Текст книги "Скиталец"

Автор книги: Бернард Корнуэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Бернард Корнуэлл
Скиталец

В знак дружеского расположения и глубокой признательности посвящаю этот роман Джун Белл и Эдди Беллу

Часть первая
Стрелы на холме

Англия, октябрь 1346 года

Стоял октябрь, месяц ежегодного умирания природы, когда перед наступлением зимы крестьяне забивают скот, а северные ветры дышат стужей. Осень уже вызолотила каштаны, кроны буков казались объятыми пламенем, а дубовая листва – отчеканенной из бронзы. Томас из Хуктона вместе со своей подружкой Элеонорой и другом, священником Хоббом, добрались до затерянной в холмах фермы, когда уже пал сумрак, так что отворить им хуторянин отказался, однако через дверь крикнул, что путники могут заночевать в хлеву. Под шелест дождя Томас завел их единственную лошадь под полуразвалившуюся соломенную кровлю, где гости обнаружили поленницу дров, шесть свиней за крепкой оградой из жердей и множество разбросанных перьев: похоже, тут недавно ощипали курицу. Это напомнило отцу Хоббу, что нынче день Святого Галла, и он тут же поведал Элеоноре, как сей благословенный муж, вернувшись домой в зимний вечер, увидел уплетающего его ужин медведя.

– Святой велел зверю убираться, – рассказывал священник. – Уж он-то знал, как с ними разговаривать. Однако потом передумал и послал зверюгу за хворостом.

– Да, я видела это на картинке, – откликнулась Элеонора. – Кажется, этот медведь потом стал его слугой, верно?

– Стал, – подтвердил отец Хобб, – а все потому, что Галл был святым человеком. Медведь, он ведь кому ни попадя хворост таскать не станет. Только святому, это уж точно.

– Галл не абы какой святой, а святой покровитель кур, – встрял Томас, знавший о таких делах, пожалуй, побольше самого отца Хобба. – Ну скажите на милость, зачем курам понадобился свой святой?

– Выходит, этот Галл покровитель кур? – уточнила Элеонора, несколько озадаченная ироническим тоном Томаса. – Не медведей?

– Кур, – со знанием дела подтвердил отец Хобб. – Но не их одних, а всей домашней птицы.

– Но почему? – не отставала девушка.

– Потому что однажды он изгнал из одной молодой девицы злого демона, – объяснил священник. Это был молодой, широколицый, коренастый малый из крестьянской семьи, с ежиком непокорных волос, жестких словно колючки ерша. Восторженный и рьяный, он страсть как любил рассказывать истории из жизни святых: – Поначалу этого демона пыталась взять в оборот целая орава епископов, но нечистому хоть бы что. И тут, когда все уже почти отчаялись, явился святой Галл и проклял его! Взял и проклял! Демон в ужасе заорал, – клирик, для пущей убедительности, помахал в воздухе руками, изображая охватившую злого духа панику, – и вылетел вон из ее тела. Да, ей-богу, вылетел, и с виду он был точь-в-точь как черная курица. Черная курица-молодка.

– Вот такой картинки я никогда не видела, – промолвила Элеонора по-английски (она, как всегда, говорила с сильным французским акцентом) и, устремив взгляд во мрак за дверью коровника, мечтательно добавила: – Но мне бы очень хотелось посмотреть, как настоящий медведь несет охапку валежника.

Томас сидел рядом с ней, вглядываясь в сырой, подернутый тонкой пеленой тумана сумрак. Он не был уверен, что нынче и впрямь день Святого Галла, ибо, находясь в дороге, потерял счет времени. Может быть, уже день Святого Андрея?[1]1
  Небесный покровитель Шотландии.


[Закрыть] С уверенностью Томас мог лишь сказать, что идет октябрь и что с Рождества Христова минуло тысяча триста сорок шесть лет, но вот насчет дня у него уверенности не было. Дней-то много, и сбиться со счету – дело немудреное. Его отец как-то отслужил все воскресные службы в субботу, и на следующий день ему пришлось повторять все заново. Томас украдкой сотворил крестное знамение: он был незаконным отпрыском священника, а это, говорят, сулит дурную судьбу. Он поежился. Воздух полнился тяжестью, никак не связанной ни с заходом солнца, ни с грозовыми тучами, ни с туманом.

«Господи, помоги нам», – подумал Томас, чуя кроющееся в этом сумраке зло, и, снова сотворив крестное знамение, прочел про себя молитву, обратившись к святому Галлу и его послушному медведю. В Лондоне Томасу довелось однажды видеть медведя, плясавшего на привязи. Зубы его превратились в гнилые желтые пеньки, а на боках запеклась кровь от хозяйского стрекала. Уличные псы рычали на беднягу, и бежали за ним, и шарахались, стоило только зверю развернуться к ним.

– Скоро мы будем в Дареме? – спросила Элеонора, на сей раз по-французски, на своем родном языке.

– Думаю, завтра, – ответил Томас, по-прежнему глядя на север, где землю окутывала тяжкая тьма, и тут же пояснил по-английски отцу Хоббу: – Она спросила, когда мы доберемся до Дарема.

– Завтра, ежели то будет угодно Господу, – сказал священник.

– Завтра ты сможешь отдохнуть, – пообещал Томас Элеоноре по-французски.

Она была в тягости, и ребенок, «ежели то будет угодно Господу», должен был родиться весной. Сам Томас пока еще плохо представлял себя в роли отца и сомневался, что созрел для этого, но Элеонора была счастлива, а ему хотелось доставить своей подруге удовольствие, поэтому парень делал вид, будто счастлив ничуть не меньше. В конце концов, временами это соответствовало действительности.

– Кроме того, – изрек отец Хобб, – завтра мы получим ответы на наши вопросы.

– Завтра, – поправил его Томас, – мы зададим свои вопросы.

– Господь не допустит, чтобы мы тащились в такую несусветную даль попусту, – отрезал священник и, чтобы пресечь со стороны Томаса возможные возражения, извлек скудный ужин. – Вот весь хлеб, какой у нас остался. А часть сыра и яблоко надо приберечь на завтра. – Отец Хобб осенил снедь крестным знамением, благословляя трапезу, и разломил сыр на три части. – Но и оставаться голодными на ночь тоже негоже.

С наступлением темноты резко похолодало. Недолгий дождь кончился, а с ним стих и ветер. Томас лег спать ближе всех к двери коровника, но через какое-то время, уже после того как ветер унялся, он проснулся, потому что на небосклоне, на севере, вдруг показался свет.

Томас перекатился и сел, мигом позабыв обо всем, что ему говорили, позабыв о голоде и обо всех мелких, но изрядно отравляющих жизнь неудобствах. Все это не имело значения по сравнению с возможностью увидеть Грааль. Святой Грааль, драгоценнейший из всех даров Христа человечеству, утраченный более тысячи лет назад. Небесное свечение виделось ему светящейся кровью, окруженной сиянием – подобно нимбу, осеняющему чело святого. Небо наполнилось ослепительными переливами света.

Томасу хотелось верить, что чаша Грааля действительно существовала. Он думал о том, что если эту чашу удастся найти, то наполняющая ее кровь Спасителя сможет впитать в себя все зло этого мира, избавив от него человечество. Безумная надежда на то, что в эту октябрьскую ночь ему на пламенеющем небосклоне и впрямь была явлена чаша Грааля, была столь велика, что глаза парня наполнились слезами. Образ постепенно утратил четкость, но оставался зримым, и ему вдруг привиделось, что над кипящим содержимым священного сосуда поднимаются испарения, а позади чаши воспаряют к горним высотам ангелы, на белоснежных крыльях которых пляшут блики мистического огня. Весь северный небосклон обратился в дым, золото и багрянец – своего рода лучезарное знамение, явленное сомневающемуся Томасу.

– О Господи! – выдохнул он, отбросив одеяло, и приподнялся на колени на холодном пороге хлева. – О Господи!

– Томас?

Оказалось, что Элеонора проснулась. Она села рядом с ним, вгляделась в ночь и по-французски промолвила:

– Огонь. C'est un grand incendie[2]2
  Там зарево (фр.).


[Закрыть]. – В голосе ее слышался трепет.

– C'est un incendie? – спросил Томас и лишь потом, полностью проснувшись, увидел, что горизонт действительно окрашен заревом, а языки пламени, поднимаясь вверх, освещают чашу облаков.

– Там армия, – прошептала Элеонора по-французски. – Глянь! – Она указала на еще одно зарево, чуть в стороне.

Такие же огни они видели в небе Франции. Свет пламени отражался в облаках, обозначая места стоянок английской армии, двигавшейся через Нормандию и Пикардию.

Все еще не отрывая взора от пламенеющего небосклона, Томас с разочарованием переспросил:

– Это действительно армия? Не Грааль?

– Томас? – Теперь в ее голосе звучало беспокойство.

– Не обращай внимания, – сказал он.

Будучи внебрачным сыном священника, Томас вырос на Священном Писании, а в Евангелии от Матфея предсказано, что в конце времен будут битвы и слухи о битвах. Священное Писание возвещает, что мир придет к своему концу в безумии, неразберихе и кровопролитии войны. Томасу вспомнилось, как в последней деревушке, через которую они проходили, местные жители взирали на них с подозрением, а угрюмый священник даже объявил путников шотландскими лазутчиками. В ответ отец Хобб взъерепенился и даже обещал поколотить сельского пастыря, но Томас успокоил их обоих, а потом поговорил с пастухом, который сказал, что видел дым на северных холмах. По словам пастуха, шотландцы маршировали на юг, хотя женщина, которая вела дом священника, заявила, что эти шотландцы никакие не воины, а разбойники, промышляющие угоном скота.

"Надо закрывать на ночь дверь, – сказала она, – и задвигать хорошенько засовы. Тогда и никакие шотландцы не страшны ".

Дальний свет угас. То был не Грааль.

– Томас! – Элеонора смотрела на него, беспокойно сдвинув брови.

– Мне приснился сон, – промолвил он. – Сон, и ничего больше.

– Я почувствовала, как шевельнулся малыш, – сказала девушка, касаясь его плеча. – Мы с тобой поженимся?

– В Дареме, – заверил ее Томас, который сам был незаконнорожденным и вовсе не хотел, чтобы и его ребенок тоже носил это позорное пятно. – Завтра мы доберемся до города, обвенчаемся в храме, а потом уже зададим свои вопросы.

И мысленно взмолился, чтобы на один из этих вопросов им ответили: «Никакого Грааля не существует». Пусть то, что он видел, окажется лишь сном, или мороком, или просто отблеском походных костров в облаках. Пусть будет так, ибо иначе можно сойти с ума. Пусть будет так, и тогда он сможет бросить все эти поиски, забыть о Граале и снова стать тем, кем он был и хотел быть всегда. Лучником английского короля.

* * *

Бернар де Тайллебур, француз, член ордена доминиканцев и инквизитор, провел осеннюю ночь в свином хлеву, а с наступлением белесого от густого, влажного тумана рассвета преклонил колени и возблагодарил Всевышнего за ночь, проведенную на грязной соломе. Потом, памятуя о своей великой миссии, он обратился к Святому Доминику с мольбой испросить у Господа успеха в сегодняшних дневных трудах.

– Как пламя твоих уст исполняет нас рвения к истине, пусть так же осветит оно нам путь к успеху! – произнес он вслух и, подавшись в истовом порыве вперед, стукнулся лбом о грубый каменный столб, поддерживавший угол крыши свинарника. Ощутив боль, де Тайллебур уже намеренно ударился головой о камень еще несколько раз и, когда почувствовал, как с рассеченного лба тонкой струйкой потекла кровь, воскликнул: – О блаженный Доминик, будь ты благословен во славе своей пред ликом Господа! Освети наш путь!

Кровь уже была на губах доминиканца, и, слизнув ее и ощутив солоноватый вкус, он задумался о безмерности страданий, каковые претерпели святые и мученики во имя церкви. Руки его судорожно сжались, на изможденном лице расцвела улыбка.

Солдаты, которые предыдущей ночью сожгли дотла большую часть деревни, изнасиловали всех женщин, которым не удалось убежать, и убили мужчин, пытавшихся этих женщин защитить, теперь почтительно взирали на то, как священник бьется головой о заляпанный кровью камень.

– Доминик, – выдохнул Бернар де Тайллебур, – о, Доминик!

Некоторые воины осенили себя крестом, ибо святого человека ни с кем не спутаешь: это они могли распознать сразу. Один или двое даже преклонили колени, хотя в длинных кольчугах делать это не особенно сподручно, но большинство попросту опасливо таращились, кто на святошу, а кто на его слугу, сидевшего перед свинарником и дерзко встречавшего их взгляды.

Как и сам Бернар де Тайллебур, слуга был французом, но что-то в его облике наводило на мысль о более экзотическом происхождении. Его желтоватая кожа была почти столь же смуглой, как у мавра, а длинные, гладкие, черные как вороново крыло волосы придавали узкому лицу хищный, зловещий вид. Этот малый носил кольчугу, а на поясе у него висел меч, и хотя он был всего-навсего слугой священника, но держался уверенно и с достоинством. Его нарядная, аккуратная одежда производила странное впечатление, ибо все войско в целом изрядно смахивало на шайку оборванцев. Имени этого человека никто не знал, да никто и не интересовался, как не спрашивали его и о том, почему он держится особняком, сторонясь всех остальных слуг и солдат. В левой руке таинственный слуга держал сейчас кинжал с очень длинным, тонким клинком, а когда понял, что к нему обращено достаточно много взоров, стал балансировать этим ножом, поместив его острие на кончик пальца. Клинок не ранил кожу, ибо находился в импровизированных ножнах – отрезанном пальце латной рукавицы. Вот уже кинжал, сверкая, закрутился в воздухе, а потом опять остановился и застыл неподвижно. При этом слуга даже не смотрел на нож: взгляд его темных глаз был сосредоточен на солдатах. Священник же, не обращая на это представление ни малейшего внимания, заунывно читал молитвы. Щеки его были в разводах крови.

– Доминик! Доминик! Озари нам путь!

Нож завертелся снова, сталь поблескивала в слабом свете туманного утра.

– На коней! По седлам, бездельники! Пошевеливайтесь! – послышался зычный голос седого мужчины, проталкивавшегося сквозь толпу зевак со свисавшим с левого плеча большим щитом. – На что, дьявол всех вас раздери, вы тут глазеете? Во имя Иисуса на Его проклятом кресте, что это еще за чертов балаган? Или кому-то кажется, будто у нас уйма времени? Пошевеливайтесь, ради Христа! Живее!

На его щите красовался красного цвета герб, но краска настолько выцвела, а кожа щита была такой потертой и побитой, что разобрать символ не представлялось возможным.

– О муки Христовы! – вскричал мужчина, воззрившись на доминиканца и его слугу. – Святой отец, мы сейчас уходим! Прямо сейчас! Я не буду дожидаться молитв и всего прочего. – Он повернулся к своим солдатам: – По седлам, кому сказано! Порастрясите кости, нас ждет работенка.

– Дуглас! – вырвалось у доминиканца.

Седой человек быстро обернулся.

– Меня зовут сэр Уильям, и тебе, святой отец, стоило бы это усвоить!

Священник заморгал, видимо еще не совсем очнувшись от молитвенного экстаза, потом встряхнулся, небрежно поклонился, как бы признавая свою оплошность, и пояснил:

– Я разговаривал с благословенным Домиником.

– Ну, это дело важное. Надеюсь, ты попросил его убрать этот чертов туман?

– Он сам поведет нас сегодня. Он укажет нам путь!

– Тогда ему самое время натянуть свои чертовы сапоги, – проворчал священнику сэр Уильям Дуглас, рыцарь из Лиддесдейла, – потому как готов твой святой или нет, а мы выступаем.

Старая, тронутая по кайме и на локтях ржавчиной кольчуга сэра Уильяма была не раз пробита в боях, так что новые кольца бросались в глаза, а видавший виды щит был испещрен вмятинами, как лицо шрамами. Ему минуло сорок шесть, и он утверждал, что носит самое меньшее по одному рубцу, оставленному мечом, копьем или стрелой, за каждый год, высеребривший сединой его короткую бородку.

– Поехали, отец, – добавил рыцарь, распахивая тяжелые ворота хлева. – У меня есть для тебя лошадь.

– Я пойду пешком, – сказал Бернар де Тайллебур, взяв крепкий посох с кожаной петлей, пропущенной сквозь навершие.

– Ну, тогда ты и речку перейдешь «аки посуху», не намочив ног, а? – усмехнулся сэр Уильям. – А заодно, надо думать, и твой слуга.

Во всем отряде он был единственным, на кого набожность французского доминиканца не производила ни малейшего впечатления. Вот в хорошо вооруженном, уверенном в себе слуге священника угадывался человек опасный, но все знали, что сэр Уильям Дуглас не боится никого на свете. Он был таном, пограничным вождем, защищавшим свою землю огнем и копьем, и вряд ли мог проникнуться трепетом перед каким-то ретивым святошей из Парижа. По правде сказать, рыцарь не больно-то жаловал святош, но взять с собой в этот утренний рейд Бернара де Тайллебура ему велел сам король, и сэр Уильям нехотя согласился.

Солдаты между тем садились в седла. Поскольку боя не предвиделось, все были вооружены легко. Некоторые, как и их командир, все-таки не расстались со щитами, но многие решили обойтись одними мечами. Бернар де Тайллебур в мокрой, заляпанной грязью рясе поспешил к сэру Уильяму.

– Вы собираетесь войти в город?

– Конечно нет. Я не стану соваться в этот чертов город. У нас перемирие, разве ты не помнишь?

– Но если у нас перемирие...

– Если, черт возьми, перемирие, то, значит, и перемиримся.

Французский священник хорошо знал английский, но ответ командира отряда понял не сразу.

– Значит, схваток не будет?

– Между нами и горожанами? Нет, не будет. Кстати, на сто миль окрест нет никаких английских вояк, вот так-то. Мы собираемся не драться, а прошерстить окрестности, чтобы раздобыть еду и фураж. Еду и фураж, святой отец! Чтобы выигрывать войны, нужно кормить людей и лошадей, – произнес сэр Уильям, взбираясь на подведенного оруженосцем коня. Он вставил носки сапог в стремена, взялся за поводья и добавил: – Я доставлю тебя к самому городу, отец, но дальше тебе уже придется крутиться самому.

– Крутиться? – переспросил Бернар, но сэр Уильям уже повернул лошадь, пришпорил ее и направил на разбитую глинистую дорогу, пролегавшую между двумя низкими каменными оградами. Двести верховых ратников, казавшихся в это унылое утро мрачными серыми тенями, последовали за ним и священником, покачиваясь на своих рослых, заляпанных грязью лошадях и стараясь не сбиться с темпа. Слуга двинулся за своим хозяином с невозмутимым спокойствием: судя по всему, этот малый привык находиться среди солдат. Более того, его поведение позволяло предположить, что оружием он владеет лучше многих бойцов сэра Уильяма.

Доминиканец и его слуга были отправлены в Шотландию наряду с дюжиной других посланцев короля Франции Филиппа Валуа к шотландскому королю Давиду Второму. Это посольство было криком о помощи. Англичане огнем и мечом прошли по Нормандии и Пикардии, наголову разгромили французскую армию возле деревни под названием Креси, и теперь их лучники удерживали дюжину крепостей в Бретани, тогда как всадники совершали опустошительные набеги из наследственных владений Эдуарда Английского в Гаскони.

Все это и само по себе было хуже некуда, а вдобавок еще вся Европа убедилась, что Францию можно разорять и грабить совершенно безнаказанно. В настоящее время король Эдуард осаждал важный стратегический пункт, большой портовый город Кале. Филипп Валуа делал что мог для того, чтобы снять эту осаду, но близилась зима, а результата все не было; французские рыцари ворчали, что их король – плохой воин. В таких обстоятельствах он счел за благо обратиться к Давиду Шотландскому, сыну Роберта Брюса, с предложением вторгнуться в Англию. При этом французы рассчитывали, что англичанам придется снять осаду Кале, чтобы защитить свою землю; шотландцам же они внушали, что поскольку войска Англии увязли где-то на материке, то ли в Бретани, то ли в Гаскони, то страна беззащитна и станет для них легкой добычей. И, разумеется, шотландцы не устояли перед соблазном безнаказанно посчитаться со своими исконными врагами.

Их армия вторглась на юг.

То была самая большая армия, когда-либо посылавшаяся Шотландией через южную границу. В поход отправились все знатнейшие лорды, сыновья и внуки воителей, посрамивших Англию в кровавой сече Бэннокберна. Эти лорды вели за собой свои закаленные в бесчисленных и нескончаемых пограничных стычках дружины, но на сей раз к ним присоединились также вожди кланов с гор и островов, предводители диких племен, говоривших на невразумительной тарабарщине и сражавшихся как черти, вырвавшиеся из ада на волю. Тысячи свирепых бойцов отправились в Англию за добычей, и французские послы с чувством исполненного долга отбыли домой. Они собирались доложить Филиппу Валуа, что Эдуард Английский наверняка снимет осаду с Кале, как только узнает, что отряды короля Давида разоряют его северные окраины.

Французские послы отплыли домой, и только Бернар де Тайллебур остался, поскольку у него было дело в северной Англии. В первые дни вторжения он не испытал ничего, кроме досады. Шотландская армия насчитывала двенадцать тысяч воинов, больше, чем было у Эдуарда Английского, когда тот разбил французов при Креси, однако, перейдя границу, это могучее войско застряло перед небольшой крепостишкой, которую оборонял гарнизон из тридцати восьми человек. Крепость, конечно, взяли, и все тридцать восемь ее защитников погибли, но шотландцам это стоило четырехдневной задержки. Еще больше времени ушло на переговоры с жителями Карлисли, заплатившими золотом за то, чтобы их город не подвергся разграблению, после чего молодой шотландский король и его доблестное войско три дня предавались грабежу в великом приорате Черных Каноников в Хэксэме. Теперь, спустя десять дней после пересечения границы, изрядно поблуждав по вересковым пустошам северной Англии, шотландцы добрались-таки до Дарема. Город предложил им выкуп в тысячу золотых фунтов, и король Давид дал горожанам два дня, чтобы собрать деньги.

А это значило, что у Бернара де Тайллебура было два дня, чтобы найти способ войти в город, с каковой целью, шлепая по грязи, то и дело поскальзываясь, почти ничего не видя из-за тумана, он следовал за сэром Уильямом Дугласом в долину, через речку и вверх по крутому склону.

– В какой стороне город? – спросил он рыцаря.

– Когда туман поднимется, святой отец, я скажу тебе.

– Думаешь, они будут соблюдать перемирие?

– А как же, в Дареме полно святых людей вроде тебя, – с усмешкой ответил сэр Уильям, – а главное, они до смерти напуганы.

Действительно, именно деревенские монахи вели переговоры о выкупе, и сэр Уильям уговаривал короля не соглашаться на их предложения. По его разумению, монахи последнего не предложат, и ежели они сулят тысячу фунтов, то самое лучшее – перебить их и забрать две. Увы, король Давид не оценил столь здравого подхода. Большую часть юности Давид Брюс провел во Франции и нахватался там представлений о рыцарской чести и морали, каковые никогда не обременяли сэра Уильяма.

– Ежели попадешь в город, ты будешь там в безопасности, – заверил священника старый вояка.

Всадники поднялись на вершину холма, и сэр Уильям, повернув на юг, поехал вдоль гребня, все еще придерживаясь окаймленной каменной оградой дороги, которая под конец вывела их к перекрестку. Здесь обнаружилась убогая, буквально в четыре лачуги, деревенька. Хижины были такими приземистыми, что их соломенные крыши казались торчащими прямо из комковатой, заросшей сорняками почвы. В центре перекрестка грязные борозды обходили заросший травой и крапивой участок, на котором стоял кренившийся к югу каменный крест. Остановив лошадь рядом, сэр Уильям принялся разглядывать обвивавшего его резного дракона. У креста недоставало одного конца. Дюжина солдат, спешившись, шмыгнули в низенькие хижины. Однако они не нашли никого и ничего, хотя в одном очаге еще тлели огоньки, которые шотландцы и использовали, чтобы поджечь соломенные крыши. Кровли занимались неохотно, ибо солома отсырела и слежалась настолько, что поросла мхом и грибами. Выпростав ногу из стремени, сэр Уильям попытался пинком свалить поломанный крест. Тот, однако, устоял, а рыцарь, приметив на лице Бернара де Тайллебура неодобрение, фыркнул и нахмурился.

– Это никакое не святое место, отец, а распроклятая нечестивая Англия! – Он указал на резного дракона с разинутой пастью: – Разве это не безобразная, мерзопакостная тварь, а?

– Драконы суть творения греха, порождения дьявола, – отозвался Бернар де Тайллебур. – Им ли не быть мерзостными и безобразными?

– Дьявольское отродье, а? – Сэр Уильям снова пнул чудище ногой. – Моя матушка, – пояснил он после третьего безрезультатного пинка, – всегда говорила мне, что проклятые англичашки прячут свое краденое золото как раз под такими вот украшенными драконами крестами.

* * *

Две минуты спустя крест был повален, и полдюжины бойцов разочарованно сплевывали в яму, оставшуюся на месте вывороченного столба.

– Никакого золота, – с досадой проворчал сэр Уильям и, созвав своих людей, повел их на юг, подальше от едкого, сделавшего придорожный туман еще гуще, дыма разгоревшихся-таки хижин.

Он высматривал скот, который можно было бы отогнать к основным силам шотландцев, но поля и пастбища оказались пусты. Позади всадников зарево горящей деревни окрасило облака и туман алыми и золотыми отблесками, которые постепенно тускнели, оставляя после себя лишь запах гари. И тут неожиданно, словно донесшись с небесной выси, послышался наполнявший этот пустой мир тревогой перезвон колоколов. Уильям, которому показалось, что звук исходит с востока, свернул с дороги сквозь пролом в стене, выехал в поле, привстал на стременах и настороженно прислушался. Увы, густой туман сбивал с толку. Определить, с какого расстояния и даже с какой стороны доносился звон, было невозможно, а потом он оборвался, смолк так же внезапно, как и начался. Туман начинал редеть, клочьями улетучиваясь сквозь окрашенные осенью в оранжевый цвет кроны вязов. Пустой выпас, где Бернар де Тайллебур опустился на колени и громко затянул молитву, усеивали белые шляпки грибов.

– Тихо, отец! – рявкнул сэр Уильям.

Священник сотворил крестное знамение, словно моля небеса простить воина, столь нечестиво прервавшего молитву, и посетовал:

– Ты ведь сам говорил, что никаких врагов тут нет.

– А я прислушиваюсь вовсе не к каким-то там дерьмовым врагам, – буркнул сэр Уильям, – а к колокольчикам на шеях коров или овец.

Однако для человека, только и ищущего, что живность для походного котла, старый рыцарь выглядел слишком нервным. Он беспокойно ерзал в седле, приподнимался на стременах, всматривался в туман и настороженно прислушивался ко всякому звуку, включая позвякивание уздечки или чавканье копыт в грязи. Ближайшим к нему ратникам он жестом велел молчать. Дуглас стал солдатом раньше, чем многие из этих солдат появились на свет, и если он до сих пор оставался жив, то лишь потому, что обладал звериным чутьем, на которое привык полагаться. И сейчас, вопреки рассудку, твердившему, что английская армия где-то у черта на рогах за морем и бояться здесь некого, это чутье указывало на скрывающуюся в тумане опасность. Непроизвольно, почти не сознавая, что делает, он снял щит с плеча и просунул левую руку в его лямку. То был большой старинный щит, изготовленный еще до того, как воины начали добавлять к кольчугам стальные пластины. Он прикрывал человеческий торс почти полностью.

С края пастбища донеслось восклицание, и рыцарь схватился за меч, но тут же понял, что его ратник просто вскрикнул от неожиданности, когда из поредевшего наверху, хотя в низких долинах по обе стороны кряжа он еще стелился молочными реками, тумана выступили башни. За одной из таких рек, на следующей возвышенности, из призрачной белизны показались контуры большого собора и замка. Они проступали из марева, величественные и мрачные, словно порожденные чарами, и слуга Бернара де Тайллебура зачарованно уставился на высившиеся громады. На вершине более высокой башни собора толпились одетые в черное монахи, и слуга увидел, что они указывают на шотландских всадников.

– Дарем, – хмыкнул сэр Уильям, решив, что колокола, должно быть, призывали верующих к утренней молитве.

– Мне как раз и нужно туда!

Доминиканец поднялся с колен, схватил посох и зашагал к окутанному туманом городу.

Сэр Уильям пришпорил коня и перегородил французу дорогу.

– Эй, умерь-ка свою прыть, святой отец. Что у тебя за срочность? – требовательно спросил он.

Священник попытался обогнуть воина, но тут послышался лязг стали и перед лицом доминиканца возник длинный, холодный, отливающий тускло-серым клинок.

– Отец, я же спросил, что у тебя за срочное дело?

Голос сэра Уильяма был так же холоден, как и его меч.

Кто-то из ратников окликнул его, и рыцарь, обернувшись, увидел, что слуга священника наполовину извлек из ножен собственное оружие.

– Отец, – с укоризной промолвил Дуглас, – ежели твой чертов бастард не уберет свой кинжал, мы покромсаем этого малого на ломтики и умнем вместо свинины.

Говорил сэр Уильям тихо, но угроза в его голосе звучала нешуточная.

Де Тайллебур сказал что-то по-французски, и слуга неохотно задвинул свой клинок в ножны. Священник поднял взгляд на сэра Уильяма.

– Неужели ты не боишься за свою бессмертную душу? – спросил он.

Шотландец улыбнулся, помолчал, оглянулся по сторонам, разглядывая вершины холмов, но не усмотрел в рассеивающемся тумане ничего заслуживающего внимания и решил, что его недавнее беспокойство было просто игрой воображения. А последняя, возможно, стала последствием неумеренного употребления прошлым вечером говядины, свинины и в особенности вина из запасов даремского приора. Шотландцы на славу попировали в его покоях. Приор, судя по кладовой и погребу, жил хорошо, однако после таких буйных пирушек частенько возникают дурные предчувствия.

– Заботиться о моей душе я предоставляю своему духовнику, – промолвил сэр Уильям, приподнимая подбородок доминиканца острием меча. – Скажи-ка лучше, какое дело может быть у француза в Дареме, у наших врагов?

– Это дело касается святой церкви, и только церкви, – твердо ответил де Тайллебур.

– Мне плевать, кого это дело касается, – сказал сэр Уильям. – Я желаю знать, в чем оно состоит.

– Если будешь чинить мне препятствия, – заявил священник, отводя меч в сторону, – я добьюсь того, что тебя накажет твой король, предаст осуждению святая церковь, а святой отец проклянет и обречет твою душу на вечную погибель, без надежды на спасение. Я призову...

– Заткни черт возьми, свою дурацкую пасть! – усмехнулся сэр Уильям. – Ты что, святоша, и вправду думаешь, будто можешь меня напугать?! Наш король – просто молокосос и слабак, а церковь делает то, что велят люди, которые платят церковникам.

Он снова приставил острие меча к доминиканцу, но на сей раз не к подбородку, а к горлу.

– Так что не пытайся запугать меня, а выкладывай, что у тебя за дело. Какого черта вдруг один француз, вместо того чтобы вернуться домой со своими соотечественниками, остается с нами? Выкладывай, какого дьявола тебе нужно в Дареме!

Бернар де Тайллебур крепко сжал висевшее у него на шее распятие и поднес его к лицу шотландца. Будь на его месте другой человек, такой жест мог бы показаться актом отчаяния, но, совершенный доминиканцем, он выглядел как угроза душе рыцаря небесными карами. Однако сэр Уильям лишь бросил на распятие оценивающий взгляд: крест был из простого дерева, а маленькая фигурка изогнувшегося в смертных муках Христа вырезана из пожелтевшей кости. Окажись распятие золотым, на худой конец – серебряным, рыцарь, возможно, забрал бы эту безделушку себе, но сейчас он ограничился презрительным плевком. Несколько его солдат, боявшихся Бога больше, чем своего командира, осенили себя крестным знамением, но остальным это было глубоко безразлично. Они пристально наблюдали за слугой, вот тот действительно выглядел опасным, но средних лет клирик из Парижа, сколь бы благочестивым и ревностным в делах веры он ни был, ничуть их не пугал.