Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Бернхард Шлинк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Бернхард Шлинк
Возвращение

Часть первая

1

В детстве я всегда проводил летние каникулы в Швейцарии, у дедушки и бабушки. Мама отводила меня на вокзал и усаживала в вагон; если мне везло, то я ехал без пересадки и через шесть часов выходил на перрон, где меня уже поджидал дед, а если не везло, на границе приходилось делать пересадку. Один раз я перепутал поезд и сидел в вагоне, заливаясь слезами, пока добрый дядя-кондуктор не успокоил меня и через несколько остановок не пересадил на другой поезд, передав с рук на руки новому кондуктору, а тот переправил меня дальше, и вот так, по кондукторской эстафете, меня доставили на место.

Я любил ездить на поезде. Мне нравилось смотреть, как мимо пролетают селения, как сменяют друг друга пейзажи за окном, нравилось уютное купе, нравилось, что я такой самостоятельный. У меня был свой билет, свой документ, было что поесть и что почитать в дороге, я был сам по себе, и никто мне был не указ. В швейцарских поездах купейных вагонов не было. Зато все места были парные, у окна или у прохода, и тебе не грозило оказаться, как в купе, зажатым попутчиками с двух сторон. Да и светлые деревянные сиденья у швейцарцев были, на мой вкус, намного симпатичнее, чем красно-коричневая пластмассовая отделка у немцев, а серый цвет вагонов, надпись на трех языках «SBB – CFF – FFS» <sup>[1]1
  SBB (Schweizerische Bundesbahnen) – CFF (Chemins de Fer Federaux Suisses) – FFS (Ferrovie Federali Svizzere) – сокр. «Швейцарские железные дороги»» (соотв. нем., фр., ит.). – Здесь и далее прим. пер.


[Закрыть]</sup> и герб с белым крестом на красном поле выглядели намного благороднее грязновато-зеленой немецкой краски и надписи «DB». <sup>[2]2
  DB (Deutsche Bahn) – сокр. «Немецкие железные дороги» (нем.).


[Закрыть]</sup> Я гордился тем, что я – наполовину швейцарец, хотя от неказистых немецких поездов веяло чем-то близким, родным, домашним, напоминая и неказистый городок, в котором жили я и мама, и неказистый люд, который нас там окружал.

Я доезжал до большого города на берегу озера, и там мое путешествие заканчивалось. Это была конечная станция, и мне нужно было просто идти вдоль перрона к вокзалу, ведь разминуться с дедушкой я никак не мог: он был большой и сильный, с пышными седыми усами и лысиной на голове, с темными глазами, одетый в светлый полотняный пиджак, с соломенной шляпой и тростью в руке. Он весь был сама надежность. Он остался для меня таким же огромным, даже когда я его перерос, и таким же сильным, даже когда он стал ходить, опираясь на палочку. Когда я стал студентом, он иногда по-прежнему брал меня на улице за руку. Я немного стеснялся, но мне не было стыдно.

Дедушка и бабушка жили в одном из городков, растянувшихся по берегу озера, и при хорошей погоде мы с дедушкой садились не на поезд, а на пароход. Больше всего мне нравился большой старый колесный пароход, в самой середине которого находилась машина, и я зачарованно глядел, как в ней движутся бронзовые и стальные поршни и рычаги, блестящие от смазки. На пароходе было несколько палуб, открытых и закрытых. Мы стояли на передней палубе, дышали полной грудью и смотрели на маленькие городки, появлявшиеся один за другим на берегу и вновь исчезавшие из виду; вокруг парохода кружили чайки, по озеру плавали, красуясь тугими парусами, яхты, и спортсмены на водных лыжах выделывали разные фигуры. Иногда из-за ближних гор показывались вершины Альп, и дедушка каждую из них называл по имени. Проложенная солнцем по глади воды световая дорожка, ярко искрившаяся посредине и распадавшаяся по краям на танцующие осколки, двигалась вместе с пароходом, и мне это казалось необъяснимым чудом. Я уверен, дедушка тогда объяснил мне природу такого оптического явления, и все же по сю пору я воспринимаю его как чудо. Световая дорожка начинается там, где как раз стою я.

2

В то лето, когда мне исполнилось восемь, у мамы не нашлось денег мне на билет. Она, уж не знаю как, отыскала водителя-дальнобойщика, и тот согласился довезти меня до границы и передать там с рук на руки другому водителю, который довезет меня до дедушки и бабушки.

Мы уговорились встретиться возле товарной станции железной дороги. Маме было некогда дожидаться, пока машина приедет; она поставила меня вместе с чемоданом перед воротами и строго-настрого наказала не отходить ни на шаг. Я ждал, тревожно вглядываясь в выезжавшие из ворот грузовики, а потом смотрел им вслед, одновременно успокоенный и разочарованный. Я раньше и не представлял себе, что они такие огромные, так громко рычат моторами и выпускают из выхлопной трубы такой вонючий черный дым. Настоящие чудовища.

Не знаю, сколько я тогда прождал. Часов у меня не было. Через какое-то время я уселся на чемодан и каждый раз вскакивал, когда очередной грузовик замедлял ход, словно собираясь остановиться. Наконец один грузовик затормозил рядом со мной, водитель поднял меня вместе с чемоданом в кабину, а его напарник уложил меня на спальное место, расположенное за водительским креслом. Мне было сказано, чтобы я держал рот на замке, не высовывался головой над краем лежанки и спал. Было еще светло, но я не смог уснуть, даже когда стемнело. Поначалу водитель или его напарник время от времени оборачивались в мою сторону и ругались, если я высовывался. Потом они обо мне позабыли, и я спокойно глядел в окно.

Угол обзора был небольшой, но через боковое стекло со стороны напарника виден был закат солнца. Из разговора водителя с напарником я уловил какие-то обрывки: речь шла об американцах, о французах, о грузе и о деньгах. Я задремал под равномерный шум колес и мягкое потряхивание, пока грузовик ехал по дороге из больших бетонных плит, которыми в ту пору мостили автомагистрали. Скоро магистраль закончилась, и мы поехали по разбитой каменистой дороге. Из-за рытвин водителю приходилось постоянно переключать передачу. Эта ночная поездка выдалась беспокойной.

Грузовик время от времени останавливался, в кабину заглядывали какие-то люди, водитель с напарником выходили из машины, открывали задний борт и что-то двигали и переставляли в кузове. Иногда грузовик останавливался у фабрик и складов, где ярко светили лампы и звучали громкие голоса, иногда – на плохо освещенных или совсем темных заправках, парковках, а то и вовсе посреди поля. Должно быть, водитель и его напарник занимались и собственными делами: наряду с основным грузом перевозили то ли контрабанду, то ли краденое, и поэтому весь путь занял намного больше времени, чем они рассчитывали.

Как бы там ни было, до границы мы добрались с опозданием, другой грузовик уже уехал, и мне пришлось несколько часов в предрассветных сумерках просидеть на площади городка, названия которого я не запомнил. На площадь выходила церковь, там стояли два-три новых дома и несколько зданий с сорванными крышами и пустыми глазницами окон. С первыми лучами солнца на площади появились люди и развернули на ней рынок; они привезли с собой мешки, ящики и корзины на больших двухколесных тележках с плоской грузовой площадкой, в которые грузчики впрягались, накинув себе через плечо лямку. Меня всю ночь мучил страх: я боялся капитана и рулевого, управлявшего грузовиком, боялся нападения пиратов и несчастного случая, боялся, что захочу в уборную. Когда появились люди, я испугался, что кто-нибудь меня заметит и станет мной командовать, одновременно я боялся, что меня никто не заметит и никто обо мне не позаботится.

Когда солнце поднялось выше, я очутился на самом солнцепеке, но не решался отойти от скамейки, пока наконец рядом со мной у тротуара не затормозила легковая машина с откинутым верхом. Шофер остался в машине, его попутчица вышла, взяла мой чемодан и положила в багажник, а меня усадила на заднем сиденье. То ли из-за того, что машина была огромная, то ли из-за яркой одежды водителя и его спутницы, то ли из-за независимой манеры их поведения и легкости жестов, то ли из-за того, что, когда мы пересекли границу со Швейцарией, они купили мне мороженое, первое мороженое в моей жизни, но с тех самых пор я всякий раз вспоминал этих двоих, когда слышал о богатых людях или читал о них. Кто они были? Такие же контрабандисты или укрыватели краденого, как шофер-дальнобойщик? Одним словом, и с ними мне тоже было страшновато, хотя эти двое, сами еще молодые, обращались со мной ласково, словно с младшим братишкой, и доставили меня к бабушке и дедушке как раз к обеду.

3

Дедушкин дом был построен архитектором, который изрядно постранствовал по белому свету. Далеко выступающая вперед крыша на искусно обтесанных деревянных подкосах, мощный эркер второго этажа, украшенный водостоками балкон на третьем этаже и окна с полукруглыми кирпичными арками делали его похожим на колониальную усадьбу, испанский замок и романский монастырь одновременно. Причем одно с другим хорошо сочеталось.

Кроме того, все это скреплялось воедино еще и садом: слева росли две высокие ели, справа – огромная яблоня, впереди – старая и плотная живая изгородь, по правой стене дома вился дикий виноград. Сад был большой; улицу от дома отделяла лужайка, с правой стороны были разбиты овощные грядки с помидорами и фасолью, тянулись кусты малины, смородины и ежевики, там же находилась компостная куча, по левую сторону шла широкая, посыпанная гравием дорожка, которая сворачивала за дом, где находилась входная дверь, обрамленная двумя кустами гортензии. Когда мы с дедом по скрипучему гравию подходили к дому, бабушка, издалека заслышав наши шаги, распахивала дверь, прежде чем мы оказывались на крыльце.

Скрип гравия, жужжание пчел, стук мотыги или металлических граблей на огороде, запавшие мне в память с тех пор, как я проводил лето у бабушки с дедушкой, стали для меня звуками лета. Пахнет же лето горьковатым запахом нагретого солнцем самшита и гниловатыми испарениями компостной кучи. А летняя тишина – это тишина послеобеденной поры, когда не слышно ни детских голосов, ни собачьего лая, ни дуновения ветра. На улице, где стоял наш с мамой дом, всегда было оживленное движение; когда мимо проезжал трамвай или грузовик, у нас звенели оконные стекла, а когда строительные машины сносили разбомбленные соседние дома или работали на новостройке, в комнате дрожали полы. У дедушки и бабушки никакого транспорта не было и в помине, ни перед домом, ни в деревне. А если мимо проезжала запряженная лошадью телега, дед посылал меня за совком и ведром, и мы с ним неторопливо шествовали за подводой, собирая лошадиные яблоки для компостной кучи.

В этом городке имелся железнодорожный вокзал, пристань, несколько магазинов и две или три гостиницы, причем в ресторане одной из них алкоголя не подавали, и бабушка с дедушкой иногда водили меня туда по воскресеньям обедать. Дед ходил за покупками через день, следуя маршрутом от молочной лавки к сырной, потом к булочной и кооперативному продуктовому магазину, заворачивая иногда в аптеку или к сапожнику. Дедушка ходил в светлой полотняной куртке и светлой полотняной кепке, в кармане куртки лежала книжечка, которую бабушка сшила ему из обрезков бумаги, в книжечку он записывал, что надо купить, в правой руке у него была палка, а левой он держал за руку меня. Я нес старую кожаную сумку, а поскольку мы ходили за покупками через день, она никогда не заполнялась доверху, и нести ее было не тяжело.

Быть может, дедушка ходил за покупками через день, чтобы доставить мне удовольствие? Я любил эти походы: любил запах аппенцеллерского и грейерцерского сыров в молочной и сырной лавках, запах свежего хлеба в булочной, мне нравилось изобилие товаров в продуктовом магазине. Он был намного красивее той лавчонки, в которую мама всегда посылала меня, потому что там нам отпускали товар в долг.

Совершив покупки, мы шли к озеру, кормили лебедей и уток остатками черствого хлеба и смотрели на проплывавшие по озеру, отходившие от пристани и причаливавшие пароходы. И здесь царил полный покой. Волны плескались о прибрежную стену, и этот чмокающий звук лета тоже запечатлелся в моей памяти.

А еще были звуки вечера и наступавшей ночи. Мне разрешали оставаться со взрослыми, пока не пропоет дрозд. Лежа в постели, я не слышал ни звука моторов, ни голосов; я слышал, как часы на церковной башне отбивали время, слышал, как каждые полчаса по железной дороге между домом и озером проезжал поезд. Сначала вокзал, находившийся в верховье озера, звоном колокола сообщал вокзалу, находившемуся в низовье, что в его сторону направляется поезд, через несколько минут поезд проезжал мимо нас, и проходило еще несколько минут, прежде чем нижний вокзал сообщал верхнему, что поезд прибыл. Нижний вокзал находился от нас дальше, чем верхний; звук его колокола был еле слышен. Через полчаса проходил поезд, направлявшийся к верховью озера, и те же звуки повторялись в обратной последовательности. Сразу после полуночи проходил последний поезд. И потом до моего слуха доносился только шум ветра в деревьях и шуршащего по гравию дождя. А так царила полная тишина.

4

Лежа в постели, я никогда не слышал звука шагов по дорожке. Бабушка и дедушка никуда не ходили по вечерам и сами никого в гости не приглашали. Лишь проведя у них не одно лето, я понял, что они по вечерам работали.

Поначалу я не задумывался о том, на какие средства они жили. Мне было ясно, что они зарабатывали деньги не так, как мама, которая утром уходила из дому, а вечером возвращалась домой. Я видел, что многое из того, что у них подавалось на стол, было взято из собственного сада и огорода, однако ведь одним приусадебным хозяйством нельзя было прокормиться. Я даже знал, что такое пенсия, однако никогда не слышал, чтобы бабушка и дедушка жаловались на нехватку денег, как жаловались у нас в городе старики из нашего подъезда, которых я встречал в лавке, и поэтому я не понимал, что бабушка и дедушка тоже пенсионеры. Я вообще не задумывался, на что они живут.

После смерти деда остались его мемуары. И только из них я узнал, откуда он родом, чем занимался и на какие средства жил. Он много чего рассказывал мне во время наших прогулок и пеших походов, но совсем ничего не рассказывал о себе. А ведь ему было что рассказать.

Он мог бы рассказать, например, об Америке. В девяностые годы девятнадцатого века отцу моего деда жизнь в деревне опостылела, после того как оползень разрушил его дом и погубил сад, и он, как многие из его деревни, вместе с женой и четырьмя детьми отправился в Америку. Он хотел, чтобы дети его стали настоящими американцами. На поезде они добрались до Базеля, оттуда на речном пароходе до Кельна, а потом на поезде, на океанском пароходе и в повозке – соответственно до Гамбурга, Нью-Йорка, Ноксвилла и Хэндсборо: в мемуарах повествуется о величии достроенного Кёльнского собора, о просторах Люнебургской пустоши, о спокойном и о бурном море, о том, как они увидели статую Свободы, о встрече в Америке с родственниками, которые выехали туда много раньше и процветали или бедствовали. В Хэндсборо умерли сестра и брат моего деда, а жестокосердый родственник не разрешил, чтобы их похоронили на принадлежавшим ему кладбище, и их похоронили рядом с кладбищем, – наконец-то я понял, что означала фотография, висевшая в спальне стариков: на ней перед маленьким, уютным, обнесенным кованой решеткой кладбищем с каменными воротами виднелись две невзрачные могилки, огороженные досками. Эмигранты устроились в Америке, однако счастья им это не принесло. Их мучила тоска по родине, а эта болезнь иногда бывает смертельной. В мемуарах деда рассказано, как в деревенской церкви частенько оглашали прихожанам и записывали в церковную книгу, что такой-то человек умер от ностальгии в Висконсине, в Теннесси или в Орегоне. Через пять лет семья, уехавшая в Америку вшестером, вернулась на родину вчетвером, с теми же большими чемоданами, которые им сколотил деревенский столяр.

Моему дедушке было что рассказать об Италии и Франции. Побывав учеником у ткача и у прядильщика, он несколько лет проработал в Турине и Париже, и снова его мемуары повествуют о том, с каким интересом он осматривал достопримечательности и знакомился со страной и людьми, рассказывают о скудном жалованье, о нищенском жилье и о суевериях, царивших среди рабочих и работниц в Пьемонте, о конфликте между католицизмом и свободомыслием и об усилении национализма во Франции. И здесь тоже говорится о том, как его мучила тоска по родине. Потом он стал управляющим прядильной фабрикой в Швейцарии, женился и создал свой домашний очаг, купил дом в Швейцарии – наконец-то он зажил не вопреки собственной природе, а в согласии с нею.

Когда накануне Первой мировой войны он занял пост управляющего немецкой прядильной фабрикой, ему не пришлось покидать родные края. Он ездил на фабрику через границу и возвращался после работы домой – до тех пор, пока после Первой мировой войны из-за инфляции его жалованье не обесценилось и в Германии, и, особенно, в Швейцарии. Он старался поскорее тратить жалованье на приобретение разных долговечных вещей, и у меня в доме до сих пор сохранилось одно из тяжелых шерстяных одеял, которые он в большом количестве приобрел по случаю при ликвидации немецкого лошадиного лазарета и которым действительно нет сносу. Однако лошадиными попонами не накормишь жену, чтобы она была здоровой и сильной, забеременела и родила ребенка, и тогда дедушка снова стал управляющим на швейцарской прядильной фабрике.

Он навсегда сохранил преданность немцам. Его издавна занимала судьба немцев за границей, – возможно, он считал, что они так же страдают от тоски по родине, как когда-то страдал он сам. Когда бабушка готовила еду, дед всегда ей помогал: он брал круглую металлическую сетку со свежевымытым, мокрым салатом, выходил на порог дома и тряс ею, пока салат не высохнет. Нередко, выйдя на крыльцо, он застревал там надолго, и тогда бабушка посылала меня за ним. Я шел и заставал его сосредоточенно рассматривавшим капли воды, которые он разбрызгал на каменные плиты перед входом, когда размахивал сеткой.

«Что с тобой, дедушка?»

Капли на плитах напоминали ему о рассеянных по свету немцах.

После того как дедушка и бабушка пережили Первую мировую войну, грипп и инфляцию, после того как дедушка стал больше зарабатывать на процветающей швейцарской прядильной фабрике и, запатентовав два изобретения, с большой выгодой продал патенты, у них наконец-то родился сын. С этого момента на страницах дедушкиных записок то тут, то там обнаруживаются наклеенные фотографии: мой отец с бумажной шапочкой на голове, верхом на деревянной лошадке на палочке, вся семья за столом в садовом домике, мой отец в костюмчике и с галстуком в день поступления в гимназию, вся семья с велосипедами, одна нога на педали, другая – на земле, словно они вот-вот отправятся в путь. Несколько фотографий были просто заложены между страницами. Мой дедушка в школе, мой дедушка – молодой супруг, мой дедушка – пенсионер, мой дедушка за несколько лет до смерти. Взгляд у него всегда серьезный, печальный, он растерянно смотрит перед собой, словно не видя ничего вокруг. На последней фотографии у него изборожденное морщинами лицо, худая старческая шея торчит из широкого воротника рубашки, словно у черепахи из-под панциря; взгляд стал робким, а душа будто готова спрятаться за маской нелюдимости и чудачества. Однажды он рассказал мне, что всю жизнь страдал головными болями, боль шла от левого виска к затылку, «как перо на шляпе». Об изводивших его депрессиях он мне никогда не говорил, да он, пожалуй, и не знал, что и печаль, и растерянность, и страх могут быть диагнозом, у которого есть название, – да и кто тогда о таком помышлял! Впрочем, дело редко доходило до того, чтобы он не мог встать, что-то делать, работать.

Он вышел на пенсию в пятьдесят пять лет. На прядильной фабрике он зарабатывал себе на жизнь, но по-настоящему его интересовали история, общество и политика. Вместе с друзьями он купил газету и стал ее издателем. Однако газета в вопросе о швейцарском нейтралитете занимала позицию, противоположную общественному мнению, и, обладая лишь незначительными финансовыми средствами, не смогла выдержать конкурентную борьбу. Все это предприятие доставляло ему и его друзьям больше забот, чем радости, и через несколько лет газету пришлось закрыть. Однако газетная деятельность позволила деду установить контакт с книгоиздателями, и он вместе с бабушкой взялся за свою последнюю работу, которая заполняла все их вечера: они редактировали серию «Романы для удовольствия и приятного развлечения».

5

Своей любви к истории дедушка давал выход в чтении и в наших с ним прогулках. Ни одна прогулка, ни одно путешествие, ни один пеший поход, как он называл наши вылазки, не обходился без рассказов о событиях из швейцарской и немецкой истории, и в особенности – из истории войн. Его память была неистощимым кладезем, хранившим схемы баталий, которые он чертил тростью на земле: Моргартен, Земпах, Санкт-Якоб-на-Бирсе, Грансон, Муртен, Нанси, Мариньяно, Росбах, Лейтен, Цорндорф, Ватерлоо, Кениггрец, Седан, Танненберг и многие другие, названий которых я уже не помню. К тому же он обладал даром рассказывать живо и увлекательно.

У меня было несколько любимых сражений, историю которых я готов был слушать снова и снова. Во-первых, битва при Моргартене. Герцог Леопольд ведет за собой весь цвет австрийского рыцарства, ведет словно на охоту; он намерен одержать легкую победу, обратить в бегство якобы безоружных и не способных сопротивляться граждан Швейцарии и быстро захватить добычу. Однако швейцарцы закалены в борьбе и готовы к бою. Они знают, за что сражаются: за свободу, за дом и семейный очаг, за жен и детей. Им известно, в каком направлении намерен ударить Леопольд. Рыцарь фон Хюненберг, добрый сосед и друг швейцарцев, послал в их лагерь стрелу из лука, привязав к ней пергаментную записку с предупреждением о грозящей опасности. И вот они затаились на горе в ожидании австрийского войска, которое должно пройти по узкой дороге между озером Эгери и горой Моргартен. Когда австрийское войско сгрудилось на узком пространстве и всадники стали напирать друг на друга, вниз полетели обломки скал и стволы деревьев, и швейцарцы сбросили часть врагов в озеро, а потом ринулись в атаку и перебили остальных. Рыцари, пытавшиеся спастись вплавь, под тяжестью лат потонули и нашли свою могилу в пучине вод.

Меня впечатляла храбрость швейцарцев. В то же время меня волновал вопрос о стреле, посланной рыцарем фон Хюненбергом. Разве это не предательство? Разве предательство не принизило подвиг швейцарцев?

Дедушка кивнул:

– Твой отец меня тоже об этом спрашивал.

– Ну и что ты ответил?

– Рыцарь был свободным человеком. Он не обязан был держать сторону австрийцев, а мог встать на сторону швейцарцев или не вставать ни на чью сторону.

– Но ведь он не сражался на швейцарской стороне. Он действовал исподтишка.

– Даже если бы он сражался на стороне швейцарцев, он не мог бы оказать им большей помощи. Если правильный поступок приходится совершать тайком, он от этого не становится неправильным.

Я стал допытываться, что произошло потом с рыцарем фон Хюненбергом, но дедушка этого не знал.

Битва при Земпахе. Австрийцы снова понадеялись на свое тяжелое вооружение, они снова недооценили боевые навыки и храбрость пастухов и крестьян. Правда, швейцарцам, атакующим клином, до полудня не удается прорвать боевой строй австрийцев, ощетинившийся копьями. Однако день битвы выдался самым жарким в году, солнце раскалило железные латы всадников, и доспехи становились все тяжелее и тяжелее. К тому времени, когда Арнольд Винкельрид ухватил столько вражеских копий, сколько поместилось в его руках, и, бросившись вперед, накрыл их своим телом, австрийцы были уже слишком изнурены, чтобы противостоять натиску швейцарцев. Они снова потерпели полное поражение.

Поначалу я удивлялся только тому, как это Арнольд Винкельрид, совершая свой подвиг, успел произнести такую длинную фразу: «Граждане Швейцарии, я проложу тропу к свободе. Позаботьтесь о моей жене и детях!»

Однако дедушка не успокоился, пока не втолковал мне, что австрийцы проиграли сражение, потому что не сделали должных выводов из поражения у горы Моргартен.

– Недооценка противника, тяжелое вооружение, превратности, вызванные силами природы, каковыми оказалась не вода, а солнце, – избежать ошибок не может никто. Однако никто не обязан повторять одну и ту же ошибку.

Когда я усвоил этот урок, он преподал мне следующий:

– Полезный урок надо извлекать не только из своих поражений, но также из одержанных тобою побед.

Он рассказал об англичанах, которые во время Столетней войны выигрывали у французов битву за битвой благодаря своим длинным лукам, однако пришли в полное замешательство, когда французы тоже взяли на вооружение длинные луки и успешно применили их в битве.

Битва при Санкт-Якобе-на-Бирсе. Само имя противника – арманьяки – приводило швейцарцев в трепет. Дедушка рассказал об этом тридцатитысячном войске, составленном из французских, испанских и английских наемников, закаленных в Столетней войне, но превратившихся в жестоких разбойников. Французский король более не нуждается в них и охотно предоставляет в распоряжение австрийцев для борьбы со швейцарцами, поставив во главе дофина, жаждущего получить корону. Против них всего полторы тысячи швейцарцев. Их выслали вперед не на битву, это всего лишь передовой разведывательный отряд, однако, ввязавшись в стычку и одержав сначала одну, а потом и другую победу, а потом еще одну, они в конце концов оказались лицом к лицу со всем войском арманьяков. Они отступили, укрылись за стенами карантинного дома церкви Святого Якоба и отражали натиск до самого вечера, сражаясь до последнего человека. Арманьяки победили, но понесли столь большие потери, что им расхотелось воевать и они заключили мир.

– А что в этом поучительного?

Дед засмеялся:

– Даже самые безрассудные дела надо делать с полной самоотдачей. Иногда это приносит успех.