Текст книги "Среди животных Африки"

Автор книги: Бернхард Гржимек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Другим закадычным другом Тото была собака Валли – один из английских бультерьеров. Валли была единственной собакой, не боявшейся гориллы. Пока горилленок был маленьким, все собаки играли с ним, катались и кувыркались по газону. Обезьянка кусала их и царапала, но собакам это нравилось. Но когда она стала старше и силы у нее прибавилось, она хватала ту или иную собаку на руки, поднималась во весь рост и швыряла ее с размаху на землю. Постепенно собаки потеряли интерес к этим играм и начали бояться гориллы. Все, кроме Валли. Та продолжала дружить с Тото, и обезьяна очень ее любила.

Однажды между собаками разгорелась довольно серьезная грызня. Тото поначалу это мало заинтересовало, она собиралась лишь подойти поближе и посмотреть, но тут обнаружила, что в свалке участвует и Валли, причем та лежала снизу, а две другие собаки насели на нее и кусали. В один миг Тото сорвалась с места, издала низкий воинственный клич и бросилась на помощь своей подруге. Томас приказал ей остаться, но она не желала слушаться. Он схватил ее за руку, но она начала бешено вырываться, кусаться, царапаться. Тото во что бы то ни стало хотела броситься на помощь Валли. Томасу с большим трудом удалось палкой загнать ее в дом и там запереть.

Но Тото не забыла этой истории. Когда два дня спустя она гуляла с Томасом по саду, мимо пробегала одна из собак, напавших в тот раз на Валли. В мгновение ока Тото кинулась к ней с оскаленными зубами. И если бы Томас не пустил в ход все, что ему попалось под руку, наверняка дело кончилось бы убийством.

С тех пор этих двух злодеев псов всегда приходилось держать на запоре, за исключением того времени, когда Тото сама бывала заперта.

Когда Тото была еще маленькой и у нее расшатался первый молочный зуб, она пришла к Томасу с широко раскрытым ртом, прижимая палец к кончику злополучного зуба. Она раскачивала его из стороны в сторону, чтобы показать, что с ним творится что-то неладное. Ее выразительные глаза требовали у человека объяснения. Тогда Томас взял кусок суровой нитки, завязал его вокруг зуба и рывком выдернул его. Считая, что образовавшуюся ранку полезно продезинфицировать, Томас налил в стакан немного коньяку и, разбавив его водой, дал обезьяне выпить. Тото выпила и сейчас же потребовала еще. Но ничего не получила. Теперь, как только у нее расшатывался очередной зуб, она радостно бежала к Томасу, широко раскрывала рот и терпеливо ждала, пока он обвяжет зуб ниткой. Как только процедура заканчивалась, она сейчас же требовала коньяку.

Любила она, как ни странно, и комаров. В то время как в мае и июне люди на Кубе страшно мучились от засилья комаров, обезьяне они особенно не досаждали: у нее достаточно густая шерсть. Но как только комар садился ей на лицо, она без промаха ловила его рукой и… съедала. Столь же успешно она ловила комаров, которые садились на ее друзей, и тоже отправляла их в рот.

Постепенно Тото становилась все сильнее, и ей очень хотелось куда-нибудь применить свою силу. Так, однажды утром она схватила садовника – низенького японца Кайяму – и полезла вместе с ним по наружной стороне своей вольеры наверх. Несчастный отчаянно отбивался и вопил во всю мочь. Обезьяна поднялась на высоту двух метров, но вдруг, потеряв интерес к этой затее, выпустила из рук садовника, и тот шлепнулся на землю.

Однажды в гостях у Хойтов был один любитель боксер, которому захотелось пожать горилле руку через решетку (из-за прихода гостей обезьяна предусмотрительно была заперта в своей вольере). Хотя горилле в это время было всего пять лет, тем не менее Кеннет Хойт предупреждал гостя, чтобы он этого не делал. Тот не послушался и, надеясь на свою боксерскую силу, все же просунул руку сквозь решетку. В тот же миг его дернули с такой силой, что он с размаху врезался головой в решетку и вскрикнул от резкой боли. Боксера немедленно отвезли в больницу, но, к счастью, серьезных ранений у него не оказалось.

Единственный человек, с которым Тото всегда обращалась крайне осторожно, не допуская ни малейшей грубости, – это была старая мать Марии Хойт. Она часто собственноручно приносила горилле второй завтрак. Тото неизменно брала ее руку, целовала и прикладывала к уху, чтобы послушать, как тикают ее часики. Томас же никогда не мог себе позволить носить на руке часы: Тото все равно отняла бы их и сломала. Может быть, ей казалось, что такая хорошенькая тикающая вещица подходит только для руки этой приятной старой дамы с белыми волосами.

В последующие годы на усадьбе был заведен специальный сигнал, оповещавший всех находящихся на территории о том, что Тото выпущена на волю. Как только раздавалась переливчатая трель свистка, все, кто боялся гориллы, поскорее искали, куда бы спрятаться, а еще лучше запереться: нельзя забывать, что эта махина весила уже целых 200 килограммов! Словом, как только обслуживающий персонал слышал свисток, означавший: «Тото на свободе», – все бросались баррикадировать двери и закрывать окна. Одно время у Тото появилось тщеславное чувство, что она господствует во всем доме. Как правило, она в таких случаях бежала к вилле, барабанила и рвалась во все двери, влезала на решетку у окон и заглядывала внутрь. Томас защищался от нее ветками колючего кустарника и сплетенными из такого же кустарника щитами. Несмотря на то что она частенько его так отделывала, что страшно было смотреть, и без конца рвала на нем одежду, он никогда не изъявлял желания уйти со своей работы.

И все же положение становилось все более невыносимым. В декабре 1937 года Тото играла со своей приемной матерью в комнате для игр. Развеселившись не в меру, она вскочила на качели и изо всей силы качнулась в сторону Марии Хойт, сбив ее с ног. Упав навзничь на каменный пол, бедняжка сломала себе обе руки.

Когда огромная обезьяна увидела, что она серьезно ранила свою хозяйку, она пришла в страшное смущение и стала целовать ее. Поскольку Мария знала, что ее муж распорядится убрать из дома обезьяну, если узнает, что она натворила, то сказала ему, что сама поскользнулась на ступеньках и упала. Но она видела, что он не очень-то ей верит.

Только через три месяца Мария Хойт вновь смогла пользоваться своими руками. Каждый раз, когда Тото удавалось увидеть Марию, вид у нее делался весьма подавленный. Обезьяна очень осторожно брала руки своей приемной матери, осторожно поворачивала их ладонями вверх, внимательно разглядывала, дула на них и целовала – словом, повторяла все то, что делала с нею сама Мария, когда Тото была еще маленьким «беби» и, падая, разбивала или царапала себе руки.

Вскоре после этого тяжело заболел сам Кеннет Хойт и через некоторое время умер в больнице в Нью-Йорке. Марии становилось все труднее держать мощную обезьяну у себя на вилле. С тех пор как той исполнилось восемь лет, она перестала выполнять чьи бы то ни было приказания и стала такой сильной, что справиться с нею не было никакой возможности.

Кроме того, она начала… «влюбляться». «Влюблялась» она именно в те два-три дня каждого месяца, которые ее хозяйка прежде увязывала с новолунием. «Влюблялась» она в кого-нибудь из мужчин, живущих в доме, причем каждый раз в нового: то в одного из садовников – красивого и высокого молодого человека, то в шофера, то еще в кого-нибудь. В такие дни она неотступно следовала за «предметом своей любви», шла за ним в парк и, сев где-нибудь поблизости, не сводила с него глаз, пока тот работал. Иногда она пыталась и потрогать выбранный ею объект. Но этого Мария и Томас старались не допускать, потому что неизвестно, чем бы это могло кончиться. Когда же они пытались отвлечь внимание Тото на что-нибудь другое, она начинала злиться. Даже этим своим любимым людям она швыряла назад в лицо цветы, которые ей всегда доставляли столько удовольствия, а если они хотели ее погладить, она недовольным жестом отводила от себя руку.

Управлять ею становилось все труднее. То она, казалось, забывала о своих «любовных» переживаниях и радостно кувыркалась по газону, как большой плюшевый мишка; то она внезапно поднималась во весь рост и без всякого предупреждения бросалась в атаку, словно бешеный бык. И происходило это с такой быстротой, что убежать было уже невозможно, поэтому следовало сразу же бросаться на землю и откатываться в сторону. Видимо, как раз этого-то она и добивалась, потому что атака моментально же заканчивалась.

Эти ложные атаки соответствуют, между прочим, поведению диких горных горилл в Киву-парке. Ведь и они тоже сейчас же перестают кусать противника или самку, как только те упадут ниц и примут позу повиновения.

Иногда Тото хватала даже свою приемную мать и волокла ее за руку или за платье по газону, дорожке или через свою песочницу. Отпускала она ее лишь тогда, когда на ее крики о помощи прибегал Томас.

Но и старые свои игры она не забывала. Она брала руку Марии, подносила ее к ступням своих ног или под ребра, показывая, что хочет, чтобы ее пощекотали, и смеялась во весь рот, когда это делали. Иногда она приносила щетку и заставляла себя причесывать или ложилась на пол, клала голову на колени своей приемной матери и мгновенно засыпала. Особенно же она любила потихоньку вытаскивать связку ключей из кармана Марии. Прятала она ее, как правило, в складке кожи между бедром и выступающим вперед мощным животом. Держа ключи в этом месте, она ухитрялась с ними даже бегать и вообще всячески показывала, что у нее их нет: открывала рот, высовывала язык, поднимала вверх обе руки. И только когда ее очень уж просили или начинали сильно ругать, она нехотя отдавала связку.

Иногда Тото сама замечала, что у нее начинается приступ дурного настроения. Чувствуя, что игра становится все более дикой, она внезапно прекращала ее, обнимала свою «мать» обеими руками, целовала ее и резко отодвигала от себя. Тогда надо было скорее уходить. Если та не успевала сделать это вовремя, платья бывали сорваны и разорваны в клочья, а лоскутья обезьяна относила куда-нибудь на крышу. Поэтому Мария на всякий случай держала в комнате для игр особый ящик с запасной одеждой.

Она пришла к выводу, что гориллы абсолютно не способны к самоконтролю. Они не могут владеть собой. И в этом заключается самая большая разница между ними и человеком, гораздо более существенная, чем неумение говорить. Единственная попытка к самоконтролю выражается у них в том, что они стараются как можно скорее прекратить общение с дружеским существом, как только почувствуют, что возбуждение и беспричинный гнев сейчас захлестнут их с головой.

Тото не любила солнечных лучей и всегда старалась уйти в тень. По этой же причине она постепенно возненавидела всех фотографов. Из-за того, что у гориллы слишком темная шерсть, люди всегда старались посадить ее для съемок на солнце. А она не хотела. Поэтому на многих снимках Тото виден и конец электрической палки, которой Томас вынужден был на всякий случай удерживать ее от попыток кинуться на фотографа.

Однажды (было это в 1940 году), когда Того опять как-то бесновалась и все сокрушала на своем пути, Марии удалось заманить ее в клетку только с помощью особого трюка. Она попросила шофера схватить ее за плечи и трясти изо всех сил, а сама принялась кричать: «Тото! Тото! Спаси меня!» Почти в ту же секунду послышались тяжелые шлепки босых пяток по каменным ступенькам, и горилла как метеор ворвалась в помещение. Увидев Жозефа (шофера), она грозно хрюкнула и двинулась на него со скоростью курьерского поезда. Глаза ее сверкали недобрым огнем. Жозеф же в последнюю минуту успел выскочить через запасную дверь и захлопнуть ее перед самым носом разъяренной гориллы. Она застучала кулаками в дверь и нажала на нее плечом, пытаясь продавить, но двери в обезьяньем доме были крепкие. Таким образом Марии Хойт и Томасу еще раз удалось заманить Тото домой и освободить окружающих от ее тирании.

Местные власти стали угрожать, что они пристрелят эту огромную опасную обезьяну. Поэтому Марии Хойт пришлось скрепя сердце отдать ее в цирк братьев Ринг-линг. Было это в 1941 году. Поскольку она не продала им обезьяну, а просто отдала, то оставила за собой право забрать ее назад, если обезьяне будет плохо, и проводить с нею столько времени, сколько захочется.

Самым трудным делом было доставить Тото на корабль, который должен был отвезти ее во Флориду. Для транспортировки обезьяны было решено запереть ее в железной кровати, которую обмотали для прочности металлической сеткой.

Когда Тото заметила, что происходит, она пришла в дикую ярость. Ухватившись руками за железную решетку своей кровати, в которой ее запирали на ночь в течение многих лет, Тото разогнула прутья, несмотря на то что они были толщиной в два сантиметра. Двенадцати грузчикам понадобилось целых два часа, чтобы водрузить железную кровать с запертым в ней мощным животным в «жилой вагон», построенный специально для этой цели. Когда этот вагон вкатили на палубу и открыли запор на кровати, Тото стремглав выпрыгнула оттуда и бросилась к Томасу. Вся дрожа, она обняла его и требовала, чтобы ее утешали.

Во время путешествия она сильно страдала от морской болезни и ничего не ела. Ни она, ни Томас ночью не спали, а сидели, обнявшись, рука об руку и старались утешить друг друга.

Мария Хойт вылетела вперед на самолете. Увидев ее по прибытии, Тото страшно обрадовалась.

В цирке ее ждал Гаргантюа – одиннадцатилетний мощный самец-горилла. Не только все работники, но и вся пресса с напряженным интересом ждали, как произойдет встреча «жениха» и «невесты». Их не решились сразу же поместить в общую комнату, а временно разгородили «жилой вагон» решеткой, так что они могли друг друга видеть и слышать.

Но Тото и знать не хотела этого чужого, непонятного, огромного и черного страшилища. Сначала она очень удивилась, увидев его, а затем пришла в ярость. Как только он протягивал сквозь решетку руку, чтобы нежно до нее дотронуться, она начинала топать ногами и орать как резаная. Когда во время обеда он взял у себя с тарелки стебелек сельдерея и бросил ей в виде дружественного подарка, она сейчас же швырнула его обратно.

Кот Принсип тоже приехал вместе с Тото. Он мог свободно выходить наружу через решетку вагона, но тем не менее всегда возвращался обратно. Мария Хойт в течение первых семи месяцев повсюду сопровождала Тото, разъезжая вместе с цирком, и учила Томаса, как готовить необходимые для обезьяны блюда, пока он сам не научился справляться с этим делом. В последующие десятилетия Мария Хойт проводила лето обычно в разных странах Европы, но зимой непременно на три-четыре месяца приезжала в Сарасоту во Флориде, чтобы составить компанию Тото.

Безусловно, найдутся люди, которые скажут, что грех расточать столько любви и денег на дикое животное и что совершенно несправедливо «усыновлять» обезьяну, когда так много бездомных сирот. Но Мария Хойт ведь никогда и не хотела брать к себе в дом гориллу. Просто тогда, в 1932 году в Африке, она была поставлена перед необходимостью решить: оставить ли беспомощного черного детеныша погибать в лесу или спасти его и вырастить. Что из этого получится, она тогда и сама себе не очень представляла. Ведь такую обезьяну, как Тото, привыкшую жить только среди людей, нельзя взять и отвезти обратно в Африку: она бы там непременно погибла.

Тото умерла 28 июля 1968 года в своей большой транспортной клетке в доме Марии Хойт в городе Венеция во Флориде. Погребена она на кладбище для животных в Сарасоте. Среди всех горилл, живших в неволе, она на втором месте по долголетию: ей было 36 лет.

Конец Тото

Мария Хойт написала мне об этом так:

«С начала марта 1968 года Тото стала страдать от запоров, в то время как обычно она, наоборот, была склонна к расстройствам желудка, и мы вынуждены были держать ее на особой диете. Врач посоветовал мне давать ей сиблин, подмешивая его в апельсиновый сок. Средство это подействовало, но недостаточно сильно, и нам приходилось добавлять к нему еще и касторки. Но при этом Тото оставалась веселой, ела с аппетитом, и никаких признаков плохого самочувствия мы не замечали. Как-то в середине мая, когда я пришла к ней (а приходила я к ней каждый день), мне сразу же бросилось в глаза, что она волочит правую ногу и не владеет правой рукой и поэтому двигается как-то неестественно и неловко. Я тотчас же подумала, что это инсульт; мне и теперь кажется, что в этом и была причина ее смерти. У нее вдруг появился неумеренный аппетит, как это в подобных случаях бывает и со многими людьми. Так, например, когда я раньше приносила ей кусок торта с ванильным кремом, то она, как правило, тесто выбрасывала, а слизывала один крем. Теперь же она начинала сердиться, когда видела, что я собираюсь снять для нее ложкой крем с торта; она требовала дать ей весь кусок и проглатывала его целиком. Так же было и с виноградом, который она прежде только высасывала, а кожицу выплевывала; теперь она жадно заглатывала его полностью. Она вообще все время хотела есть и пить больше, чем когда-либо. Передвигалась она все хуже и хуже. Мы протянули в ее помещении по всем направлениям канаты, чтобы она могла опираться на них при ходьбе. Но при этом Тото оставалась ласковой и нежно целовала меня каждый раз, когда я приходила и уходила. Иногда она брала мою руку, клала на нее свою голову и тут же засыпала. Она охотно следила за тем, что происходило на экране ее телевизора, и сердилась, когда его выключали. Каждый день я проводила с нею послеобеденные часы, расчесывала щеткой ее шерсть, которая до самой смерти животного отливала изумительным блеском. Я мыла ей лицо и руки: она была исключительно чистоплотной. Даже тогда, когда Тото почти уже не могла двигаться, она с трудом, но все же поворачивалась на своей кровати, чтобы облегчить мне возможность ее получше обмыть.

Когда Тото слышала мои шаги (а слышала она их еще издали), она тут же начинала стучать рукой в дверь, в которую я должна была войти. И только в последний день, 27 июля, она, видимо, уже так ослабла, что не могла стучать. Я сразу заметила, как дрожала ее рука, которой она брала у меня свой кусок торта; в этот день я принесла ей еще и большой сочный плод манго. Она смотрела на меня своими темными выразительными глазами, словно благодарила за все, что я для нее в жизни сделала. Я уговорила ее выпить и свой обычный вечерний стакан молока.

Когда я уходила, у нее уже не было сил поднять голову с подушки, и, прощаясь со мной, она губами беззвучно посылала мне поцелуи… Вы не представляете себе, дорогой профессор, как трогательно было привязано ко мне это удивительное существо и как мне не хватает его теперь!

28 июля в 10.30 утра Тото, подложив себе руку под щеку, уснула, чтобы уже никогда не проснуться».

Глава четырнадцатая. Почему верблюд не умирает от жажды?

Слово старших словно помет гиен: свежий он черный и только потом постепенно светлеет.

Африканская поговорка

В Кении возле озера Рудольфа, то есть почти в самом центре Африки, я повстречал большие стада дромадеров (в Африке может идти речь только об этих одногорбых верблюдах).

Вы, как и я, читали, наверное, в некоторых книгах, посвященных путешествиям по Африке, о том, каким образом путники, двигающиеся с караваном, избегали неминуемой смерти от жажды. Когда у них кончалась питьевая вода, они убивали одного из своих верблюдов, вспарывали ему брюхо и выпивали запас воды, который это животное якобы всегда носит с собой в особой сумке рядом с желудком. В такой «сумке с неприкосновенным запасом воды» и кроется решение непонятной загадки, почему эти горбачи способны в течение многих дней и недель путешествовать по пустыне и при этом ничего не пить, в то время как лошади и люди в аналогичных обстоятельствах давно бы погибли.

В приключенческих романах можно прочесть всякие чудеса относительно дальности преодолеваемых верблюдом расстояний и развиваемой им необычной скорости. Правда, известен случай, когда натренированный верховой верблюд со всадником на спине побил своеобразный рекорд: он проходил по 80 километров за день и за пять дней проделал 400 километров. Но было это зимой, когда даже в Северной Африке и в Сахаре не так уж нестерпимо жарко и когда растения, которыми питаются верблюды, еще зелены и содержат достаточно влаги.

Караваны же передвигаются обычно не спеша, в невозмутимом спокойствии, проделывая по четыре километра в час. А поскольку животным полагается еще по дороге отдыхать, то за день они проходят обычно немногим больше 20 километров.

При состязаниях в беге между лошадьми и верблюдами на коротких расстояниях побеждают лошади, а в многодневных переходах – верховые верблюды. Но это зависит еще от тою, какие лошади и какие верблюды участвуют в состязании.

В новейшей естественнонаучной литературе уже не найдешь рассказа о сумке с неприкосновенным запасом воды в брюхе верблюда. Потому что всякий, кто видел, как режут и потрошат верблюда в Северной Африке, сразу же убедится, что никакой в нем сумки нет. Желудок, правда, содержит кашицеобразную массу, но в ней не больше жидкости, чем в желудке коров или других жвачных. Разумеется, если эту кашицу процедить сквозь тряпку, стечет какое-то количество жидкости. Но содержание солей в ней такое же, как в крови, потому что это скорее желудочный сок, а не вода. Только перед лицом неминуемой гибели можно решиться утолить жажду этим пахнущим гнилью зеленым «супом».

Нечто подобное испытал однажды Разван, проживший много лет у руалов, во Внутренней Аравии. Во время какого-то военного похода, в котором он принимал участие, первыми вышли из строя ценные лошади, стоящие больших денег. «Чтобы хоть чем-то напоить наших кобылиц, – пишет он, – Рашейд приказал зарубить четырнадцать запасных верблюдов. Из рубцов и кишок вылилось достаточно жидкости, чтобы наполнить ею одиннадцать бурдюков. Процедив ее через тряпки и смешав с десятью литрами молока, которые удалось выдоить из нескольких верблюдиц, мы приготовили довольно странное питье, но нашим кобылицам оно пришлось по вкусу… С забрызганными кровью бородами и спутанными вихрами люди наклонялись над вспоротыми животами убитых верблюдов, лихорадочно окунали в гущу кишок оголенные до плеч руки, вырывали рубец и переливали кисловатую на вкус жидкость в бурдюки…»

Не знаю, возможно, человек или лошадь действительно могут утолить жажду содержимым верблюжьего желудка, но верблюд, во всяком случае, должен довольствоваться именно тем количеством воды, которое ему удалось выпить во время последнего водопоя. Ведь и мы сами в более прохладную погоду в случае необходимости можем обойтись без воды, если питаться в это время сочными фруктами и овощами. Поэтому не так уж странно, что верблюд во время североафриканской зимы может месяцами ничего не пить. Но вот почему он в летний зной в пустыне выдерживает без воды в десять раз дольше, чем человек, и в четыре раза дольше, чем осел, – вот это действительно интересная загадка для натуралиста.

Все мы, наземные млекопитающие, состоим в основном из воды и выделяем эту воду из организма по одним и тем же законам – и через почки, потому что нам нужно избавляться от мочевины и солей, и через легкие во время дыхания, и, наконец, через потовые железы кожи или слизистую рта, чтобы охлаждаться и удерживать постоянную температуру тела.

Организм кенгуровой крысы, например, так мало содержит воды, что ее моча, выделяясь, моментально отвердевает. Когда день особенно жаркий, кенгуровая крыса заползает в свою глубокую сырую нору. Так поступают многие мелкие животные пустыни.

А вот верблюд не может заползти в нору. Как же ему удается уцелеть под изнуряющими лучами солнца пустыни?

В новейшей зоологической литературе объясняется, что верблюд выживает без воды благодаря жиру, накопленному в горбе. Ведь все составные части нашего организма – белки, жиры и углеводы – в какой-то мере состоят из воды. Когда они сгорают и при этом входят в соединение с кислородом воздуха, получается вода. Удалось высчитать, что 100 граммов белка при сгорании в организме дают 41 грамм воды, а 100 граммов жира – даже 107 граммов воды. Значит, верблюжий жировой горб весом в 40 килограммов дает 40 литров воды!

Это, безусловно, убедительное объяснение, к тому же оно решает и другой вопрос – почему среди всех животных только у верблюда есть на спине жировой горб.

К сожалению, у этого остроумного теоретического решения загадки есть одно «но». Ведь необходимое для сгорания жира количество кислорода животное может получить только через легкие. В то же время при дыхании организм теряет больше влаги, чем получает ее путем переработки жиров. Вот так номер! Значит, с разгадкой «верблюжьей загадки» дело обстоит не так-то просто.

Настолько непросто, что два американских исследователя – доктор Кнут Шмидт-Нильсен и Т. Р. Хаупт – вместе с доктором Жарнум из Копенгагенского университета решили поехать в оазис Бени-Аббес, который расположен южнее Атласских гор в Сахаре, чтобы там серьезно заняться изучением верблюдов.

Первая трудность, которая их ожидала, была совершенно неожиданной: они не могли достать верблюдов. Никто не хотел им их продать. Наконец им удалось раздобыть себе нескольких, и они с удвоенным рвением принялись за дело. Верблюдов тщательно взвешивали, у них брали анализы крови, мочи, измерялась температура.

Летом, когда в оазисе Бени-Аббес становится невыносимо жарко, европейцев там обычно не бывает. Температура воздуха поднимается до 50 градусов, а там, где солнце раскаляет камни, и до 70 градусов. Человек в таких условиях теряет за один час 1,14 литра пота и, конечно, начинает сильно страдать от жажды. Когда из человеческого организма испаряется 4,5 литра пота, что составляет 5 процентов общего веса его тела, он уже теряет способность здраво рассуждать и правильно воспринимать окружающую действительность. При потере жидкости, составляющей 10 процентов веса, человек глохнет, испытывает страшные боли и теряет рассудок. В более прохладном месте люди способны значительно дольше обходиться без воды и умирают лишь при потере 20 процентов веса тела. В знойной пустыне мы неминуемо погибнем от теплового удара уже при потере 12 процентов своего веса.

Верблюд может выдержать дольше. Когда исследователи продержали одного верблюда под солнцем восемь дней, не давая ему пить, он потерял 100 килограммов, то есть 22 процента общего веса тела. Он страшно исхудал, живот его втянулся под самые ребра, мускулы съежились, и ноги поэтому казались необычайно длинными. Наверняка он не был бы в состоянии работать и далеко бежать, но он отнюдь не выглядел тяжелобольным.

Мне очень понравилось, что эти три исследователя не стали ждать, когда верблюд умрет от жажды, чтобы выяснить, сколько ему для этого надо потерять в весе. Это их очень хорошо характеризует. Они, наоборот, дали ему пить сколько влезет. И он пил и пил одно ведро за другим и на их глазах снова стал нормально упитанным.

Вот так выяснилось, что верблюд даже под палящим солнцем может потерять четверть веса своего тела, не подвергаясь опасности умереть от жажды. Умирает он, по-видимому, только при гораздо большей потере веса.

Секрет того, почему верблюды могут терять такое большое количество влаги, а мы нет, заключается в степени содержания воды в крови. Вообще-то в человеческой и верблюжьей крови примерно одинаковое содержание воды: около двенадцатой части всей воды, находящейся в организме. Однако если верблюд за счет испарения потеряет четверть своего веса, то в крови исчезнет лишь одна десятая часть содержащейся в ней воды и кровь при этом останется по-прежнему жидкой. У нас же при аналогичных обстоятельствах из крови исчезает треть воды, и кровь становится густой, еле течет, не проходит в капиллярные сосуды и медленно циркулирует по телу. Следовательно, она уже не в состоянии транспортировать накапливающееся внутреннее тепло к кожному покрову, где это тепло должно рассеиваться. Поэтому внутренняя температура тела быстро повышается, и мы умираем от теплового удара.

Другой верблюжий секрет недавно открыл зоолог профессор К. Перк. Он выяснил, что во время питья вода не только накапливается во всем организме верблюда, но ее набирают (до 240 процентов) и красные кровяные шарики. Это еще одна причина того, почему верблюд, с одной стороны, способен переносить длительное отсутствие воды, а с другой – пить ее в огромных количествах.

При своих исследованиях верблюдов доктор Кнут Шмидт-Нильсен хотел также выяснить, есть ли зависимость между количеством поглощаемой ими влаги и солей в моче. Чтобы получить для своего эксперимента как можно больше мочевины, он кормил подопытного верблюда пищей, наиболее богатой белками, в том числе земляными орехами. Но он не учел, насколько верблюды «консервативны», как они держатся за свой хоть и плохой, но привычный корм. Подопытный верблюд сначала от орехов отказался, устроил забастовку и не стал принимать пищи: он хотел есть свои полузасохшие колючие кустарнички. Исследователю пришлось постепенно подмешивать ему в корм земляные орехи, раз за разом увеличивая порцию. Когда же ему наконец удалось «переубедить» упрямого верблюда, то во всей округе уже не оказалось больше земляных орехов. Поэтому он вынужден был прекратить свой эксперимент.

Итак, верблюд переносит нехватку воды в организме гораздо лучше, чем мы. Но это еще не все. Он обладает также способностью выделять из организма гораздо меньше воды. Если температура окружающего воздуха превышает температуру нашего тела, мы начинаем потеть. Только путем испарения содержащейся у нас в организме воды мы можем предотвратить перегрев нашего тела. Но потение – это расход воды, и притом немалый.

У верблюда все это происходит иначе. В течение дня, по мере того как воздух все больше раскаляется от солнца, температура его тела все поднимается и поднимается, пока не достигнет 40 градусов. Только тогда верблюд начинает потеть. Этим он, разумеется, сильно экономит воду. Кроме того, ночью, когда в пустыне становится довольно холодно, температура тела верблюда резко снижается – до 34 градусов. Таким образом, после восхода солнца должно пройти немало времени, прежде чем такая махина снова прогреется и начнет потеть.

Подобные колебания температуры тела у «кораблей пустыни» происходят только во время летнего зноя. Зимой или на побережье Средиземного моря они гораздо менее заметны.

Но это еще не все верблюжьи секреты, разгаданные в оазисе Бени-Аббес.

Так, ослы тоже ведь пустынные животные и тоже в отличие от людей могут из-за жажды потерять четверть своего веса. Однако они теряют воду в три раза быстрее, чем верблюды. В то время как дромадер даже под палящим солнцем пустыни выдерживал без водопоя по 17 дней, ослов приходилось поить каждый четвертый день; колебания температуры тела у них хотя и значительнее, чем у людей, но не столь велики, как у верблюда. Следовательно, ослы начинают потеть значительно быстрее дромадеров. Это объясняется помимо прочего еще и малой густотой их волосяного покрова. Верблюды хотя и линяют каждое лето, тем не менее на спине у них сохраняется свалявшийся, словно войлок, слой шерсти толщиной от пяти до десяти сантиметров. Естественно, он прекрасно предохраняет кожу от прямого попадания солнечных лучей (ведь и бедуины пустыни отнюдь не стараются одеться в легкие летние одежды, а носят шерстяные бурнусы, часто один поверх другого).