Текст книги "Улица моего детства"

Автор книги: Бийке Кулунчакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Однажды учитель при всех сказал:

– Ничего, Айбийке, не переживай. Подумаешь, какая беда. Не только у тебя нет слуха, главное, чтобы ты выросла хорошим человеком. У тебя есть свои достоинства, я бы сказал, даже преимущества перед другими.

Я немного успокоилась. Хотя и понимала, что учитель сказал это, чтобы в классе надо мной не слишком уж смеялись, чтобы ободрить меня. И тем не менее стала думать, о каких же таких моих достоинствах говорил учитель.

Ну наверное, прежде всего учитель имел в виду мою способность быстро запоминать прочитанное. Учеба поэтому давалась мне относительно легко. А вскоре обнаружилось, что я довольно прилично рисую. Рисовать хотелось все время. Только б рисовала и рисовала и больше ничего бы не делала. Особенно нравилось мне рисовать наши высокие зеленые тополя на берегу голубого канала и желтое солнце над ними. Но у меня был только простой карандаш, и я лишь воображала, что тополя зеленые, канал голубой, а солнце желтое. На самом же деле простым карандашом все получалось серо и уныло. Никто, кроме тебя самой, не видел ни зеленого, ни голубого, ни желтого цвета и даже разобраться не мог где и что, приходилось растолковывать, пока поймут.

Несколько раз просила я отца купить мне цветные карандаши, но их не было даже в магазинах райцентра. А в город давно уже никто из наших не ездил.

Минула зима, наступила весна – цветных карандашей у меня все не было. А весной… сколько же ярких красок в природе! Попробуй-ка обойтись без цветных карандашей. Как нарисуешь цветы, бабочек, траву, небо…

Весной аул наш преображался, становился особенно красивым. Все белили дома, красили заборы, мыли окна, подметали дворы, а под стрехами крыш ласточки лепили гнезда…

Однажды мне пришлось искать пропавшего теленка на другом берегу Шобытлы. Здесь редко кто бывает. Трава мягкая, как зеленый бархатный костюм нашей Марипат. Проведешь по ней рукой, и она приятно ласкает ладони, как пушистый мех на воротнике пальто Сакинат. И всюду разбросаны алые, синие, желтые, белые цветы, будто на огромном зеленом ковре, который я видела на полу в доме у нашего бухгалтера. Но там были цветы нарисованные, а тут живые – маки, тюльпаны, васильки, колокольчики, одуванчики, львиный зев, ромашки, кашка и сиреневые петушки. Больше всего нравились мне маки, Тонкий стебелек тянется вверх, к солнышку, а наверху большой красный венчик с черной середкой, похожий на пиалу из очень тонкого фарфора. Я опускалась на корточки и с нежностью смотрела на этот цветок. Какой он красивый и какой беззащитный. Стоит подуть легонько ветерку, как его тонкий стебелек раскачивается и клонится почти до самой земли. Подует сильнее – оторвутся и полетят, вспыхивая как искорки, яркие лепестки. «Красивой быть хорошо, а вот слабой… Плохо быть слабой», – подумала я, глядя на разлетающиеся в разные стороны лепестки.

Запахи цветов перемешивались, растворяясь в воздухе, от них чуть-чуть кружилась голова, и мне казалось, что я становлюсь легкой-прелегкой, как мотылек, и хотелось порхать, кружиться. И я запрыгала, заскакала, раскинув руки. Запыхалась и бросилась на траву. Теперь мне хорошо было видно небо. В густой синеве медленно плыли пушистые, как вата, белые облака. «Эй, облака, облака! Возьмите и меня с собой! Я тоже хочу увидеть другие аулы, города, горы. Говорят, где-то далеко-далеко есть высокие горы и огромное, без конца и края, море. Отец мой видел его, он куда-то ездил на пароходе. И говорит, что море такое сильное, что настоящий пароход подбрасывает на своих волнах, точно букашку. Как я хочу увидеть это море!.. Еще говорят, где-то за краем земли есть никогда не тающие ледяные горы. А в других местах, наоборот, никогда не бывает зимы, круглый год – лето! Вот здорово!.. Вам хорошо, облака, вы все это видите, нет для вас никаких преград, ни у кого не надо спрашивать разрешения… А я, кроме двух-трех окрестных аулов, ничего больше и не видела. Может, когда вырасту, и увижу другие края. Но это будет так не скоро!..» – думала я, провожая взглядом облака. И когда это я еще вырасту, ведь учусь всего-навсего в первом классе. И как медленно идет время! Вот если бы кто дал мне такое лекарство, от которого за одну ночь можно вырасти! И стать сразу взрослой, как наша Сакинат. Вот бы все удивились. Все бы спрашивали: «Неужели это наша Айбийке?» Но тут я вспомнила, что Сакинат не видела ни моря, ни гор, ни больших городов, только наш районный центр. И мне опять сделалось грустно. «Значит, стать взрослой это еще не все… Нужно и что-то другое, чтобы многое увидеть, чтобы многое узнать. Завтра спрошу у нашего учителя, что же для этого надо…»

Я села и, высунувшись из травы, в которой стрекотали кузнечики, огляделась. И так захотелось мне перенести всю эту красоту на бумагу. Нарисовать и волнующееся море, и горы со снежными шапками на вершинах. Но нет у меня цветных карандашей, я от обиды даже заплакала. «Попрошу завтра у Кызбийке. Всего на один день, – решила я. Тем и утешилась. – И Кызбийке заодно что-нибудь нарисую». Стала думать, что же я ей нарисую. Конечно, это небо и плывущие по нему свободные облака, и эту степь с бегущими по ней золотисто-зелеными волнами, и цветы, само собой.

Однако на следующий день меня опередила Байрамбийке. Не успела я положить перед собой тетрадку, как она уже попросила у Кызбийке красный карандаш. Та нахмурила тонкие брови, поджала губы и, сделав вид, что не слышит, поближе придвинула к себе коробку с карандашами. Старшая сестра Кызбийке учится в городе, в медучилище, и всякий раз, когда приезжает, привозит ей подарки, рассказывает про город, столько всего интересного рассказывает, что прямо заслушаешься. Оттого Кызбийке, наверное, и заносилась перед нами, никого не замечала.

Байрамбийке разозлилась:

– Жадина-говядина! Вчера у меня хлеб с маслом просила, и я дала тебе откусить! Больше ничего у меня не проси!

Кызбийке еще ближе придвинула к себе карандаши и невозмутимо сказала:

– А что у тебя есть, чтобы просить? Хлеб я и сама могу из дому принести, вчера просто забыла.

После этого у меня не хватило духу просить у нее карандаши. Байрамбийке ткнула меня в бок локтем и шепнула на ухо:

– Попроси ты, тебе она даст.

– Почему это мне даст, если тебе отказала?

– Ты учила ее читать.

– Ну и что?

– А вот и то! Благодаря тебе она пятерки получала, неужели ей карандаша жалко?

Выходит, жалко. Утром, собираясь в школу, я думала, что обязательно попрошу у подружки карандаши и весь день буду рисовать. Вот и попросила… И я уже досадовала не на Кызбийке, а на своих родителей: то денег у них нет, то времени, чтобы купить карандаши. Ведь знали, что я пойду в школу. Все возят и возят что-то продавать в город, а денег никак не прибавляется. И куклу не купили. Так без куклы и выросла.

Домой я возвращалась подавленная.

Встретила меня Марипат. Она всегда радовалась моему приходу. Но я от нее отвернулась.

– Что случилось? Опять кто-нибудь обидел? – встревожилась она.

– Ничего, – буркнула я и пошла в комнату переодеваться. Стараюсь держать себя в руках, а слезы сами по себе текут и текут по щекам. «Плакса, плакса! – ругаю себя. – Что скажет Инжибийке, если увидит?..»

Задержавшись в пустой комнате, я выплакалась, мне полегчало, и стала спокойно думать, у кого же все-таки попросить цветные карандаши? Может быть, у Арслана? Нет, он боится сестру, у них одна коробка на двоих. У Зарипат? Она очень жадная, у них в семье все жадные, снега зимой не выпросишь. Мукминат? Та – настоящая неряха: проучились всего ничего, а половина ее карандашей уже никуда не годится – обломанные, обгрызанные. У Алиме, кажется, тоже есть. Может, она даст?.. Правда, мы с ней никогда не дружили. Она жила в другом конце аула. А ребятишки из разных окраин аула почему-то не дружили между собой. Почему – и сама не знаю, У Алиме была скверная привычка ябедничать учителю, сплетничать о подружках. Ну как попросишь у такой?

В ту ночь мне и во сне приснились цветные карандаши. Привиделось, будто отец возвратился из города и привез мне целых две коробки. «Ой как здорово! – Я так и запрыгала от радости. – Одну оставлю себе, а другую, если мама позволит, отдам Байрамбийке!» Подсела я к подоконнику, раскрыла тетрадь и, позабыв обо всем на свете, стала рисовать. Травы, цветы, небо, облака. Рисую и сама диву даюсь, как это у меня хорошо получается. За спиной у меня стоят отец, мама, Сакинат, смотрят и восхищаются, цокают языками. «Ай да Айбийке, ай да молодец!..» И тут, на самом интересном месте, я и проснулась. Смотрю – рядом ни мамы, ни Сакинат, ни карандашей.

За окном сереет рассвет. Все уже встали. Со двора доносятся голоса.

В тот день, придя в школу, я решительно подошла к Арслану и попросила у него карандаши. На один день. Он криво усмехнулся:

– Карандаши? Попроси своего отца, пусть купит.

После такого ответа я уже не осмелилась подойти к кому-либо еще со своей просьбой.

На большой перемене все выбежали из класса. Кто помчался за куском хлеба домой, кто заспешил в туалет, большинство затеяло игру в жмурки.

В классе осталась только я. В раскрытые окна доносились веселые крики. Я встала из-за парты и медленно направилась к выходу. Проходя мимо первой парты, заметила в раскрытой сумке Кызбийке коробку цветных карандашей. Она лежала между тетрадками. Не соображая, что делаю, выхватила эту коробку и быстро сунула во внутренний карман безрукавки. Сердце заколотилось так сильно, что казалось, вот-вот выскочит из груди. И бросилась вон из класса. Торопливо пересекая двор, я краем глаза заметила, как хозяйка карандашей увлеченно играла в считалку.

Я прибежала домой, спрятала карандаши в постели, которую складывали на железном сундуке, выпила залпом кружку теплого чая с куском хлеба и побежала обратно в школу. По пути старалась себя успокоить. «Сейчас Кызбийке вряд ли спохватится. Она обнаружит пропажу попозже, станет, конечно, плакать, жаловаться учителю. Учитель, наверно, проверит наши сумки… А у меня-то и нету ничего!» – радовалась я.

И правда, Кызбийке заметила исчезновение карандашей только к концу третьего урока.

Весь урок я с нетерпением ждала звонка и ругала про себя уборщицу, что та медлит, не выходит во двор и не машет медным колокольцем, который до этого, видно, носил на шее какой-нибудь верблюд. Вдруг Кызбийке подняла руку и громко объявила, что у нее кто-то украл карандаши. Учитель поперхнулся, прервал объяснение. Слово «украл», по правде говоря, и меня больно кольнуло, я почувствовала, что заливаюсь краской.

Рамазан Аминович быстро взял себя в руки и сказал:

– Потерпи, Кызбийке, после урока выясним.

Урок продолжался. Но мне теперь казалось, что учитель, объясняя, как из букв складывать слова, незаметно наблюдает за нами, изучает в отдельности каждого. Чтобы не встретиться с ним взглядом, я сидела с опущенной головой и рассматривала свои руки, будто целый век их не видала. Во рту у меня пересохло, ноги дрожали, а уроку, казалось, не будет конца. Сейчас учитель догадается, кто взял карандаши. Или я сама заплачу и выдам себя с головой. А потом меня, конечно, выгонят из школы. Этого я боялась пуще всего. Отец непременно задаст мне ремня, а дети, встречаясь со мной на улице, станут обзывать воровкой. Это прозвище постепенно прилипнет ко мне, и все забудут мое настоящее имя. Только теперь я поняла, что совершила нечто ужасное.

Наконец-то прозвенел звонок. Рамазан Аминович сказал:

– Что касается карандашей… Пусть завтра же, кто взял, положит на место. Я знаю, у многих из вас нет карандашей, а рисовать хочется всем. Но это не значит, что можно брать чужое без разрешения. Тот, кто решился сделать это, должен крепко подумать о своем проступке…

Из школы мы возвращались с Байрамбийке.

– Интересно, кто же вытащил у этой жадины карандаши? Так ей и надо. А вдруг она подумает, что это я?.. – сказала она без тени огорчения в голосе.

Меня словно камнем по голове ударили. «Как же мне это в голову не пришло? Ведь Байрамбийке недавно просила у Кызбийке карандаши. Значит, на нее и скажут… Выходит, я вдвойне виновата!..»

Дома, за чаем, Марипат несколько раз поинтересовалась, здорова ли я, даже лоб мой пощупала. А я все горевала о том, что из-за меня плохо могут подумать обо всех, у кого нет цветных карандашей. Мне до такой степени сделалось не по себе, что кусок в горло не лез, захотелось встать и сейчас же отнести злополучные эти карандаши Кызбийке домой, а затем пойти к учителю и повиниться. Но не хватило духу, и я решила сначала посоветоваться с Байрамбийке.

Когда я пришла к подружке, она обедала. Увидев меня, всполошилась, вскочила с места:

– Что с тобой, Айбийке? На тебе же лица нет!

Убедившись, что в комнате мы одни, я быстро вытащила из-за пазухи коробку. Байрамбийке сразу все поняла, глаза ее округлились, и я заметила в них страх. Но когда я обо всем ей рассказала, то она, к моему удивлению, заявила, что незачем возвращать карандаши этой жадине. Глаза ее радостно заблестели.

– До завтра не умрет! – сказала она. – Давай лучше рисовать! Я еще ни разу не рисовала цветными карандашами, – призналась Байрамбийке, сглотнув слюну. – А завтра тихонечко положим ей в сумку. Никто и не заметит. Если же ты пойдешь к Кызбийке сейчас, то назавтра весь аул будет знать, что ты своровала. Не ходи!

– Но ведь она думает, что это ты…

– Ну и что!.. Все равно никто ей не поверит.

После ее слов улетучились последние капли моей решимости, и я осталась у подруги. Мы поудобнее расположились у окна и, пристроив тетрадки на широком подоконнике, стали рисовать. О, какое это было блаженство – небо рисовать голубым, деревья зелеными, облака белыми, маки красными!

Первой опомнилась я: ведь надо помочь Марипат, а она даже не знает, куда я запропастилась!

Зажав карандаши и листок бумаги под мышкой, я побежала домой. Однако едва я переступила порог, во мне снова заговорила совесть. Я ничего не могла делать, все у меня валилось из рук. «Оставь! Перебьешь последние чашки! – рассердилась Марипат. – Сама управлюсь!..»

И все-таки я пошла к учителю. Чем ближе подходила к его дому, тем сильнее дрожали руки и ноги, я с трудом заставляла себя идти.

Рамазан Аминович возился в огороде. Он отер рукавом пот со лба и внимательно посмотрел на меня.

– Я… я… ка… ран… даши, – с трудом произнесла я, покраснев, как мак.

Он молчал.

Я подняла глаза. Никогда не забыть мне учительского взгляда. В нем были одновременно и растерянность, и разочарование, и огорчение. И мне стало ясно: до этой минуты я была вне подозрения, учитель верил мне, а я его подвела.

– Отнести Кызбийке? – пролепетала я еле слышным голосом.

– Не надо, – сухо ответил он. – Никому ни слова. А завтра положишь карандаши на место.

Я ушла как побитая. Уж лучше бы он пристыдил меня, отругал, пригрозил наконец…

На следующий день я незаметно сунула карандаши в сумку Кызбийке. Никто не видел. Помалкивала и Байрамбийке.

Много воды утекло с тех пор. Но еще долго, стоило кому-нибудь завести речь о воровстве, я непременно краснела или бледнела. Особенно часто сетовал на нечистых на руку наш отец. Раньше я за ним этого не замечала, а теперь, казалось мне, только об этом и толкует. Он был бригадиром-полеводом, и нередко ему досаждали охочие до чужого добра соседи. Хочешь не хочешь, а приходилось отцу докладывать о них председателю.

Наступило лето. Я перешла во второй класс. Были каникулы, и, конечно, я нянчила детей.

Однажды вечером, когда сельчане возвращались с работы, я сидела на земле, прислонившись к стене дома, и покачивала на коленях дочку Марипат. Неподалеку стояли отец и наш сосед и о чем-то толковали. Мама возилась около печки. Она только что пришла с поля. Наступил как раз тот час, когда в каждом дворе были люди: одни готовили ужин, другие ждали возвращения с пастбища коров и овец, третьи просто о чём-нибудь судачили.

В конце улицы показались женщины с огромными вязанками на спинах. Они несли курай. Шли, согнувшись в три погибели. Собирая топливо, женщины словно забывали, что придется тащить вязанку на собственном горбу, и собирали столько, что с трудом могли поднять.

– И как они умудряются столько взвалить на себя? – с сочувствием проговорил сосед; его жене не приходилось заботиться о топливе, он делал это сам.

Зато нашей матери доставалось. Поэтому отец на вопрос соседа не ответил, опустил глаза и отвернулся.

В это самое время у женщины, которая еле плелась последней, вязанка распалась, и курай рассыпался по земле – наверное, веревка порвалась. Но это не привлекло бы внимания, если бы вместе с кураем не покатились по земле в разные стороны крупные картофелины. Послышался чей-то смех, кто-то многозначительно покашлял.

– Бедняжка, – произнесла мама, возившаяся около печки. – Как ей не повезло! Столько свидетелей, и председатель вон идет.

Остальные женщины, испугавшись, что и их начнут проверять, не останавливаясь, заспешили прочь.

Действительно, председатель колхоза стоял возле своей калитки и все видел.

– Надо же, ну и ну, – сокрушался наш сосед. – Кто постоянно ворует, не попадется, а кто попробует разок, непременно угодит в капкан… – а сам поглядывает на отца; видимо, не столько женщину имеет в виду, сколько себя – отец и его однажды поймал с зерном. Он просил, заклинал, чтобы отец не предавал это огласке. Узнай об этом председатель – несдобровать бы ему.

Председатель сам жил очень скромно и не терпел воровства. Сельчане говорили о нем с гордостью: «Наш коммунист». В ауле было пять коммунистов. Среди них и мой отец.

Танбийке, которая так глупо попалась на глазах у всех, сначала страшно растерялась. Уселась, как наседка, на свой курай, думая, наверное, что подолом прикроет картошку. Но, услышав чей-то смех, встрепенулась, подобралась вся, вскочила и, уперев руки в бока, приняла воинственный вид.

– Чего смеетесь? – крикнула она. В глазах ее было отчаяние. – Разве виновата я, что дети мои есть просят? Все знают, какая у меня судьба. Если б хватало на жизнь, стала бы я позориться?..

Председатель повернулся и зашел в свою калитку.

Я опять вспомнила про карандаши. Вскочила, сунула в руки растерявшемуся отцу ребенка и бросилась на помощь к Танбийке. Из соседнего двора выскочили еще двое мальчишек. Мы быстро собрали картофель и сложили в маленький мешок, который снова упрятали в вязанку курая, туго затянули веревку и помогли бедной женщине взвалить ношу себе на спину.

– Спасибо, мои милые, спасибо. Да убережет вас судьба от такого позора, – бормотала Танбийке, сгибаясь под тяжестью и все еще хлюпая покрасневшим носом.

Я заметила, что лицо у Танбийке, как у старухи, все в морщинах. А ведь ее старшая дочка мне ровесница. Танбийке и правда жилось очень трудно. Куда труднее, чем нашей маме. Пятеро детей, больной муж.

Потом отец рассказал, что правление выделило Танбийке из колхозного склада мешок картофеля и поручило подобрать ее мужу работу по силам на дому, чтобы начислять ему трудодни.

И вот так каждый раз, чуть что – вспоминала я злополучные цветные карандаши.

АБАЙ СОБИРАЕТСЯ ЗАМУЖ

Когда я училась в первом классе, дядю Янибека призвали в армию. За день до его отъезда в нашем доме собрались гости. Мужчины сидели в одной комнате, женщины – в другой. Во дворе около печки хлопотали Марипат и ее подруги. В большом жестяном чайнике, не переставая, кипел чай, а в котле варилось мясо. Мне и подружке моей Байрамбийке было поручено носить угощение от печки к гостям.

В последнее время Марипат стала молчаливой и грустной. Это заметили и ее подруги и принялись подшучивать:

– Да, милая, ничего не поделаешь, разлука с любимым – не шутка. Пока он вернется, постареешь и подурнеешь. От тоски начнешь стихи мужу писать.

– Приготовь на завтра побольше носовых платков…

– Смотри, не нарушай сгоряча обычай, не обними мужа при людях…

– Оставьте пустые разговоры, – рассердилась пожилая Алтын. – Одна Марипат, что ли, провожает мужа? Много женщин с честью ожидают суженых. Не на войну, слава богу, провожаете, вернется цел и невредим. А любовь только крепче станет.

В комнате за столом все свое внимание женщины сосредоточили на Сакинат. Она сидела с ними, кому еду подкладывала, кому чаю подливала. Потом и Марипат пришла, села от нее неподалеку и тоже стала ухаживать за гостями.

– Да, жалко, не дождался свадьбы своей сестры Янибек. Ведь вот-вот выскочит замуж, – как бы между прочим заметила одна из женщин и испытующе посмотрела сначала на Сакинат, потом на Марипат.

Но ни та ни другая не проронили ни слова.

Я сразу поняла, что неспроста женщины затеяли этот разговор. В ауле поговаривали, что у Сакинат есть жених.

Чтобы не дать оборваться нити разговора, за кончик ее ухватила другая женщина и сказала:

– Да что вы, пока брата дождется, и не заметит, как в старые девы угодит. Грушу и ту никто не ест, когда переспеет. Все хорошо в свое время.

Тогда Марипат обвела всех быстрым взглядом и тихо заметила:

– Может, и успели бы сыграть свадьбу при брате, но у Сакинат жениха еще нет.

Сидевшая рядом с ней женщина наклонилась к ее уху и что-то зашептала. Все, видимо, догадались, о чем та спрашивает, и с любопытством ждали, что ответит Марипат. Марипат отрицательно закачала головой и решительно сказала:

– Это неправда, это просто сплетни!

Сакинат еще ниже опустила голову и покраснела.

Любопытство мое разыгралось. К Сакинат уже двое присылали сватов, но она обоим отказала. Теперь никто из нашего аула к ней не сватался. «Кого же, интересно, имела в виду эта женщина?» – терялась я в догадках. Раз Марипат ответила так резко, значит, мама наша не согласна выдавать Сакинат за того человека.

С улицы донесся голос Байрамбийке. Она звала меня играть. Я выбежала к ней и тут же позабыла про Сакинат.

На следующий день одновременно со взрослыми встали на рассвете и мы с Инжибийке. У нас заночевали родственники, приехавшие провожать Янибека из других аулов. Вместе со всеми мы сели пить чай. По утрам, пока солнце пригревало еще не очень сильно, завтракали обычно во дворе. Инжибийке да и я тоже без конца задавали Янибеку всякие вопросы и, видимо, порядком надоели ему, потому что слушал он нас уже вполуха, отвечал невпопад и все смотрел и не мог насмотреться на свою жену. Высокая, стройная, белолицая, зеленоглазая, светловолосая, Марипат сегодня выглядела особенно хорошо. Нос у нее был пряменький, губы чуть-чуть припухлые и алые, я всегда говорила, что красивее ее нет женщины в нашем ауле. Может, где-нибудь в другом месте и есть, но не у нас. На Марипат синее в белый цветочек крепдешиновое платье, на голове не каждодневный тастар – косынка из белого простого холста, а голубой гульменди – шелковый платок с кистями. В длинные русые косы вплетены серебряные монеты. Девушка на выданье, да и только. Недаром Янибек любовался своей женой, думая, что никто этого не замечает.

Когда он еще только собирался жениться на Марипат, соседки восхищались:

– Не зря сказывают, что бог из одной глины слепил и свекровь и невестку! Как вы похожи! – хотя мама вовсе не приходилась Марипат свекровью, а была сестрой ее жениха. Что же касается внешности, то они действительно были похожи. А характеры совсем разные. Однако соседки предрекали, что с годами и характер у невестки будет такой же золотой, как у свекрови.

Мать, помнится, отвечала им:

– Славная у нас невестка. Только вот мать у нее какая-то странная.

– Да, мать у нее непростая, – поддакивал кто-нибудь из соседок. – А ведь в народе говорят: прежде чем отпить чай, загляни внутрь пиалы, прежде чем засватать девушку, посмотри на ее мать. Кто может поручиться, что со временем Марипат станет похожей на тебя, Хадижат, а не на свою мать…

– Что поделаешь, парень сам облюбовал ее, – вздыхала мама.

Разговор этот остался в моей памяти.

Когда Марипат стала жить у нас, мы сразу поняли, что она добрая и тихая. И всем нам она пришлась по нраву. Главное – Марипат души не чаяла в своем муже. Смеясь, рассказывала, что подруги завидуют ей, мол, бог даровал ей чересчур много, муж-то у нее и красивый, и вежливый, и добрый, жену свою жалеет.

Вот и сидел сейчас наш Янибек угрюмый: может, думал, как ей тут без него придется.

После завтрака мама сказала ему:

– А теперь попрощайся со стариками. Три года – срок немалый, кое-кто, может, и не увидит твоего возвращения.

Вместе с Янибеком увязались и мы с Инжибийке, ходили вслед за ним из дома в дом, где были старики.

– Счастливого пути тебе, родной! – напутствовали они Янибека, довольные оказанным им вниманием. – Служи примерно, не осрами нас. Если мы не встретим тебя, то встретят наши дети. С честью возвращайся!

Всех обошел Янибек, никого не забыл, всем пожелал здоровья, от всех получил благословение.

Когда мы вернулись, в нашем дворе было полным-полно народу.

Солнце уже поднялось на высоту тополей и начало пригревать. Вскоре напротив дома остановилась машина и засигналила. Услышав гудки, Марипат вздрогнула. Все поднялись. Янибек обнял сначала нас, детей, потом приехавших издалека родственников, затем друзей, Сакинат, мою маму, отца, только к жене не подошел. Я видела, что он все время смотрел на нее, по подойти и обнять не посмел. Сел в кабину и захлопнул дверцу. Когда машина отъезжала, он тоже во все глаза смотрел на Марипат. А она – даже не знаю, видела ли она его сквозь слезы или нет, – стояла бледная и все махала рукой.

После отъезда Янибека нашему отцу стало куда труднее, обязанности дяди тоже легли на его плечи: и смотреть за овцами, и содержать в чистоте сарай, а летом косить сено, возиться с двумя огородами. Конечно, отец не успевал. Мама иной раз в сердцах сетовала, что он больше болеет душой за колхозное добро, нежели за свое.

Постепенно мы привыкали к отсутствию Янибека. Я, Инжибийке и Сакинат теперь спали в одной комнате с Марипат. И она все реже вспоминала о муже, зато все чаще отлучалась к своей матери, проводя там долгие часы. Мне почему-то было обидно, но никто, кроме меня, не придавал этому значения.

В то лето, когда я перешла во второй класс, Сакинат стала получать из города письма. Наверное, она просила старого почтальона вручать письма из города, если ее не окажется дома, только мне. Письма же от Янибека он отдавал любому, кого увидит во дворе. Когда почтальон вручил мне письмо в первый раз, я все-таки показала его маме. Она внимательно оглядела его со всех сторон, вертя и так и этак.

– Этот дурак, наверно, не отвяжется от нее, – недовольно сказала мама, сразу помрачнев. – Но и она хороша: таким парням отказала, а на женатом свет клином сошелся. Мякина, что ли, у нее в башке, неужели не соображает, что рано или поздно он все равно к своей семье вернется! Ну что с ней делать?

Мать тяжело и горько вздохнула.

Вечером мама, позвав Сакинат в другую комнату, долго разговаривала с ней. И в клуб ее не пустила.

Ночью, когда Инжибийке и Марипат заснули, Сакинат принялась шепотом выговаривать мне за то, что я показала маме письмо. Я чувствовала себя виноватой и притворилась, что сплю.

Сакинат помолчала, приподнялась на локте, внимательно присмотрелась ко мне в темноте и сказала:

– Притвора! Я же вижу, что не спишь, – и совсем уже другим тоном проговорила: – Ты, Айбийке, не обижайся на меня… В следующий раз этого не делай, ладно?

– Ладно, – вздохнув, согласилась я.

– Все равно выйду за него, никто другой мне не нужен, – скороговоркой произнесла Сакинат и, кажется, всхлипнула.

– На чужом несчастье счастья не построишь, – сказала Марипат. Оказывается, она тоже не спала и все слышала.

– С женой он не из-за меня разошелся, я тут ни при чем.

– Послушала бы ты, что люди о тебе говорят…

– Людям рта не заткнешь. Что же мне теперь, из дому не выходить?

Сакинат и Марипат долго еще говорили о ком-то, кого я не знала. Даже имени его не слышала. Многое из разговора было мне неясно. Поняла только, что парень этот не из нашего аула. А более всего меня поразило, что он бросил жену и детей, а сейчас живет себе преспокойно в городе. «Он же, наверное, совсем старый», – подумала я.

Спустя несколько дней к нам пришли две женщины и двое мужчин. Родители выпроводили нас из комнаты, а сами остались с гостями, которых привечала Марипат. Сакинат же быстренько собралась и ушла к подруге. Я сразу догадалась, что эти люди пришли ее сватать.

В ту ночь Марипат рассказывала Сакинат подробности этого неудавшегося сватовства. А я, прикинувшись спящей, все подслушала. Оказывается, как только сваты заговорили о главном, мама заявила: «Разве может называться мужчиной тот, кто бросил на произвол судьбы детей? Как его уважать после этого? Или он собирается, по старому обычаю, иметь не одну семью? Но слава богу, Советская власть отменила многоженство».

И отец, якобы, тоже вставил свое слово: «Пусть лучше позаботится о своих детях, чем думать о свадьбе. Нет, мы не можем пойти на такое».

Сакинат долго плакала и вдруг, хлопнув ладонью по подушке, решительно заявила:

– Не отдадут по доброй воле, сама уйду. Убегу к нему…

– Ты что, спятила? Как такое могло прийти тебе в голову? А брат вернется из армии, что он скажет? Ни нам, ни тебе не простит этого.

Выходить замуж без родительского благословения считалось большим позором.

Хотя мы были еще маленькие, мама часто твердила нам о необходимости дорожить девичьей честью. Поэтому я тут же про себя решила непременно рассказать ей о намерениях Сакинат. И поскорее.

Однако в самый последний момент, не желая уподобляться болтушке Инжибийке, передумала.

А через некоторое время к нам опять припожаловали сваты. На этот раз среди них была и мать того парня. И опять они ушли ни с чем.

Так и лето минуло.

Я пошла во второй класс. Училась я не очень хорошо, не так, как мечтала поначалу. Занятая домашней работой, я не успевала делать уроки. Марипат, правда, отдала своего ребенка в ясли и уже работала в колхозе, но забот у меня ни капли не убавилось. К тому времени мама родила мне еще одну сестренку. Назвали ее Балбийке. Считалось: где много детей, еще один не помешает, незаметно вырастет. Теперь и Кендали был дома, и хлопот с ним хватало, особенно когда он болел. По вечерам у нас становилось шумно, как в яслях. Уже похолодало, во дворе не побегаешь, и все домашние собирались в одной комнате. В люльке плакала Балбийке, на торе возились, кричали, спорили, визжали дочка Марипат, Алимет, и Кендали. А я, улучив минутку, подсаживалась к подоконнику, раскрывала книгу и водила пальцем по строчкам, но в уши назойливо лезли визг, плач, и я не понимала, что читаю.

Шестого ноября, в канун праздника, тем, кто учился на четверки и пятерки, вручали в школе подарки, о них тепло говорили учителя, подружка моя Байрамбийке тоже была среди награжденных. Я и радовалась за нее, и было мне немножко обидно: задачи и примеры она всегда списывала у меня, но никто этого не знал.