаселенной местностью. И Хэссон уже начал свой большой подъем, когда, наконец, понял, что именно он делает.

Некоторые люди, получив в руки новый механизм, обязательно выясняют пределы его возможностей. АГ-аппарат работал, искажая линии гравитационного поля таким образом, что надевший его как бы падал вверх. Ближайшей аналогией может послужить магнитное поле, в котором кусочек металла втягивается в область с наибольшей напряженностью. Поскольку АГ-аппарат получал большую часть своей энергии из самого гравитационного поля, он лучше всего работал на малых высотах. Вблизи поверхности Земли энергия аккумуляторов расходовалась слабо, но когда летун поднимался выше, он обнаруживал, что запасы энергии тратятся все быстрее и быстрее, компенсируя неизбежную потерю коэффициента полезного действия аппарата.

Наиболее очевидным следствием этого было существование предельной высоты, достижимой отдельным летуном, но, как это всегда бывает, предел зависел от определенных технических и индивидуальных параметров. Только что прошедший квалификационную аттестацию воздушный полицейский Роберт Хэссон не больше обычного человека интересовался механикой большого подъема. Однако его снедала беспокойная жажда узнать свои собственные психологические возможности, выяснить, у кого предел подъема окажется выше

– у человека или у машины. Хэссон знал, что это навязчивая идея, что в ней нет ничего нового или необычного, и все же этот эксперимент необходимо поставить…

На рассвете летнего дня Хэссон поднялся с полуострова Ай на Льюисе и установил скорость подъема 250 метров в минуту. Для АГ-аппарата эта скорость была достаточно умеренной, но масса Хэссона сильно увеличилась за счет трех дополнительных аккумуляторов, и он вовсе не хотел перегружать какую-нибудь часть механизма, поскольку от этого во многом зависела его жизнь. Максимальная масса, которую можно поднять на АГ-аппарате, ограничена тем, что выше определенной точки он сам начинает генерировать заметное гравитационное поле. Последнее нарушает особую структуру силовых линий, создаваемую антигравитатором. Базовый вес, как называли нагрузку учебники, составлял 137,2 килограмма, и его превышение вызывало эффект, называемый коллапсом поля, в результате которого у летуна появлялись все аэродинамические свойства камня.

Не тратя энергию на горизонтальную компоненту полета, Хэссон позволил легкому западному ветерку отнести его к водам Северного Минча. Со всех сторон разворачивались причудливые комбинации суши и воды. Примерно в шестидесяти километрах к востоку показался берег Шотландии. Растительность мелких островов побережья под лучами раннего утреннего солнца сияла пастельными цветами: полосы бледного дымчато-желтого переходили в ярко-зеленый. Береговые линии белой чертой отделялись от ностальгически-плакатного синего океана, а воздух, который вдыхал Хэссон, казался доисторически свежим.

Через двадцать минут после взлета летун достиг высоты пяти километров

– намного больше той, которую обычно использовали для личных полетов. Он закрыл щиток шлема и начал пользоваться кислородом из баллона. Под подошвами его ботинок катилась громадная Земля, уже стала заметна ее округлость, и Хэссон ощутил первые признаки своего одиночества. Ни птиц, ни кораблей, ни каких-либо признаков человеческого присутствия – и никаких звуков. Хэссон был один в безмолвных синих высотах небес.

Через сорок минут после взлета он достиг высоты десяти километров и понял, что двигается на уровне полярной тропопаузы. Во время набора высоты воздух вокруг него постоянно холодел: с каждым километром температура понижалась на шесть или более градусов. Но теперь она останется постоянной или даже чуть повысится, когда начнется стратосфера. Правда, Хэссону от этого теплее не станет. Мощные обогреватели его костюма работали на пределе, нейтрализуя почти пятидесятиградусный мороз, поглощая при этом массу энергии аккумуляторов.

Через десять минут Хэссон увидел, как на восток плывет тонкий слой облаков, закрывая Землю, и понял, что пришло время для в высшей степени незаконного поступка (почему ему и пришлось предпринять свой полет в таком удаленном районе). Хэссон проверил свой аккумулятор, увидел, что тот почти сел, и переключился на следующий. В ту ужасную секунду, когда электрическая цепь прервалась и заново включилась, он ощутил, что падает, но аппарат почти тут же снова подхватил его, и Хэссон понял, что набор высоты продолжается. Он отстегнул севший аккумулятор и, испытав мимолетный укол совести, выпустил его из рук. Тяжелый кубик исчез у него под ногами и бомбой понесся вниз к неспокойной поверхности Минча.

В планы Хэссона входило сбросить второй аккумулятор и, может быть, третий – если представится такая возможность. Это было необходимо для того, чтобы уменьшить нагрузку на оставшиеся источники энергии. Однако для этого требовалось одно условие – идеальная видимость. В данном географическом положении шансы на то, что падающий элемент причинит ущерб чьей-то жизни или имуществу, были минимальными, но глубоко засевший инстинкт не разрешал Хэссону даже подумать о том, чтобы бросить твердый предмет сквозь облако. Ему придется просто смириться с прекращением полета.

Мысль об этом вызвала гораздо меньшее разочарование, чем Хэссон мог бы ожидать час тому назад. Он уже поднялся выше, чем большинство летунов забирается даже в мыслях, и безымянная жажда медленно уходила из его души. С другой стороны он уже достиг той области, где исчезли измерения – когда-то здесь царили большие реактивные самолеты – и лететь вверх, в сгущавшуюся синеву, казалось столь же логичным и естественным, сколь и возвращение в древнюю империю людей. Запрокинув голову, безвольно опустив руки и ноги, Хэссон продолжал набирать высоту. Поза его бессознательно повторила ту, в которой средневековые художники изображали человеческие души, поднимающиеся на небеса. Одинокая светлая точка (возможно, Венера) возникла над ним, поманила к себе, и Хэссон поплыл к ней.

Скорость его подъема с каждой минутой снижалась обратно пропорционально нагрузке на аккумулятор, но еще через час он уже был на высоте двадцати пяти километров. Под ним в перламутровом великолепии изгибалась планета Земля. Мир был неподвижен, дели не считать все более быстрого отклонения стрелок датчиков на нагрудной панели. Хэссон продолжал подъем.

На высоте тридцати километров над уровнем моря он проверил свои приборы и увидел, что подъем практически прекратился. Генератор антигравитационного поля с громадной скоростью тратила энергию только для того, чтобы не дать ему упасть. Набрать большую высоту можно было бы только сбросив севшие элементы, а Хэссон уже решил, что этого делать нельзя. Да и в любом случае результат не будет иметь особого значения. Он свершил задуманное!

Неподвижно зависнув в сине-ледяном молчании, на пороге космоса, Хэссон осмотрелся и почувствовал… что абсолютно ничего не чувствует. Не было ни страха, ни эйфории, ни изумления, ни гордости достигнутым, ни общения с бесконечностью: вырванный из контекста человечества, Хэссон перестал быть человеком.

Он завершил обзор небес и понял, что здесь он – чужой. Потом повернул рычажок управления на поясе и начал долгий и одинокий спуск на Землю.

5

Хэссон проснулся в ярко освещенной рассеянным светом комнате и, не глядя на часы, понял, что уже очень поздно. Голова у него так болела, что он буквально слышал пульсацию крови в прижатом к подушке виске, а язык казался сухим и заскорузлым. Кроме того, отчаянно болел переполненный мочевой пузырь.

«Только не похмелье, – взмолился Хэссон. – Мне только похмелья недоставало». Какое-то время он лежал неподвижно, заново знакомясь с комнатой и соображая, что вчера произошло такого, от чего в нем возникла нервная дрожь предвкушения. По крайней мере, Хэссон был уверен, что тут таилось удовольствие – удовольствие от… Он на мгновение закрыл глаза: в его мозгу оформился образ Мэй Карпентер, а за ним следом нахлынули все сожаления и возражения, свойственные его возрасту, воспитанию и темпераменту. Мэй слишком молода, она живет с хозяином дома, в котором он гостит, Хэссон предался фантазиям, как подросток. Мэй не в его вкусе, в высшей степени маловероятно, чтобы он ее интересовал – но Мэй по-особому смотрела на него, и она сказала: «Это удача для нас обоих», и еще сказала: «Может, это и к лучшему», а то, что Хэссон никогда по-настоящему с ней не общался и не знает ее, как личность, не слишком важно, потому что у него масса времени, чтобы…

Внезапно возобновившаяся боль в мочевом пузыре привела Хэссона в чувство, ясно показав, что ему пора решать сложную задачу: привести себя в вертикальное положение после долгих часов, проведенных лежа. Первым шагом этой операции было перемещение в горизонтальном положении с постели на пол, поскольку Хэссону предстояло решать инженерную задачу, прямо-таки циклопических масштабов. Ему требовалась твердая и неподвижная опора. Он начал с того, что руками перетащил свои ноги на край матраца, а потом перекатился, схватился за кровать и совершил нечто похожее на управляемое падение на пол. Неизбежный изгиб позвоночника и резкая смена температуры вызвали жуткую боль, которую Хэссон перенес почти безмолвно, уставившись прищуренными глазами в потолок. Когда спазмы начали стихать, он снова перекатился, чтобы лежать ничком, и теперь смог начать медленный процесс – главным образом, методом проб и ошибок – подъема верхней части туловища, под которую он очень осторожно, как каменщик, ставящий подпорки, чтобы удержать непослушную массу камня, подводил все большие и большие порции скелета, пока не достиг вертикального положения.

Через две минуты Хэссон был на ногах. Он тяжело дышал, измученный перенесенной процедурой, но уже мог двигаться. Прошаркав по комнате, Хэссон надел халат и собрал туалетные принадлежности. Потом он прислушался у дверей, чтобы, открыв их, не подвергнуться мучительной необходимости говорить с посторонними. Площадка была пуста и весь этаж казался безлюдным, только снизу доносились приглушенные голоса. В ванной Хэссон почистил зубы и сделал удручающее открытие: две язвочки во рту, которые, как он надеялся, уже проходили, стали теперь еще более болезненными, чем прежде. Вернувшись в свою спальню, он хотел было лечь снова и включить телевизор, но обезвоживание организма вызвало сильнейшее желание выпить чаю или кофе, и с ним просто невозможно было бороться. Хэссон оделся и спустился вниз на кухню, гадая, как ему реагировать, если он застанет Мэй одну. Негромко постучав, Хэссон вошел и увидел, что за круглым столом сидит только Тео Уэрри. На парнишке были спортивные брюки и красный свитер, на красивом юном лице отражалась печаль.

– Доброе утро, Тео, – поздоровался Хэссон. – Сегодня не учитесь?

Тео покачал головой.

– Сегодня суббота.

– Я забыл. Дни недели теперь для меня не имеют значения, с тех пор, как я… – Хэссон прервал себя и осмотрелся. – Где все?

– Папа на улице сгребает снег. Остальные уехали в город.

То, как Тео построил фразу, и некоторая сухость тона сказали Хэссону, что парнишке не слишком нравятся Мэй и ее мать.

– В таком случае я сварю себе кофе, – сказал Хэссон. – Наверное, никто не будет возражать.

– Я вам сварю, если хотите.

Тео приподнялся на стуле, но Хэссон уговорил его продолжать завтрак. Стоя у плиты, он расспрашивал парнишку о его вкусах и занятиях, и заметил, что разговор с Тео для него не так сложен, как обмен любезностями со взрослыми. Они некоторое время говорили о музыке, и лицо Тео оживилось, когда он услышал, что Хэссон разделяет его любовь к Шопену и Листу, а также к некоторым современным композиторам, пишущим для тонированного рояля.

– Наверное, ты много слушаешь радио, – сказал Хэссон, подсаживаясь к столу со своей чашкой кофе. И сразу же понял, что сделал ошибку.

– Все так думают. – Голос Тео стал ледяным. – Можно быть слепым, если имеешь радиоприемник.

– Никто так не считает.

– Но это считается прекрасным утешением, так? Куда бы я ни приходил, для меня включают радио, а я его никогда не слушаю. Мне не нравится быть слепым! Незрячим, как они называют это в школе… И никто не заставит меня делать вид, что мне это доставляет удовольствие.

– Великолепная искривленная логика, – мягко произнес Хэссон, слишком хорошо узнавая свои трудности.

– Наверное, это так, но мокрица – существо не слишком логичное.

– Мокрица? Я что-то не понял тебя, Тео.

Парнишка невесело улыбнулся. У Хэссон от его улыбки защемило сердце.

– Есть рассказ Кафки о человеке, который как-то утром проснулся и обнаружил, что превратился в гигантского таракана. Все приходят в ужас: вы только подумайте, превратиться в таракана! Но если бы Кафка хотел по-настоящему затошнить читателей, ему надо было бы превратить того типа в мокрицу.

– Почему это?

– Они слепые и такие деловитые. Я всегда их ненавидел за то, что они слепые и такие деловитые. А потом я как-то утром проснулся и обнаружил, что меня превратили в гигантскую мокрицу.

Хэссон уставился на черную горячую жидкость в своей чашке.

– Тео, послушай совета человека, специализирующегося на нежном искусстве бить себя дубинкой по голове, – не делай этого.

– Моя голова – единственное, до чего я дотягиваюсь.

– Твоему отцу это тоже нелегко, знаешь ли, он тоже переживает трудное время.

Тео наклонил голову и несколько секунд подумал над словами Хэссона.

– Мистер Холдейн, – задумчиво проговорил он, – вы совершенно не знаете моего отца. По-моему, вы вовсе ему не кузен, и, по-моему, вы никакой не страховой агент.

– Ну не забавно ли, – парировал Хэссон. – Мой шеф всегда говорил то же самое, когда я показывал ему результаты работы за месяц.

– Я не шучу.

– Он и это тоже говорил, но я удивил его – изобрел новый вид страхового полиса, с помощью которого люди могли страховаться против незастрахованности.

У Тео задрожали уголки губ.

– Я когда-то читал историю про человека, которого звали Безымянный Немо.

Хэссон расхохотался, удивленный тем, как быстро паренек классифицировал его абсурдную историю и нашел подходящую реплику.

– Похоже, ты тоже поклонник Стивена Ликока.

– Нет, я о нем, кажется, не слышал.

– Но это же был канадский юморист! Самый лучший!

Хэссона слегка удивило то, что он может с энтузиазмом говорить о чем-то, связанным с литературой. Многие месяцы он не мог даже открыть книги.

– Я постараюсь не забыть это имя, – сказал Тео.

Хэссон слегка похлопал его по руке.

– Послушай, мне уже пора перечитать кое-что у Ликока. Если мне удастся разыскать пару его книжек, я мог бы прочесть их тебе. Что скажешь?

– Это звучит неплохо. Я хочу сказать, если у вас будет время…

– У меня куча времени, так что мы определенно договорились, – пообещал Хэссон, заметив, что как только он начинает думать о том, чтобы сделать что-то для кого-то, его собственное состояние улучшается. Похоже, в этом был какой-то урок.

Он не спеша пил кофе, морщился время от времени, когда горячая жидкость соприкасалась с язвочками во рту, поощрял Тео обсуждать все, что придет ему в голову, лишь бы это не имело никакого отношения к прошлому Хэссона и его предполагаемому родству с Элом Уэрри. На первый план быстро вышел интерес Тео к полетам, и почти сразу же он начал рассказывать о Барри Латце и местной компании облачных бегунов, известных под кличкой «ястребы». Как и прежде, Хэссона встревожили нотки безусловного восхищения, слышавшиеся в голосе Тео.

– Готов поспорить, – сказал он, – что главаря этого сообщества зовут Черный Ястреб.

Тео был изумлен.

– Как вы узнали?

– Либо так, либо Красный Ястреб. Эти типы всегда должны прятаться за какими-нибудь ярлыками, и ты не поверишь, насколько у них ограниченное воображение. Практически в каждом городе, где я бывал, был или Черный Ястреб, или Красный Орел. Они по ночам порхают над городом и наводят ужас на малышей, но самое смешное, что каждый из них считает, что он – нечто необыкновенное.

Тео встал, отнес свою пустую мисочку из-под хлопьев в мусоропереработку и вернулся к столу. И только потом проговорил:

– Каждый, кто хочет летать по-настоящему, должен прятать свое имя.

– У меня не сложилось такого впечатления, по крайней мере по спортивным выпускам газет и телевидения. Некоторые, между прочим, становятся богатыми и знаменитыми, совершая настоящие полеты.

По лицу Тео Хэссон понял, что его слова не произвели никакого впечатления. Выражение «настоящие полеты» в лексиконе подростков означало полеты опасные и незаконные, не подчиняющиеся никаким досадным правилам, основанные только на инстинктах; полеты ночью без огней, игра в салки в каньонах высотных зданий города… Неизбежным следствием такого сорта «настоящих полетов» был непрекращающийся дождь искалеченных тел, осыпавших землю в результате поломок аккумуляторов. Но для юности характерно прежде всего то, что она считает себя неподверженной бедам. Несчастные случаи всегда происходят с кем-то другим.

За годы работы в полиции Хэссон пришел к выводу, что главная трудность в споре с подростком – необходимость аргументации на эмоциональном, а не на интеллектуальном уровне. Он потерял счет своим разговорам с мальчишками, собственными глазами видевшими, как только что одного из их друзей размазало по стене здания или перерезало пополам бетонной опорой. Во всех беседах ощущался подтекст, похожий на древнее суеверие: погибший сам навлек на себя несчастье, каким-то образом нарушив этикет или правила группы. Он не послушался заводилу, или предал друга, или показал свой страх.

Смерть никогда не объяснялась тем, что юный летун нарушил закон. Ведь тогда допускалась бы мысль, что контроль и управление необходимы. Ночной необузданный летун, темный Икар, был народным героем. В эти моменты Хэссон начинал сомневаться в самой идее полицейской работы, в ответственности за других: может быть, это уже устарело? АГ-аппарат не только поощрял своего владельца к пренебрежению правилами, но и всячески содействовал ему, давая анонимность и несравненную подвижность. Какой-нибудь Черный Ястреб и его летающая команда могли за ночь покрыть тысячи километров и потом исчезнуть без следа, как капля дождя, падающая в океан общества. Почти всегда единственным способом привлечь дикого летуна к ответственности было его выслеживание в небе. Это было трудно и опасно, и число охотников всегда казалось смехотворно малым. И когда Хэссон оказывался рядом с заболевшим небом пареньком, вроде Тео, автоматически предрасположенным боготворить не того героя, ему начинало казаться, что он напрасно тратит свою жизнь.

– …для него ничего не значит подняться до шести или даже семи тысяч метров и оставаться там часами, – говорил тем временем Тео. – Вы только подумайте: поднимается прямо на семь километров вверх, в небо, и для него это пустяк.

Хэссон потерял нить разговора, но догадался, что речь идет о Латце.

– Наверное, для него это что-то значит, – отозвался он, – иначе он не потрудился бы рассказывать об этом.

– А почему бы не рассказать? Это больше, чем… – Тео помолчал, явно переформулируя фразу. – Это больше, чем делают все здешние.

Хэссон вспомнил о своем собственном недолгом пребывании на краю космоса, на высоте тридцати километров, но не испытал желания рассказать о нем.

– А он не считает это ребячеством – называться Черным Ястребом?

– Кто сказал, что Черный Ястреб – это Барри?

– А у вас тут два превосходных летуна? Барри Латц и таинственный Черный Ястреб? Они никогда не встречаются?

– Откуда мне знать? – обиженно парировал Тео, пытаясь отыскать кофейник.

Хэссон удержался, чтобы не помочь ему. Он звал, что в глазах паренька совершил бестактность, пытаясь рассуждать о вещах, в которых взрослые разобраться не могут. Впервые за всю историю человечества молодые люди смогли удрать от наблюдения старших, и от этой удачи они никогда не откажутся. Полная личная свобода сделала мир маленьким и страшно углубила пропасть между поколениями. Джеймс Барри блестяще предвидел, что не может быть нормального общения между Питером Пэном и взрослыми.

Хэссон хранил виноватое молчание, пока Тео, вооружившись памятью и тонким лучом сенсорного кольца на правой руке, нашел чашку и налил себе немного кофе. Хэссон раздумывал над тем, как начать мирные переговоры, когда через заднюю дверь в кухню вошел Эл Уэрри и впустил целый поток холодного воздуха. Хэссон был несколько озадачен тем, что занимаясь работой по дому Эл не снял полицейской формы, но он тут же забыл об этой странности, заметив, что Уэрри кажется сильно встревоженным.

– Иди наверх, Тео, – проговорил он без всяких предисловий. – Ко мне сейчас придут по делу.

Тео вопросительно наклонил голову:

– Мне нельзя допить мой…

– Наверх, – рявкнул Уэрри. – И быстро.

– Иду.

Тео уже тянулся за своей сенсорной палкой, когда хлопнула парадная дверь дома и в прихожей послышались тяжелые шаги. Секунду спустя дверь кухни распахнулась и в комнату вошли Бак Морлачер и Старр Приджен. На обоих были летные костюмы и АГ-аппараты, которые делали их фигуры громоздкими, враждебными и чуждыми. Красные пятна как предупреждающие вымпелы горели на массивных скулах надвигавшегося на Уэрри Морлачера. Тем временем Приджен с насмешливым полухозяйским видом обозревал кухню. Хэссон испытал странную смесь негодования, грусти и паники.

– Я хочу поговорить с тобой, – обратился Морлачер к Уэрри, энергично ткнув его в грудь рукой в перчатке. – Вон там, – он кивнул в сторону гостиной и направился туда, даже не оглянувшись, чтобы проверить, следует ли за ним Уэрри.

Уэрри, бросив расстроенный взгляд на сына, последовал за ним, оставив Приджена на кухне с Хэссоном и Тео.

– Ты знаешь, почему я здесь.

Полный гнева голос Морлачера наполнил обе комнаты.

По контрасту с ним, ответ Уэрри показался чуть слышным.

– Если это насчет вчерашнего ВС, Бак, то я не хочу, чтобы вы думали.

– Одна из причин, по которой я пришел, заключается в том, что тебя никогда нет в твоем чертовом кабинете, когда ты там должен быть! А другая

– это вчерашнее убийство на восточной окраине города. Это не ВС, как ты его называешь, это чертово убийство! И я хочу знать, что ты в связи с этим предпринимаешь.

– Мы очень мало что можем предпринять, – примирительно сказал Уэрри.

– ОЧЕНЬ МАЛО ЧТО МОЖЕМ ПРЕДПРИНЯТЬ! – передразнил его Морлачер. – Важная персона прибывает в город по делу, его убивает какая-то чокнутая безмозглая тварь, а мы очень мало что можем предпринять!

Взглянув на выражение лица Тео, Хэссон поднялся, чтобы закрыть дверь в гостиную. Он повернулся, не приготовившись как следует к движению, и застыл: спина напряглась от такого чувства, словно кто-то вонзил стеклянный кинжал ему между позвонками. Хэссон постоял, опираясь на стол, потом осторожно протянул руку к дверной ручке.