Текст книги "Улица моего детства"

Автор книги: Бийке Кулунчакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Я заметила, как расплылось в улыбке лицо матери Байрамбийке. Глаза ее сияли. «И моя мама так радовалась бы…» – с грустью подумала я и отыскала ее взглядом. Она стояла среди женщин неподалеку от двери и тоже смотрела на Байрамбийке. Что-то похожее на зависть мелькнуло в глазах у мамы.

Учитель похвалил еще одну мою одноклассницу. Я опять обернулась. Но мамы уже не было. Наверное, побежала кормить Балбийке.

Вышла я из школы и медленно побрела по улице, глотая слезы. Придя во двор, зашла в сарай, растянулась на сене и долго плакала. Не заметила, как уснула. И вижу сон: будто стою я на берегу Шобытлы, на том самом месте, где весной любовалась полем и тополями. И главное, будто я уже взрослая, и красивая-красивая, и настроение у меня такое веселое! Все мои сестрички, братишки, племянницы выросли. И аул уже совсем другой: дома не камышом грязно-серого цвета покрыты, а красной черепицей, и высокие они, как наш клуб, при каждом доме сверкают стеклами голубые веранды, а в палисадниках подле них цветут розы. Вдоль нашей улицы стоят зеленые-презеленые, высокие-превысокие деревья, и солнце, необыкновенно ласковое и теплое, гладит меня по голове мягкими лучами, и мне так хорошо-хорошо… Открываю глаза – и вижу маму. Она тихонечко гладит меня по голове, лицо у нее мокрое, будто плакала.

– Что с тобой? Почему ты здесь? – спрашивает она.

А я молчу, все никак не могу прийти в себя, зачарованная только что увиденным сном, где все было так светло и радостно. И не хочется мне верить в то, что вовсе я не на берегу Шобытлы, а в грязном сарае, и не розами пахнет вокруг, а навозом, и на мне не сказочно красивое платье, а мое выцветшее старое.

Я вздохнула и закрыла глаза.

– Не бывает радости без печали, а печали без радости, доченька, – ласково сказала мама. – Все будет хорошо, вот увидишь. У тебя еще вся жизнь впереди… Я понимаю, малыши сейчас тебе мешают учиться, но пройдет время, и все трудности позабудутся. И тогда будешь только радоваться, что у тебя есть сестры и братья.

Я поднялась, стряхнула с платья прилипшие стебельки сухой травы и пошла вслед за матерью домой.

Она пожарила мне вкусную яичницу и поставила передо мной пиалу с ароматным чаем. И я сразу позабыла о своих печалях.

Потихоньку и зима пришла в аул. Снегу навалило куда больше, чем в прошлые годы. А чем больше снегу, тем больше радости. Жить нам стало веселее, особенно в школе. В заснеженном дворе каждый резвился как мог: одни боролись, валили друг друга в сугроб, другие катались на отшлифованных до блеска нашими подошвами и одеждой дорожках, третьи играли в снежки. После уроков мы теперь не спешили, как всегда, домой, а задерживались в школьном дворе или на улице, где сугробов было не меньше.

После того памятного дня, который запомнился моей подружке Байрамбийке как праздник, а мне как день довольно грустный, мама старалась высвобождать для меня больше времени на учебу. Теперь я вечерами много читала и даже рассказывала Бегали и Кендали сказки. Они, притихнув, слушали очень внимательно. Иногда и Инжибийке присоединялась к ним, если в тот вечер не убегала в клуб. С некоторых пор мама перестала отпускать Сакинат в клуб одну, ее постоянно сопровождала Инжибийке. Сестренке это так понравилось, что она каждый вечер собиралась в клуб едва ли не раньше Сакинат. И если та не торопилась, напоминала ей: «Мы сегодня не пойдем, что ли?..»

Однажды Инжибийке вернулась из клуба всего минутой или двумя раньше Сакинат, веселая и возбужденная, и заговорщическим голосом сообщила матери:

– Знаешь, кого я видела в клубе? Темирхана! Он все время танцевал с Сакинат. И что-то шептал ей на ухо, а она смеялась!..

Лицо у мамы вытянулось так, будто во время еды ей на больной зуб попал камень.

На следующий день Сакинат, конечно, в клуб не пустили. Инжибийке заканючила: «Мы сегодня не пойдем, что ли?» – но мама строго прикрикнула на нее: «Сиди дома! Послушай вон лучше сказку!..»

Не помню, сколько прошло дней. Я возвращалась из школы. Неподалеку от нашей калитки меня остановил незнакомы» молодой человек, коренастый, невысокого роста, черноглазый, чернобровый. Пожалуй, его можно было назвать красивым. Однако мне он не понравился. Может, потому, что я догадалась, кто это, и вспомнила, сколько волнений и хлопот этот человек доставляет маме.

– Ты Айбийке? – спросил он, ласково улыбаясь-, зубы у него были крупные и ровные.

– Да, – ответила я, нахмурившись, и, обойдя его, последовала дальше.

«Конечно, это тот самый Темирхан. Не буду с ним разговаривать!» – решила я.

Он помялся и робко попросил:

– Передай, пожалуйста, вот эту записку Сакинат…

Я ничего не ответила, только окинула его неприязненным взглядом. Он прошел рядом со мной еще немного, продолжая держать записку в руках, потом опомнился, огляделся по сторонам и спрятал руку в карман.

– Ну, что тебе стоит?.. Сакинат всегда хвалила тебя, говорила, что ты умница и на тебя можно положиться. Я не могу долго ждать, мне надо скоро уезжать…

Я упрямо продолжала молчать, уставившись в землю и нахмурив брови.

Темирхан перестал заискивающе улыбаться, лицо у него сделалось сердитое, и он процедил сквозь зубы:

– Ну и вредная же ты, как и твоя мать.

Меня словно кипятком ошпарили..

– А вы с Сакинаткой дураки оба!.. – закричала я, еле сдерживая слезы, и даже ногой, кажется, притопнула. – Моя мама жалеет детей, которых вы бросили!

Сказала и бросилась бежать.

Навстречу шли две женщины с пустыми ведрами. Заметив, что я реву, они улыбнулись, и одна из них крикнула вдогонку:

– Что, мальчишки обидели? Ничего, эти же самые озорники скоро будут сохнуть по тебе, как былинка по осени!..

Если бы меня обидели мальчишки, я не плакала бы, а дала бы им сдачи. Надо попросить маму, чтобы она не удерживала больше дома Сакинат. Пусть выходит за этого дурака, пусть…

Войдя в комнату, я увидела веселое лицо мамы. В последнее время у нее редко бывало такое хорошее настроение. Она даже не заметила моего появления, так была увлечена беседой с соседкой. Они разговаривали и вместе что-то рассматривали. Оказывается, только что принесли письмо от Янибека. Он прислал и свою фотографию.

– Как он пополнел, тьфу, тьфу, тьфу, машалла!³ – говорила мама. – Хоть там и холодно, но, видно, воздух тамошний пошел ему на пользу. Дай-то бог поскорее дождаться его возвращения!..

– Да-а, – вторила ей соседка. – Смотри, как хорошо одевают, обувают и кормят солдат…

Я тоже наклонилась над фотографией, и слезы мои высохли.

…Минула еще неделя. В один из вечеров мама вернулась с улицы чем-то крайне раздосадованная и сразу набросилась на Сакинат с упреками. Из ее слов я поняла, что кто-то постарался донести до маминых ушей аульские сплетни: оказывается, в том, что Сакинат и Темирхан чувствуют себя несчастными, виновата только наша мама.

– Отпиши своему красавцу, чтобы присылал сватов! – рассекла рукой воздух мама. – Я на все согласна! Но если он потом бросит и тебя, никого, кроме себя, не вини!

Сакинат, вместо того чтобы разобидеться, кинулась ей на шею.

И начали готовиться к свадьбе.

НЕСЧАСТЬЕ ХОДИТ В ОБНИМКУ С БЕДОЙ

После переезда Сакинат в доме стало скучнее. Особенно загрустила Инжибийке. Привыкла вечера проводить в клубе, а теперь с кем пойдешь? Впрочем, она, наверное, и одна побежала бы, если бы мама отпустила. А сейчас приходилось сидеть дома. И она приставала ко мне: «Расскажи сказку. Почитай книжку». И братишек подбивала, чтобы просили. До сказок ли мне было? Забот у меня опять прибавилось, ведь одной помощницей у мамы стало меньше. То, что раньше делала Сакинат, приходилось делать мне. И как это я раньше обо всем не подумала? А то бы ни за что не согласилась, чтобы Сакинат выдали замуж.

По словам мамы, стало трудно сводить концы с концами, потому что в колхозе теперь работали только отец и Марипат. Спустя какое-то время мама попросилась на ток в дневные сторожа. Ток находился в двух километрах от аула, и ей приходилось ходить туда по нескольку раз в день. А дома пекла хлеб, стирала, готовила еду. Алимет, к счастью, уже ходила, но Балбийке все еще висела на мне, поэтому мама, уходя, наказывала никуда не отлучаться. Мальчики наши подросли и целый день пропадали на улице. Нередко мы даже не знали, где они с дружками-приятелями носятся. А они лазили по чужим садам и огородам, бегали по степи, отыскивали там сусличьи норы, таскали из реки ведрами воду, чтобы выгонять, этих пушистых шустрых зверьков из норок, и, натешившись вволю, отпускали их.

Иногда мама брала с собой на ток и Балбийке. Она везла ее в той самой тележке, в которой совсем еще недавно я катала Кендали. Но девочка ни с того ни с сего принималась плакать, и маме по пути приходилось брать ее на руки и успокаивать. Возвращалась она до смерти уставшая, потная и раскрасневшаяся от жары. И тем не менее ей, оказывается, ' многие завидовали. Работающие на току женщины говорили: «Хорошо тебе, и дома успеваешь побыть, и здесь, а мы день-деньской пропадаем тут».

И все-таки мне казалось, что мама выглядела куда лучше, когда работала, как другие: уходила утром и возвращалась вечером. А теперь она осунулась, почернела, взгляд у нее был усталый, и я не помню, когда она в последний раз смеялась.

От Марипат в последнее время пользы было мало. Домой она возвращалась лишь к вечеру и по пути забирала из яслей Алимет. С лица ее не сходила недовольная мина, будто работала она одна, а другие сидели дома и отдыхали. Покрутится, повертится и ищет повода уйти к своим. Чаще всего повода не находилось, и исчезала она незаметно.

Может, мама и терпела бы это, но ведь соседи всегда считали своим долгом вмешиваться в чужие дела:

– Ты что это, Хадижат, невестку распустила? Каждый день бегает к своим родителям, ни стыда ни совести.

– Молодая ведь, скучно ей дома одной. У родителей собираются сестры, есть с кем посудачить… – уклончиво отвечала мама словами моего отца.

– Зря ты так легкомысленно к этому относишься. Мать у нее бестолковая, умного совета не даст. Твой долг предостеречь Марипат от ошибок. Если что, обвинять будут тебя, а не мать. И брат первым долгом с тебя спросит.

В душе мама со всем этим соглашалась. Но, уняв сердечную боль, спокойно отвечала, что не может она силой удерживать дома чужую дочь, если рядом живут ее собственные родители, что не может она бессердечно относиться к невестке, которая и так страдает от разлуки с мужем…

– Твоя жалость ей только во вред, особенно когда под боком нет мужа, попомнишь мое слово, – наставляла маму соседка Каний.

– Родители ведь тоже плохого не пожелают…

– Пусть тогда и перебирается к своим родителям насовсем. Не смогла ты, видать, сразу прибрать ее к рукам. Не зря говорят умные люди: ребенка надо воспитывать с пеленок, а невестку с порога. Или сама не была молодой невесткой? Много ты ночевала у своей матери?

– Время было другое, – пряча глаза, снова искала мама спасения в отцовских словах.

В разговорах с отцом мама нередко вспоминала, как она вела себя в доме его брата. На что отец отвечал: «Время-то было совсем другое, и сами мы были другие. Теперь молодежь вон какая. Независимая. Но это не значит, что в голове у них пустота. Ничего с твоей невесткой не случится, если разок-другой переночует у своих близких…»

И все-таки в один из вечеров мама, оставшись в комнате вдвоем с Марипат, долго с ней о чем-то разговаривала. Когда они вышли, у обеих глаза были красными и опухшими от слез.

Отец с удивлением посмотрел на одну, потом на другую, хмыкнул, но ничего не сказал, решил, наверно, что не стоит ему влезать в женские дела.

Как бы то ни было, а после того разговора Марипат стала реже ночевать у своих родителей. И только воцарилось было в доме спокойствие, как заболела Балбийке…

Медсестра Маша по нескольку раз в день приходила к нам и все уговаривала маму поехать с ребенком в больницу. Но мать и слышать об этом не хотела.

– На кого я брошу остальных детей, мужа, работу? – сопротивлялась она. – Корову и то некому будет подоить.

– Вам что, корова дороже ребенка? – возмущалась Маша.

– Чему быть, того не миновать… – отвечала мама, в душе, однако, веря в исцеление. Все ее дети болели – и ничего, выросли, любо-дорого посмотреть сейчас. И на этот раз обойдется.

Я помогала маме ухаживать за больной девочкой, старалась изо всех сил, а ей становилось все хуже и хуже. И наконец мама решилась поехать в больницу.

– Посмотри за сестренкой, а я немного постираю. После обеда поеду с ней в райцентр, – сказала она мне.

Я обрадовалась, так как была уверена, что врачи обязательно помогут сестренке.

Балбийке лежала в колыбельке с полуприкрытыми глазами и тяжело дышала. Было невыносимо больно смотреть на ее тоненькие ножки и ручки, запавшие щеки. Она была легче маленькой куклы. Мне было очень жалко ее, и я, не зная, чем помочь, стала гладить ее по горячей головке. И вдруг девочка открыла глаза и улыбнулась. Я выбежала во двор:

– Мама, мама, Балбийке улыбается! Ей уже лучше!

Мама бросила стирку и метнулась в комнату. Девочка еще раз улыбнулась.

– Ах ты моя хорошая, моя милая! Откуда у тебя силы-то взялись? Зря я до сих пор не поехала в больницу, ты уже была бы здоровенькой… – Мать расплакалась.

Дрожащими руками мама гладила головку девочки, руки, ножки и плакала, и проклинала выпавшие на ее долю беды, проклинала войну, которая отняла у нее мать и братьев.

Я впервые видела, как мама, обливаясь слезами, сетует на судьбу. Ей очень редко изменяла выдержка, хотя она и улыбалась не часто.

Вскоре девочке стало совсем плохо. Дышала она прерывисто, с трудом.

– Сбегаю за Машей, – сказала мать и бросилась из дому.

Вернулась с Машей. Та накинулась на маму, стала ругать ее за то, что не поехала в больницу. Мама побледнела, не знала, куда девать руки, глаза ее лихорадочно блестели. Девочка с трудом разомкнула веки и поискала кого-то взглядом, попыталась улыбнуться, но ей это не удалось. Она снова закрыла глаза…

Балбийке похоронили в тот же день.

Я чувствовала себя вконец обессиленной, бродила по дому, точно во сне. Почему-то все время вспоминалось, как я иногда обижала свою кроткую сестричку, не брала ее на руки, когда она плакала. Теперь у меня сжималось сердце. Так и видела перед собой ее смуглое личико, ясные глазенки… Я с беспокойством поглядывала на маму, и мне казалось странным, что она вроде бы не особенно и переживает. Глаза, хоть и красные, но уже сухие, бледные губы плотно сжаты, ходит по комнате, прибирает.

На следующий же день мама вышла на работу, а вечером согрела воды, искупала всех детей, приготовила ужин. Увидев, что я отвернулась к окну и плачу, спокойно и ласково сказала:

– Не надо так горевать, Айбийке. У тебя слишком доброе сердце. Плачь не плачь – ее не вернешь…

Временами я забывалась, но стоило мне увидеть в углу тора люльку, накрытую полосатым покрывалом, как я снова заливалась слезами…

Времени у меня теперь, когда не стало сестренки, прибавилось, я могла ходить с Марипат в поле, собирать терн, купаться с Инжибийке в Шобытлы.

Обнаружилось, что я не умею плавать. А все мои подружки давно научились.

– Айбийке, давай я тебя научу! – кричала Инжибийке и смеялась над моими неуклюжими движениями. Подгребая под себя воду, я так сильно била ногами, что серебряные шарики брызг взлетали высоко вверх, Инжибийке плавала перед самым моим носом взад-вперед: – Это же совсем просто, смотри!..

Даже Бегали умел плавать, и неплохо, нырял и кувыркался в воде, как утка. Только мы с Кендали, войдя в реку лишь по пояс, боялись удалиться от берега и завидовали другим. Я приседала, хлопала по воде руками и весело смеялась.

Теперь и я реже вспоминала Балбийке. А вот маму я все время жалела. Она, как и раньше, каждый вечер возвращалась с работы, навьюченная кураем. Отец по-прежнему не находил времени, чтобы позаботиться о доме.

– Айбийке, Инжибийке, помогите мне, а то опозоримся, останемся без топлива, – умоляюще просила мама нас. – У соседей что хочешь можно попросить, но топлива еще никто ни у кого в долг не просил. Раньше хоть Янибек помогал…

И мы с Инжибийке часто ходили в поле то кизяк собирать, то курай. Нередко звали с собой и соседских детей, чтобы веселее было, но те не всегда соглашались. А Кызбийке однажды хвастливо заявила:

– Ваш отец просто лентяй! Вот мой папа всегда сам привозит дрова.

– Мой отец не лентяй, он очень занятый человек! – ответила я с достоинством. – У него трудная работа, не то что у твоего. Он думает о колхозе больше, чем о своем доме…

– Наш папа коммунист, вот! – вставила свое слово и Инжибийке.

Тем не менее ходить за топливом стало нашей обязанностью, и эту обязанность мы с сестренкой превратили в веселое путешествие. По дороге мы гонялись друг за дружкой, играли, ловили бабочек и кузнечиков, кувыркались на траве, и каждый день ходили в разные стороны, чтобы увидеть все окрестности аула.

Однажды Инжибийке, не желая уступить мне, сделала себе из курая огромную вязанку. Хотела поднять ее да так и повалилась вместе с вязанкой, чуть носом землю не пропахала. Я громко рассмеялась. Сестренка обиделась, что я смеюсь, вместо того чтобы помочь. Переполовинила свой курай, сделала маленькую вязаночку, вскинула на спину и пошла себе, не дожидаясь меня.

А я без ее помощи долго не могла поднять свою вязанку. Для этого мы обычно садились на корточки, привалясь спиной к вязанке, перебрасывали через плечо веревку и, крепко держась за нее, резко наклонялись вперед, вставая при этом на колени, и вязанка, будто сама собой оказывалась на спине. А тут, как я ни старалась, вязанка то перекатывалась через голову, то я не могла подняться с колен. А Инжибийке все шла себе вперед и шла, не оглядываясь. Когда я совсем отчаялась и решила передохнуть, вдруг вижу: мимо меня ползет змея. Я так испугалась, что и пошевельнуться не могу. Инжибийке бы позвать – да голоса нет. Только успела эта змея скрыться в траве, смотрю – еще одна ползет. Извивается и лоснится вся, как черная лента. Слышно, как трава под ней шуршит. Прошмыгнула она возле самых моих босых ног, а у меня даже отдернуть их, поджать под себя мочи нет, такой меня сковал страх. Не успела я прийти в себя, а тут ползет третья. Прямо на меня. Со страху мне показалось, что она глаз с меня не сводит…

Не знаю, откуда и силы взялись, меня, словно пружину, подбросило вверх, я вскочила и с воплем бросилась бежать.

Услышав мой крик, Инжибийке обернулась. Поняв, что со мной что-то неладное, скинула свою вязанку и помчалась мне навстречу.

– Змеи!.. Змеи!.. – закричала я.

Когда мы поравнялись, она схватила меня за руку и сказала ровным, спокойным голосом:

– Не надо так пугаться, Айбийке, а то сердце уйдет в пятки.

От ее спокойствия я опешила. Немного придя в себя, спросила:

– Кто тебе сказал, что сердце может уйти в пятки?

– Все говорят – разве ты не слышала? – когда человек чем-то сильно напуган, сердце его уходит в пятки. А как тогда будешь ходить? – Инжибийке подошла ко мне, бесцеремонно задрала мое платье и с важным видом приникла ухом к моей груди: – Ой, Айбийке, у тебя и вправду сердце не стучит, исчезло куда-то!.. – заявила она, округлив испуганные глаза.

– Да ты не там слушаешь, сердце не с правой стороны, а с левой, – сказала я насмешливо.

– У человека два сердца, – уверенно сказала Инжибийке. – То, что трусливое, от испуга ушло у тебя в пятки. Не веришь, послушай свою пятку!

– Как я ее послушаю? Послушай ты, – сказала я и приподняла ногу.

Инжибийке опустилась на корточки и, вцепившись обеими руками в мою ступню, прижала ухо к пятке.

– Стучит, – заявила она, не моргнув глазом и без тени улыбки, и, поймав мой недоверчивый взгляд, добавила: – Послушай сама, если не веришь!.. Не бойся, я никому не скажу.

– А я и не боюсь, тебе все равно никто не поверит, – сказала я.

– Мне не поверит?.. – окинула она меня презрительным взглядом с ног до головы, и я поняла, что Инжибийке, если того пожелает, любого заставит поверить во что угодно. – Ладно, пойдем за твоей вязанкой, – сказала сестренка.

– Нет, ни за что! А вдруг змея заползла в мой курай! – испуганно сказала я.

– А веревка? Так и оставить, что ли? Мама заругает! Пошли! Я пойду впереди!

Инжибийке решительно направилась к сереющей вдалеке вязанке. Не в силах сделать и шагу, я глядела вслед ее маленькой, хрупкой, как стебелек, фигурке, и сделалось мне совестно. «Она не боится, а я струсила. Трусливому жизнь особенно дорога, говорят люди. Это про меня сказано», – подумала я и бросилась догонять сестренку.

Кое-где на земле отпечатался извилистый гладкий след.

Мы обошли вязанку со всех сторон, внимательно оглядели ее, стараясь не наступать на отпечатавшиеся кое-где на земле следы. Инжибийке даже несколько раз ткнула курай сухим стеблем чертополоха, пнула ногой. Окажись там змея, то, конечно же, перепугавшись, давно бы дала деру.

– Если бы ты не убежала, она бы тебя укусила, – заключала Инжибийке, с видом бывалого следователя разглядывая место происшествия. – Наверное, злая была… Может, поругалась со своими.

Инжибийке помогла мне взвалить на спину вязанку, и мы пошли домой. Прежде чем поднять свой курай, она и в нем хорошенько пошуровала хворостиной, попинала ногой, при этом произносила какие-то заклинания, которых якобы боятся змеи, и быстро догнала меня.

В те дни в нашем ауле произошло памятное событие. Через Шобытлы построили новый мост. Все знали, что он давно уже строится, но от нас это было далековато, и мы с Инжибийке туда не ходили. А однажды вечером отец пришел с работы радостный и с порога сказал:

– Завтра я вас возьму на открытие моста!

На следующее утро, боясь проспать, мы с Инжибийке вскочили раньше матери. А когда и она встала, помогли ей подоить корову, вскипятить чай, накрыть на стол. После завтрака оделись во все новое, как в праздник, и уселись в бричку отца, а он пока впрягал лошадь.

По дороге Инжибийке насплетничала отцу о том, как я испугалась змеи. Он не всполошился, а с улыбкой сказал:

– Я научу вас ловить гадюк и вырывать у них ядовитые зубы. Вот тогда вы не будете ничего бояться.

– Сначала меня научи! – радостно закричала Инжибийке. – Айбийке все равно трусишка. Я буду собирать яд в банку, а потом давать тем собакам, которые меня кусали.

Отец засмеялся. Я была уверена, что Инжибийке так бы и сделала, если бы научилась ловить гадюк.

Приехали.

На берегу тьма народу. Новый желтый мост, еще пахнущий свежеструганым деревом, радует глаз. Высокие перила прочные, из бревен. Вход на мост перекрыт красной лентой.

Неподалеку от моста две женщины в больших котлах готовят плов. Синеватый дым поднимается к небу, и в воздухе плывет вкусный аромат.

Митинг открыл председатель. Он говорил о том, что колхоз в этом году купил еще одну машину и трактор, в соседнем ауле построили новую овцеводческую ферму, а вот теперь и мост. Пусть он послужит символом наших успехов. Скоро сдадут в эксплуатацию и ясли-садик, так что детей и их родителей ждет еще один большой праздник. Все радовались, хлопали в ладоши. «Богатеем, из года в год богатеем», – слышалось справа, слева от меня.

Разрезать ленту попросили председателя. Но он отказался и передал ножницы шоферу Данибеку:

– Тебе эта честь…

Данибек сегодня принарядился, будто знал, что ему доверят такое.

– Столько раз проезжал по прогнившему мосту, руки не дрожали, а сейчас волнуюсь, – сказал он, медленно приближаясь к ленте.

Разрезанная лента упала наземь. Данибек сел в кабину своего видавшего виды грузовика и два-три раза проехал по мосту туда и обратно. Потом мост в мгновение ока заполнили ребятишки, стали бегать по нему, топать по настилу ногами, словно проверяя на прочность. А председатель пригласил всех на плов. Детей угостили не только пловом, нам надавали пряников, конфет.

В тот день и дома нас ждала радость. Оказывается, в гости к нам приехала со своим мужем Сакинат. Я давно ее не видела, она изменилась, похорошела, принарядилась. И походка у нее стала степенной, важной. Чувствовалось, что живется ей неплохо. Темирхан разговаривал с ней уважительно, смотрел на нее ласково.

Вскоре Темирхан с Сакинат уехали. И снова потянулись дни, однообразные и похожие как две капли воды.

В том ауле, где жила Сакинат с мужем, находились фермы нашего колхоза. Заведующий фермой настолько развалил работу, что вынужден был срочно рассчитаться и уехать. Председатель долго ломал голову, кем его заменить, и наконец попросил нашего отца хотя бы временно присмотреть за скотоводческой фермой и наладить там работу. Поначалу отец и слышать об этом не хотел, пытался убедить председателя, что не по душе ему возня с овцами да коровами. Однако председатель все-таки уломал отца. Может, и мама сыграла в этом свою роль…

Ни для кого не было секретом, что чабаны в тех краях жили куда лучше, чем другие колхозники. Вон сколько наш отец осенью возил в город картофеля, риса, лука, кукурузы, а денег не хватало даже на то, чтобы купить нам необходимую одежду. У нас с Инжибийке на двоих было одно пальто, одна пара резиновых сапог. Только галоши были и у нее, и у меня, и то, наверное, потому, что если бы она надела мои, то непременно потеряла бы где-нибудь, увязнув в грязи. Скорее всего из этих соображений мама тоже принялась уговаривать отца. И он сдался, вызвав тем самым крайнее удивление всех наших соседей. Я уже рассказывала, как у нас в ауле бывали недовольны, когда кто-нибудь уезжал. Отец, оправдываясь, уверял, что он уезжает совсем ненадолго, поработает там годика три да и вернется.

Что же касается меня, то мне до слез не хотелось никуда переезжать, не хотелось расставаться со своими одноклассниками, школой, зелеными тополями на берегу канала, соседями. А вот Инжибийке и Бегали прямо прыгали от радости; глядя на них, ликовал и Кендали. Они ожидали этого переезда как какого-то праздника. Инжибийке даже злилась на меня, что отъезд задерживается из-за моей учебы.

Как только начались каникулы, мы стали собираться в дорогу.

В день нашего переезда во дворе у нас толпились люди. Колжа Канбий даже расплакался. Он уже много лет работал в бригаде отца и был к нему очень привязан. Люди прозвали его Колжа-Наивный.

Провожая нас, мои подружки плакали, особенно Байрамбийке. Она без конца твердила, чтобы я не забывала ее.

Когда уже погрузили на машину вещи, соседи принесли хлеб, масло, сыр, помидоры, чтобы мы в дороге перекусили, хотя пути-то до того аула минут пятнадцать – двадцать. Но таков был обычай, оставшийся от старых времен, когда никого из аула не отпускали в дорогу, не снабдив запасом еды.

Мы расселись в кузове поверх свертков и узлов. Машина тронулась. Остающиеся махали руками и кричали нам вслед:

– Только смотрите, там себе дома не стройте!

– Возвращайтесь скорее!

НА НОВОМ МЕСТЕ

И началась для нас совершенно новая жизнь. Наверное, именно так жили в далекие-предалекие времена наши предки. Мы то и дело кочевали по необъятной степи в поисках хороших пастбищ. Жили то в юрте, то в вагончике на резиновых колесах. У отца было два помощника. Они пасли отару. Мы с Инжибийке нередко тоже на весь день уходили с чабанами. Привольно чувствовали мы себя в степи. Здесь и земля была какая-то совсем другая, песчаная, мягкая. Трава низкорослая, жесткая, как щетина; вместо деревьев редкие кустарники, вместо реки разбросанные то тут, то там артезианские колодцы. А простор, которому не было ни конца ни края, степной ветер, настоянный на травах и цветах, не переставали удивлять нас. Мы с Инжибийке ловили ящериц и кузнечиков, а потом отпускали; среди густой травы отыскивали гнезда жаворонков и подолгу рассматривали, боясь приблизиться, чтобы не спугнуть; долгие минуты, затаившись в полыни, проводили неподалеку от сусличьих норок, ожидая, когда же появится рыжий пушистый зверек и, приподнявшись на задних лапках, весело засвиристит; провожали взглядом стаи пролетающих над степью птиц.

Домой возвращались к обеду вместе с чабанами, загорелые, уставшие, томимые жаждой и голодом. Залпом опорожнив по огромной чашке холодного айрана, садились обедать. Мать кормила нас наваристым бульоном с лапшой и мясом. Наевшись, мы с Инжибийке стелили в тени юрты войлок и часок-другой, пока спадет жара, спали; нередко рядом с нами укладывались, свернувшись клубком, и наши собаки, словно телохранители. Взрослые тем временем отдыхали в юрте, где было прохладно и темно.

Потом мы помогали маме мыть посуду, кипятить чай и ведром на длиннющей веревке доставать из глубокого колодца воду. Когда смотришь в этот колодец, то дна не видно, только когда ведро касается воды, доносится тихий всплеск. Иногда отправлялись искать забредшего бог весть куда теленка, а он, озорник, не хотел возвращаться, бегал, прыгал, затевал с нами игру.

Особенно любила я степные закаты. Оранжевый круглый шар, все еще яркий, но уже такой, что на него можно смотреть, медленно. опускается на самый краешек степи, постепенно багровеет и подсвечивает округлые бока облаков; небо над головой быстро темнеет, а воздух словно бы все еще разбавлен розовым арбузным соком. Сколько я ни глядела на солнце, никак не могла заметить его движения, как оно опускается. Солнце все ниже и ниже клонилось к горизонту, осторожно соприкасалось с ним, так осторожно, что я ни разу не почувствовала толчка, как ни ждала и ни прислушивалась. Постепенно солнце погружалось в землю, и казалось, что это не солнце вовсе, а опрокинутый ломоть сладкого-пресладкого арбуза. «Айбийке, давай сбегаем посмотрим, что там!» – предложила однажды сестренка. «Это очень далеко, – вздохнула я. – До темноты не успеем вернуться…»

Мама разводила костер. И тьма от юрты то разбегалась в разные стороны, то опять приближалась, пряталась за юрту, то с одного ее боку выглядывала, то с другого. Мама подбрасывала в огонь курай, и темнота вновь убегала в степь.

Мы сидим перед юртой на войлоке и играем в кости или рассказываем друг другу сказки. Рассказываю в основном я, а Инжибийке, Бегали и Кендали слушают. Вскоре из темноты доносятся мужские голоса. Это возвращаются чабаны. Вот наконец и они сами. Мама снимает с прокопченного казана пропитанную маслом деревянную крышку и разливает по мискам горячую еду. Аппетитный запах распространяется вокруг, заставляя поторапливаться чабанов, и они, умолкнув, прибавляют шагу.

После ужина отец брал в руки домбру, и красивые мелодии улетали в степь. Здесь не было комаров; сидеть у костра, наслаждаясь прохладой и запахами степи, приносимыми ласковым ветерком, – такое удовольствие. Я прислушивалась к звучанию струн, плавному и нежному, и мечтала. Мечтала поскорее вырасти, стать взрослой…

В это лето я чувствовала себя счастливой. Даже очень счастливой. Я уже не нянчила детей, могла играть в свое удовольствие, да и мама меньше нервничала, и все-таки…