Текст книги "Огненные птицы"

Автор книги: Биверли Бирн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

Какое-то мгновение Аманда смотрела на свою старую дорогую подругу.

– Нет, – сказала она. – Я не выдержу. Я и этого не смогу выдержать. Они сразу же станут задавать мне все эти вопросы, я чувствую, что я на части развалюсь. Ведь я же соучастница.

Она поднялась с пола и оправила свой жакет, пригладила волосы. С момента выстрелов прошло не более двух минут. Времени у них оставалось очень мало. Аманда выхватила револьвер из рук Ирэн.

– Тебе надо уходить. Отправляйся в свою комнату и оставайся там, как было договорено.

Ирэн колебалась. Она услышала шаги слуг на лестнице. Шли секунды. Аманда смотрела на Ирэн, а та на нее. Торопливые шаги приближались. Ирэн открыла одну из дверей и проскользнула в полутемный коридор.

Аманда, бросив короткий взгляд на распростертое на ковре тело, бросилась к балконным дверям, ведущим в сад, где ее должна была ждать Шарлотта.

– Вот теперь это действительно все, – тихо сказала Лой. – Теперь тебе все известно.

Этот рассказ охладил ее. Она говорила очень тихо, без аффектации, почти буднично, что лишь усиливало ужас описываемых ею событий.

– Я, а не его жена застрелила Эмери Престона-Уайльда. Аманда не смогла этого сделать. В последний момент она испугалась. В ней всегда преобладали нежность и доброта. Она знала, что он был нацистом, и понимала, что совсем немного отделяло его от того, чтобы он стал предателем своей страны, как и то, чего это лично ей будет стоить, но в роли палача выступить не смогла.

Лили попыталась что-то сказать, но Лой остановила ее жестом руки.

– Подожди, дай мне закончить. Между мною и Амандой-Ирэн – огромная разница и разница эта присутствовала всегда. В своей основе она – человек добрый. Тогда, когда ей ничего не стоило закричать, призвать на помощь и обвинить меня в убийстве ее мужа, она этого не сделала. Вместо этого она предпочла исчезнуть вместе с Шарлоттой. И весь позор этого акта автоматически лег на нее, ведь меня лишь подозревали, в самом худшем случае. И поэтому, когда она пожелала стать Ирэн Пэтуорт, я не стала возражать. Уступить ей было моим долгом. Аманда имела все права на то, чтобы стать мною и претендовать на невиновность в глазах общества – ведь она была невиновна.

– И право на ребенка, – тихо добавил Энди, подходя к Лили и обнимая ее за плечи.

– Да, и это, – согласилась Лой. – Но не столько для своего блага, сколько для блага Лили. – Она повернулась к своей дочери, к своему единственному судье.

– Ты должна понять, ты обязана это понять. Я отдала тебя Ирэн потому, что никогда не сомневалась в правоте этого шага, а не потому, что я тебя не желала или не любила. Как бы это ни выглядело сейчас, какой бы Ирэн ни представлялась тебе, кем бы она ни была, она с этим делом справилась. Я – нет. Она заслужила тебя, а я заслужила боль от того, что отдала тебя ей, но, что гораздо более важно – ты не заслужила, чтобы твоя мать была бы убийцей.

Лой замолчала. Все было сказано, теперь она ждала слов Лили – обвинитель должен был вынести свой приговор.

За огромными окнами стали сгущаться сумерки, длинный день английского лета постепенно переходил в ночь. Где-то вдали запела птица. Лой встала. Она застыла в неподвижности, как изваяние, олицетворение несгибаемой силы, определившей всю ее жизнь, заковавшей ее в броню, защищавшей ее так же надежно, как заточившей ее.

Лили дрожала. Энди чувствовал, как содрогалось ее тело. Она взглянула на него, тихонько погладила его руку, потом очень аккуратно освободилась от его сильной, желавшей защитить ее, руки.

– Лой, – прошептала она, делая шаг вперед.

Пожилая женщина пыталась в сумеречном свете разглядеть лицо своей дочери, от которой она когда-то, так давно отказалась, пыталась прочесть на ее лице либо прощение, либо отказ и отвращение.

– Лой, – еще раз повторила Лили.

Она шагнула к Лой и обе женщины обнялись, их щеки прижались друг к другу. Обе тихо плакали. Так они стояли довольно долго. Каждая понимала, что прошлое нельзя устранить из жизни, просто забыв его. Они могли стать подругами, но матерью и дочерью – никогда. Лой заплатила за свое преступление и будет продолжать расплачиваться за него на протяжении всей своей жизни. Ее единственный ребенок не принадлежал ей и никогда принадлежать не будет. Этот единственный союз Лой разрушила собственными руками, и воссоздать его было теперь невозможно – но они будут заботиться друг о друге, пытаться сблизиться, ведь это им оставалось и они сумеют хоть отчасти понять друг друга. Уже одного этого было достаточно. Даже больше, чем достаточно.

Диего откашлялся. Лили повернулась к нему, вспомнив о его присутствии.

– Последний вопрос, – обратилась она к нему. – Когда Шарлотта привезла Аманду к вам, вам было сказано, что это Аманда застрелила своего мужа. А когда же вы узнали правду?

– Тогда, когда Аманда предложила это решение – обменяться личностями, я вначале подумал, что она сошла с ума. Я никогда бы не допустил, чтобы женщина, которую я люблю предстала бы передо мной в один прекрасный день с чужим лицом. А узнал я об этом, когда Ирэн рассказала мне всю правду.

Прошлое понемногу расставалось со всеми своими тайнами. Загадок больше не оставалось, неизвестность теперь принадлежала будущему.

В комнате стало совсем темно. Диего включил небольшую лампу и кружок желтоватого света выхватил из тьмы всех четверых.

– Послушайте меня, – произнес он, неотрывно глядя на залитое слезами лицо Лили, в каждом его слове ощущалась внутренняя сила.

– Волею судьбы получилось так, что я одарил тебя жизнью, не имея на то намерений и теперь уже поздно для меня разыгрывать роль твоего отца. Но, тем не менее, я хочу сейчас вручить тебе нечто. Я обсудил это с Марком и Мануэлем, и они оба согласились со мной, что все должно быть именно так, а не иначе.

Диего достал из кармана коробочку, обтянутую синим бархатом, уже однажды виденную Лили в кабинете Марка.

– Ты уже знаешь, что это такое, – продолжал он. – Это уникальная вещь – талисман Мендоза, символ принадлежности к дому, на протяжении многих столетий переходивший от отцов к сыновьям.

Открыв крышку, он вынул медальон. Теперь медальон изменился – он уже не состоял из отдельных кусочков, а был сплавлен воедино. Когда Диего надевал ей на шею цепочку, золото теперь уже законченного круга мягко поблескивало у нее на груди.

Диего соединил руки Энди и Лили.

– Будьте оба счастливы. Никогда не забывайте, что он означает, но и никогда не зацикливайтесь на пепле прошлого Мендоза. И не бойтесь его. Если учиться на ошибках прошлого, оно может стать для вас очень сильным союзником. А вам нужны сильные союзники, чтобы выстоять. – Он взглянул на Лой, – но больше всего на свете вам нужна любовь.

В следующее воскресенье Энди и Лили сели на самолет компании «Пан Америкэн», летевший прямым рейсом до Нью-Йорка. Лой уже улетела двумя днями раньше.

– Мне казалось, она должна была остаться с Диего, – недоумевал Энди.

Лили покачала головой.

– Нет. Да он и сам хотел, чтобы она уехала. Раньше он этого не хотел, а теперь понял, что к чему и решил, что ей лучше уехать. Ведь она решила быть с Питером. Она сама рассказала мне об этом, когда все улеглось.

– Повезло Питеру, – сказал Энди, беря ее за руку. – И мне тоже.

Полет был хоть и долгим, но приятным и комфортабельным. Энди настоял на том, чтобы они летели в первом классе.

– Тебе следует привыкать к роли жены богача, – сказал он Лили полушутя-полусерьезно.

В аэропорту имени Кеннеди они приземлились вскоре после обеда.

– Ну что, пойдем к машине. Дело в том, что я заказал машину, – многозначительно сказал Энди, когда они получили багаж.

– Для чего нам машина? В город можно вполне добраться и на такси, – удивилась Лили.

– А нам не нужно в город. – И воздержался от дальнейших объяснений.

И позже, часа через два, когда они прибыли в небольшой городок с библейским названием Вифлеем, что в штате Коннектикут слова из него было невозможно вытянуть.

– Как ты думаешь, – спросил он. – Нравится тебе здесь?

Энди вел машину осторожно, не спеша, чтобы она смогла рассмотреть проплывавший за окнами городок.

– Очень мило здесь, – одобрительно сказала Лили, глядя на примостившиеся на единственной главной улице старомодные лавочки, мотель, ухоженные домики времен Гражданской войны прошлого века, зеленую траву газонов перед ними.

– Это ведь похоже на Филдинг, а?

– Да, похоже. Энди, ты случаем не здесь нашел дом? Это именно та жизнь в деревне, о которой ты мне тогда говорил?

– Да, но только, пожалуйста, ничего не говори, пока ты его собственными глазами не увидишь.

С полминуты он молча изучал карту, потом они выехали из города и, проехав примерно милю, свернули на проселочную дорогу. На въезде Лили бросился в глаза старинный почтовый ящик ярко-красного цвета.

– Я решил приобрести это место, даже не осмотрев его, потому что меня очаровало его название. Но, если тебе не понравится, то можно будет его продать. Агент предупредил меня об этом.

Дом этот был выстроен в том же голландском колониальном стиле, к которому так тяготел и дом Сэмюэля Кента в Филдинге. Этот дом не был тёмным, наоборот, его стены были покрыты белой дранкой, ставни были зеленого цвета.

Вдруг Энди озадаченно хлопнул себя по лбу.

– Вот я дубина! Ведь в твоем старом доме ставни были синие, но ничего, мы их обязательно перекрасим, я бы уже перекрасил их, если бы вовремя вспомнил. Там позади есть веранда, крытая и тоже увитая плющом, жаль, что сезон подходит к концу.

– Да, лето кончается, – согласилась Лили.

Он заметил, что ее реакция была несколько сдержанной, но решил не ускорять события и не подстегивать ее эмоции.

– Давай зайдем внутрь, – настаивал он. – У меня есть для тебя еще один приятный сюрприз.

Энди отпер дверь, и они вошли в пустое помещение. Шаги эхом отдавались в комнатах. Энди молча отпер еще одну дверь в комнату, битком забитую мебелью. Лили остановилась и замерла в оцепенении.

Здесь находились восемь ее стульев и стол, подходивший к ним. Рядом стоял столик из соснового дерева, из их филдингской кухни. С десяток ваз и кувшинов из красного стекла выстроились на подоконнике, на столе стояли вазы и вазочки из синего китайского фарфора. Потом она разглядела софу с синей бархатной обивкой, старый туалетный столик в углу, несколько небольших столиков с мраморной столешницей.

Здесь было полно разных коробочек, ящичков. Подняв крышку одного из них, Лили обнаружила там льняные скатерти, лежавшие раньше в их комоде из дерева ливанского кедра. Оглядев это, она повернулась к Энди, не в силах вымолвить ни слова.

– Я понимаю, что это лишь одна десятая того, что ты потеряла, – оправдывался Энди. – Я начал охоту за этим всем с тех пор, как ты приобрела эти стулья. Просто отправился к тому парню, который тебе их продавал и сказал ему, что мне нужно. В общем, предложил ему сделку, от которой он не смог отказаться. Он оказался очень усердным. Правда, я ожидал, что он сумеет отыскать больше, но ничего, не все еще потеряно, может и отыщет.

– Энди, дорогой мой… – бормотала она.

Больше она ничего не сумела вымолвить, переполнявшие ее эмоции были вызваны не ностальгией. Ее сердце готово было выскочить из груди от счастья и сознания того, что любовь Энди и ничего больше позволила этому, казалось бы, навек утраченному сокровищу вновь предстать ее глазам. Это была радость обретения, но не вещей, хотя они, безусловно, были ей очень дороги, это было нечто другое…

– Ох, Энди, милый, – повторила она.

Он обнял ее.

– Это, конечно, не Филдинг, не старый дом Кентов, но может и это пока сойдет?

Лили была вне себя от сознания совершенства своего счастья, его безграничной полноты. Позже, когда ее сердце перестало колотиться как безумное, она отстранилась qt него и заглянула ему в глаза.

– Скажи мне об одном, скажи мне самую чистую правду из всех правду – тебе действительно хочется жить здесь?

– Мне хочется лишь одного – чтобы ты была счастлива. Я от души желаю, чтобы боль внутри тебя, твоя ни на минуту не утихающая боль с того мгновения, когда ты увидела эту зиявшую рану в земле на том месте, где стоял твой дом, наконец исчезла.

Она говорила медленно, раздельно, стараясь подчеркнуть, убедить его в том, как важно для нее его понимание.

– Боль ушла, – ответила она. – И пустота тоже. – Она обвела рукой комнату. – Не из-за этого, хотя это прекрасные, дорогие мне вещи. А по причине моего понимания, постижения. Из-за того, что произошло в Грэсмире. Из-за того, что теперь я, наконец, знаю, где мои корни. И больше всего из-за того, что мы любим друг друга.

– Ты действительно так думаешь, Лили? Действительно?

– Я в самом деле уверена в этом. Энди, ты всегда призывал меня оставаться самое собой и не беспокоиться по тому поводу, что я принадлежу к Мендоза. И за последнюю неделю я поняла это гораздо лучше. Ведь, по сути дела, вся твоя жизнь приводилась в движение именно ненавистью к твоей семье. Больше этого быть не должно. Ни для тебя, ни для меня. Ты – Энди, а я – Лили. А вместе мы – нечто еще большее.

Он прижал ее к себе и их сердца забились на расстоянии ладони друг от друга. Некоторое время они молчали, потом Энди сказал.

– Ладно, дом так дом. Надо же где-то жить.

– Да, – согласилась она. – Мы будем жить здесь. Но я представления не имею, что буду делать со всей этой площадью. Я ведь уже отвыкла жить в домах. Но ничего, как-нибудь привыкну. И мебель эта будет здесь смотреться великолепно.

– А вот это – самая лучшая похвала для меня, – признался он. – Конечно, я горожанин и люблю жизнь в городе. Но жизнь в городе все равно не дает того чувства стабильности, постоянства, чего-то прочного, какое возникает в деревне. Как ты думаешь? Что ты можешь сказать о своем чувстве привязанности к месту?

– Я поняла, что это такое, – тихо ответила Лили. – Это, прежде всего, место в сердце для тебя. И пока ты там, я останусь с тобой навеки, где бы то ни было.

ЭПИЛОГ

Нью-Йорк и Кордова, 1984 год.

Реставратор был знаменитостью в своей области. Лили и Энди зашли к нему в его магазинчик в конце Бродвея, наверное, в последний раз отважившись на исследование копии Констебля, висевшей когда-то над камином дома, где она с Ирэн жила в Филдинге. Они решили еще раз удостовериться в том, что ничего загадочного он не представляет и не предпринимать ничего больше. Теперь эта картина висела в квартире Энди и Лили на Западной Шестнадцатой улице. Было принято решение слегка попортить ее.

– Вы сумеете смыть краску с холста? – поинтересовался Энди.

Его собеседник рассмеялся.

– Разумеется, это не составит большого труда. Даже любитель в состоянии сделать это. Нужно лишь распределить по поверхности краски подходящий растворитель и дать ей отойти от холста. Я не сомневаюсь, что вам известно, что это лишь не очень удачная копия. Может быть, вы скажете мне, почему вы так хотите этого?

– Понимаете, нам вдруг пришло в голову, что под краской находится что-то очень для нас важное, – объяснила Лили.

Уже почти три года она билась над разгадкой смысла одного из отсылов в дневнике Джозефа Мендозы. Он утверждал, что отправил письмо Софьи со своим братом Роджером в Америку. Все, что было связано с таинственным исчезновением Роджера было давно выяснено, а вот об этом письме они по-прежнему так ничего и не могли узнать. Теперь же появилась крохотная надежда, что и эта тайна найдет свое объяснение.

Реставратор кивнул.

– Вы полагаете, под этим слоем краски может быть нарисована еще одна картина?

– Нет, – ответил Энди. – Скорее там может находиться письмо или какой-то аналогичный документ.

– Когда предположительно написан этот документ?

– Между 1810 и 1820 годами.

Реставратор позволил себе еще одно осторожное уточнение.

– А у вас есть какие-нибудь соображения относительно того, где было написано это письмо?

– В Кордове, это в Испании. А это очень важно?

– Дело в том, что, если вы желаете получить свое письмо целым и невредимым, в этом случае, это, несомненно, важно. И даже очень важно. Тогда у меня могут возникнуть кое-какие мысли, относительно состава чернил, которые употребили для его написания и, если мне удастся установить их тип, то тогда мы выиграем, в противном случае – проиграем. Только и всего. – Он посмотрел сначала на Энди, потом на Лили. – Надеюсь, вы понимаете, что я не могу дать вам никаких гарантий? Кроме того, когда я закончу работу, ведь и картины больше не будет.

Энди вопросительно посмотрел на Лили. Она кивнула.

– Да, мы это понимаем.

Реставратор с трудом поднял тяжелую картину и поднес ее к свету.

– Весит она, наверное, с целую тонну. Но рама и все остальное выглядят так, как выглядят подобные вещи, чье происхождение относится к девятнадцатому веку. Может быть, и действительно тот художник, который скопировал этот пейзаж, желал замалевать им что-то более важное.

– Именно это мы и предположили, – подтвердил Энди.

– Хорошо, значит, вы зайдете ко мне через несколько часов. Может быть, тогда я смогу ответить на ваши вопросы.

Часов около трех пополудни они вернулись в лавочку. Реставратор встретил их широкой улыбкой.

– Вот ваше письмо. Оно действительно было прилеплено к холсту. Художник покрыл его слоем гипса, очень тонким слоем особого гипса, затем наложил еще один холст и быстренько набросал на нем этот пейзаж. Именно поэтому эта штука такая тяжелая. Извлечь это письмо не составило особого труда.

– Роджер был человеком очень осторожным, – задумчиво произнесла Лили.

– Мне понятно, почему он так поступил, – сказал Энди. – Я спорить могу, что он намалевал эту картину, вернее просто дешевку и подписал ее именем Констебля не случайно. Он желал, чтобы она привлекала внимание. Чтобы она вызывала вопросы. Он рассчитывал, что Роджер сможет догадаться, что картина эта с секретом.

– Только не рассчитывал, что жители Филдинга окажутся такими невеждами, – добавила Лили. – И Кенты нисколько не лучше их.

– Послушайте, – обратился к ним реставратор. – К сожалению, у меня дела. Вам нужна рама?

Лили ответила, что нужна, и он завернул ее для них. Энди выписал чек, и они вышли на улицу с письмом Софьи в руках. Оно было без конверта – просто два листка бумаги, сколотые маленькой позолоченной булавкой.

– Ты сможешь его прочесть? – спросила Лили.

Энди пробежал глазами по строчкам больших, размашистых букв. Чернила выцвели, но разобрать слова не составляло труда. Вся проблема состояла в том, что письмо это было написано на уже устаревшем теперь официальном испанском языке, который Энди понимал хуже.

– Не здесь же, – возразил он. – Вон там на той стороне есть одна кофейня, можно зайти туда, спокойно усесться и разобраться с этим.

Заказав по чашке «капуччино», они, пока остывал кофе, внимательно просмотрели первую страницу.

– Скорее это не письмо, а завещание, датированное июлем 1835 года.

Медленно, с трудом вникая в смысл написанного, Энди переводил этот тяжеловесный официальный язык документа.

– «Я, Софья Валон, вдова Роберта Мендозы, прозванная Гитанитой, желаю заявить, что я иудейка. Я посылаю это тебе, достопочтенный кузен мой Джозеф, потому что до сих пор инквизиция сильна в Испании и еще потому, что я следую завещанию моего покойного мужа быть осмотрительной во благо семьи моей.

Я родилась во Франции в еврейской семье, но судьба забросила меня в Испанию и я, подобно Мендоза, жившим три века тому назад, забыла о своем происхождении. И пусть Бог отцов наших Авраама и Исаака простит нас и примет мои покаянья и заверенья в том, что мы снова станем иудеями. И все, во владении Мендоза находящееся сможет послужить в грядущем делу народа нашего…»

– Немыслимо, – пробормотала Лили, когда Энди закончил читать.

– Теперь понятно, почему старик Джо так желал, чтобы все это покинуло стены его дома. Дело в том, что он в 1835 году принял христианство. У него не хватило духу уничтожить это завещание Софьи. Это было бы уж слишком, но он ни о чем другом не мог думать, как только о том, как поскорее бы избавиться от этого послания. И отослать его два года спустя с этим беспечным Роджером в Америку показалось ему блестящим выходом из положения. Он, вероятно, рассчитывал, что этот недотепа непременно где-нибудь потеряет ее и, таким образом формально никто не сможет обвинить его, что он так обошелся с завещанием.

– И это все, что она пожелала сообщить? – Лили наклонилась к письму и дотронулась до пожелтевшего листка.

Огромный рубин сверкнул у нее на пальце. Мысль о том, что она ничего не могла понять из написанного приводила ее в отчаянье.

– И это все? Она лишь говорит о том, что она еврейка и клянется снова обратить семью в лоно иудаизма.

– Да нет, здесь есть и еще кое-что. Она упоминает о какой-то пещере с сокровищами.

– Ты что? – Лили оцепенела. – Да это сказка! Пещера с сокровищами… Ладно, давай дальше.

Энди надул губы.

– Понимаешь, какая-то часть моего разума тоже говорит мне, что это сказка. Но если уж речь идет о Мендоза, то это вполне может быть и былью. Сьюзен уже давно и не раз говорила мне о том, что якобы в кордовском дворце где-то существует сокровищница.

– А мы не сможем ее найти? – Теперь и Лили это уже не казалось сказкой, она даже постукивала туфлями под столом от нетерпения.

Энди изучал уже вторую страницу, несколько секунд спустя он поднял на нее глаза и насмешливо посмотрел на Лили.

– Можем. Софья оставила нам карту.

Впервые нога Лили ступила на землю Испании июльским утром ровно через сто сорок девять лет после написания Гитанитой ее завещания. Одно здесь за все эти годы не изменилось ничуть – Андалузия по-прежнему лежала в знойной дымке цвета охры.

– Золотая страна под золотым солнцем, – прокряхтел Энди, когда они спускались с трапа самолета. – Эти поэты, воспевая красоты природы, всегда забывают упомянуть про повышенную влажность.

Вскоре Лили впервые увидела своими глазами белоснежные стены дворца в Кордове, но внешний вид этого огромного здания не шел ни в какое сравнение с тем, что предстало ее взору внутри. Массивные двери в Патио дель Ресибо были распахнуты настежь.

Стены этого внутреннего дворика были расписаны мозаикой, авторами которой были художники пятнадцатого столетия. В тех местах, где мозаику освещало солнце, ее элементы превращались в призмы, в которых солнечные лучи преломлялись, излучая все цвета радуги. Шелковистая прохлада, даруемая листвой ореховых деревьев, растущих тут и там, вода, журчавшая в многочисленных фонтанчиках. Древние плитки, выложенные причудливым орнаментом, казалось, горели неведомым, исходившим изнутри огнем. Сколько же ног прошло по ним, мелькнуло в голове у Лили.

– Да, это совершенно иной мир, – прошептала зачарованная этим зрелищем Лили. – Волшебный.

* * *

Листва апельсиновых деревьев и бассейн с водой умеряли жару. Энди, Лили и Сьюзен сидели в тени и, тихо беседуя, дожидались прихода Мануэля.

– Софья все же добилась того, что обещала, – произнесла Лили. – Если Мендоза имели возможность жертвовать столько средств для борьбы с нацистами, то она тоже способствовала тому, чтобы облегчить участь своего народа.

– Да, это так, – согласилась Сьюзен. – А некоторые, такие как Мануэль, например, помогали не только деньгами. Но ведь именно Бэт Мендоза положила начало тому, что семья стала возвращаться к иудаизму. Целый век Мендоза в Кордове оставались католиками после того, как Софья написала свое завещание.

– Но теперь они иудаисты? – спросила Лили.

– Странный вопрос, – задумчиво произнес Энди. – Что значит иудаисты? Большинство из Мендоза не были бы признаны ни одним раввином. Ни в Испании, ни в Англии. То, что на протяжении веков происходило с этой семьей и происходит сейчас, это… Мне все же кажется, что их иудейское прошлое почитается ими. Есть среди них глубоко религиозные люди, как например, дядя Мануэль. Другим же нет теперь необходимости скрываться и скрывать свое вероисповедание.

Мануэль прибыл прежде, чем они успели завершить эту дискуссию. Пожилой человек медленно подошел к ним. Он остановился и посмотрел на часы на цепочке у пояса.

– Пора. Прошу всех пройти со мной.

И они последовали за высокой фигурой дяди Мануэля через бесконечную череду внутренних двориков и садов к Патио дель Реха. Энди объяснил, что название это происходит от тяжелых витых решеток ворот, заковавших небольшое углубление в каменном обнажении, имевшемся здесь.

Трое мужчин в рабочих спецовках уже стояли там, у них с собой были молотки, кирки и две тачки. Едва появился Мануэль, как они поспешно стащили с головы свои соломенные шляпы и ждали сигнала к началу работ.

Мануэль кивком приветствовал их, потом повернулся к Лили.

– Все готово, – произнес он по-английски с сильным акцентом. – И, если это письмо действительно завещание Софьи-Гитаниты, то мы должны найти эти сокровища.

Говорить по-английски для него было тяжким трудом, и он предпочел перейти на испанский. Мануэль говорил отдельными фразами, чтобы Сьюзен или Энди могли перевести его слова.

– Если верить легенде, здесь когда-то давно находилось хранилище ценностей. Предполагается, что именно здесь Мендоза хранили свое золото. Позже они открыли первый в Кордове банк, а потом и другие. Впрочем хватит разговоров, время приступать к делу.

Мануэль взял в руки ключ, висевший у него на часовой цепочке, и отпер тяжелый засов. Посторонившись, он уступил место рабочим и те отодвинули его. Перед ними лежал небольшой грот. Ничего кроме пыли и паутины там не было.

Мануэль что-то сказал рабочим, они вошли в эту пещерку и принялись постукивать кирками по ее стенкам. Вскоре один из них вышел и стал что-то очень быстро говорить по-испански. Сьюзен переводила.

Как следовало из его слов, пыль, которую они отскребли от стенок пещеры представляла собой смесь конского навоза, песка и извести и служила для того, чтобы замаскировать то, что лежало под ней. А под слоем этой смеси располагалась каменная кладка.

Выслушав его, Мануэль вошел в пещеру и осмотрел место, которое ему указал рабочий. Под тем, что раньше выглядело как скала, располагались какие-то полосы. Он обернулся к Энди, Лили и Сьюзен, а потом приказал рабочим ломать стенку.

Как и предполагалось, они нашли там золото, но что не менее важно, им удалось обнаружить сокровище, обладавшее не меньшей ценностью. Перед ними предстали живые следы их истории, прошлое, встреча с которым вызвала у Лили слезы восторга.

Эта вторая, описанная Софьей пещера представляла собой как бы продолжение первой. Там они нашли чудесные редкости, неописуемо интересные вещи, аккуратно и тщательно сложенные в деревянные бочонки и бочки, заткнутые промасленными тряпочками. Каждое развертывание очередного сокровища вызывало оживленные возгласы, догадки.

Были найдены все атрибуты, используемые при отправлении пасхальной службы, бесчисленные кубки, серебряные украшения, кольца, скреплявшие в витки торы, шелковые талиты – накидки с бахромой, надеваемые на плечи мужчинами при молитве, крохотную ермолку, предназначенную для малыша, церемониальные подсвечники, менору из черепахового панциря, изукрашенную серебром и другую, инкрустированную золотом. Они обнаружили молчаливых свидетелей, когда-то презираемых, давно забытых, одними, с любовью собираемых и сохраняемых другими их предками. В довершение всего они наткнулись на ту самую доску, висевшую когда-то на стене одной из самых старых комнат дворца.

Медный прямоугольник длиной около полуметра лежал в деревянном сундуке, завернутый в талит. Мануэлю сначала бросилась в глаза шаль с бахромой, развернув ее, он увидел то, что веками было скрыто от глаз от него и десятков его предков. Он взял доску в руки и поднес к свету.

– Вот, смотри, это то самое место, на котором прежде висела та самая доска, если верить легенде.

Мануэль и Энди поднесли прямоугольник к тому месту, куда указала Сьюзен. Когда мужчины водружали ее на прежнее место, Лили затаила дыхание. Во всех четырех углах доски имелись отверстия! Они совместили их с дырами, оставшимися с незапамятных времен в оштукатуренных стенах. Медь позеленела, ее покрывала паутина веков, но вырезанные на ней слова были видны очень хорошо.

– «Им эшкахед Ероша лайм, – нараспев читал Мануэль и тело его монотонно раскачивалось, будто в древней молитве. – Тишках имини, тидбакль июни. – Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя.

– Вот мы и завершаем круг, – пробормотал Энди.

– Вот мы и пришли домой, – сказала Лили, соединяя с ним руки. – Вместе с Софьей мы сохранили веру и теперь мы дома, и она с нами, и другие тоже.

Позже доска была принесена в помещение, служившее когда-то столовой, а теперь это была лишь одна из бесчисленных гостиных. Единственным украшением здесь были листья аканта, расположенные у потолка.

Опытный глаз Лили сразу определил, что это ранняя работа, непохожая на мозаику пятнадцатого столетия и слова Сьюзен подтвердили ее догадку.

– Сейчас мы находимся в самой старой части дворца, – объясняла Сьюзен. – Лишь этот угол уцелел после пожара Еврейского квартала. Скорее всего, это помещение сохранило свой первоначальный вид, к нему ни разу не притрагивались ни руки декораторов, ни инструменты тех, кто перестраивал дворец.