Текст книги "Джордж Беркли"

Автор книги: Бернард Быховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Книга написана в форме семи «платоновских» диалогов. Отдавая должное их большому литературному мастерству, нельзя сказать того же об их теоретической глубине. Теоретический уровень диалогов снижается не только вследствие несостоятельности защищаемых воззрений, но и в результате отсутствия серьезного проникновения в воззрения противников, взгляды которых представлены зачастую неаутентично, упрощенно, а то и преднамеренно гротескно.

Рассказ ведется от лица Диона, одного из гостей, собравшихся на ферме Ефранора, не принимающего участия в длившейся целую неделю дискуссии. Кроме соседей среди приезжих гостей два свободомыслящих философа: Алсифрон, олицетворяющий Шефтсбери, и Лисикл, представляющий Мандевиля, вокруг высказываний которых развертывается острая, горячая полемика. Позицию самого Беркли наиболее отчетливо выражает Критон, отнюдь не скрывающий своей ненависти и презрения к противникам. «...Новейшие свободомыслящие,– заявляет Беркли устами Ефранора,– это то же самое, что Цицерон называл мелкими (minute) философами, название как нельзя лучше им подходящее, поскольку они составляют секту, которая умаляет все наиболее ценные предметы, мысли, взгляды и надежды людей; все знание, все разумные понятия и теории они сводят к чувству; человеческую природу они ограничивают и низводят к узкому и низменному стандарту животной жизни и сулят нам лишь ничтожный отрезок времени вместо бессмертия» (8, III, стр. 46—47). Хозяин фермы прямо называет свободомыслящих философов «своего рода пиратами» (8, III. стр. 47).

Объектом берклианской критики служат два совершенно различных, даже диаметрально противоположных, этических учения. Но эти учения объединяет их иррелигиозность: это две версии секуляризованной, а потому нетерпимой для Беркли, этики. Вот почему он видит в них союзников, борющихся разным оружием. Среди нас, свободомыслящих, говорит Алсифрон, есть философы самого различного рода, но всех нас объединяет независимость от религии. Хотя мы придерживаемся различных положительных взглядов, «все мы находимся в согласии относительно определенных пунктов неверия, или негативных принципов» (8, III, стр. 116). Известно, что в своей прославленной «Басне о пчелах»

Мандевиль подвергает критике взгляды Шефтсбери, а последний в «Характеристиках» в свою очередь резко полемизирует сМандевилем. Это находит отражение и в диалогах Беркли: Алсифрон заявляет, что он никогда не считал Лисикла своим единомышленником (8, III, стр. 122), а Лисикл говорит об этических принципах Алсифрона как о претенциозной болтовне (8, III, стр. 131). Тем не менее диалоги рисуют картину непримиримой борьбы двух враждебных этических направлений: традиционно-религиозного и новаторского антирелигиозного.

Шефтсбери открыто не выступал против религии. Он не высказывался не только в пользу атеизма, но и в пользу деизма (48, стр. 138—139). Беркли инсинуирует, когда приписывает Алсифрону открытую защиту последовательного атеизма и утверждение, что церковники – величайшие враги человечества, что вера в бога, бессмертие души и загробное воздаяние служат в руках правительства орудием усмирения и порабощения народа. Но, не выступая открыто против религии, Шефтсбери решительно отмежевывал от нее мораль. Нравственность естественного, а не сверхъестественного, чувственного, а не сверхчувственного происхождения. Она коренится в присущем природе человека врожденном чувстве. Альтруизм, общительность, доброжелательность – естественные потребности и влечения разумного существа. Вопреки Гоббсу, Шефтсбери утверждает, что человек по природе своей добр, и врожденное ему моральное чувство подобно эстетическому чувству делает для него добродетель источником наслаждения. Она оправдывает сама себя. Когда мотивом поступка служит не удовлетворение, доставляемое содеянным добром, а некий интерес, утилитарные побуждения, поступок теряет свое моральное существо.

Принцип врожденного нравственного чувства и сопровождающего его морального «вкуса» несовместим с мифом о грехопадении. Сближение нравственного с прекрасным делает неприемлемой церковную догму воздаяния. Продолжая линию Бейля, Шефтсбери твердо отстаивает убеждение, что нравственное достоинство и честь не нуждаются в религиозной санкции. Напротив, тот, кто выполняет нравственные заповеди из страха божьего или в расчете на милость господню и грядущую награду, изменяет подлинному моральному чувству.

Беркли ополчается против самодовлеющей этики Шефтсбери, настойчиво утверждая, что безбожие и нравственность несовместимы, что «там, где растет неверие, растут всякого рода коррупция и новые пороки» (8, III, стр. 139), что «совесть всегда предполагает бытие бога» (8, III, стр. 52). И в качестве главного свидетеля обвинения, как наглядный пример того, к чему приводит безбожная этика, как устрашающее пугало моральной деградации на сцену выводится Лисикл – Мандевиль.

Уроженец Голландии, из семьи французского происхождения, потомственный врач Бернар де Мандевиль (1670—1733) поселился в Англии. Его «Басня о пчелах», несмотря на осуждение в 1723 г. английским судом за безбожие и антигосударственность и (неосуществленный) приговор о предании французского перевода этой работы сожжению, получила самое широкое распространение и сенсационную известность далеко за пределами Англии, вызвав бурю восхищения, с одной стороны, бурю негодования—с другой. Мандевиль, по словам Маркса, был «честный человек и ясная голова» (1, стр. 629). Он поставил своей задачей дать «анатомию природы человека» (см. 48, гл. VI). Во введении к своему основному произведению он объясняет свой замысел: «Большинство писателей всегда твердят людям, какими они должны быть, но едва ли кому-либо приходит в голову рассказать им о том, каковы они есть на самом деле». Обрисовать моральный облик реального человека, каков он есть, без прикрас, во всей неприглядности – такова задача «Басни».

Мандевиль глубоко ненавидит лицемерие. Он срывает маску благочестия с ханжей. Его работа глубоко иронична. Это – жестокая сатира на современное ему капиталистическое общество. Парадоксальность лишь увеличивает разоблачительную силу нарисованной им картины, где пороки буржуазного мира представлены как присущие «природе человека». «Он доказывает, что в современномобществе пороки необходимыи полезны.Это отнюдь не было апологией современного общества» (3, стр. 146) [7]7
  Этого, к сожалению, не понял даже такой крупный марксистский историк философии, как А. М. Деборин (см. А. Иоффе.Об этике Мандевиля и «социализме» Канта. – Сб. «Марксизм и этика». Киев, 1923).


[Закрыть].

Мандевилю чуждо прекраснодушие Шефтсбери, идеализация им человека. Его этика язвительна и беспощадна. «Басня» не назидательное чтение. Она не поучает, не проповедует. Это– увеличительное зеркало: люди, посмотрите на себя! Это, пожалуй, и несколько кривое зеркало, но оно обостряет отражаемую в нем реальную кривизну существующего строя и образующих его существ. Нет, вопреки Шефтсбери не добродетель, а порок является на деле движущей силой развития современного общества, доказывает Мандевиль. Мандевиль порой циничен, но цинизм его – противоядие лицемерию. Люди эгоистичны, самолюбивы, движимы личным интересом и стремлением к чувственным наслаждениям и к наживе как средству для их удовлетворения. Нравственность вовсе не врождена им. Она социального происхождения и используется господствующими классами в их корыстных интересах для обуздания естественных побуждений и влечений масс. Религия играет при этом далеко не последнюю роль. Церковное облачение морали лишь усугубляет ханжество.

Беркли ничего не понял в концепции Мандевиля. Не понял потому, что не хотел понять. Мандевиль для него – чудовищное порождение безбожия, преступный проповедник порока. «...Наши мелкие философы действуют в противовес тому, что делают все другие мудрые и мыслящие люди; их цель и задача – искоренить из человеческого разума основы всего великого и доброго, сокрушить всякий порядок в гражданской жизни, подорвать основания нравственности... низвести человеческий род до уровня диких зверей» (8, III, стр. 54).

Вот как выглядит credo Мандевиля в изложении Беркли: «Нет бога или провидения; человек подобен гибнущим зверям: его счастье,– как и их,– в подчинении животным инстинктам, влечениям и страстям; все укоры совести и чувства вины – предрассудки и ошибки воспитания; религия – государственная хитрость (trick); порок – общественное благо; душа человека телесна и рассеивается, подобно дыму и пламени; человек – машина, функционирующая по законам движения...» (8, III, стр. 107). Разве автор «Басни» не старается убедить нас в том, что пьянство и распутство есть благо, так как увеличивает доходы государства и служит источником экономического процветания? Разве не утверждает он, что даже сожжение Лондона пошло бы на пользу индустриальному развитию и оживлению коммерции? Свободомыслящие, заключает Беркли устами Критона, – коварные искусители, демоны, обольщающие свободой и счастьем. Берегитесь так называемого свободомыслия! Оно чрезвычайно возросло за последние годы, неся обществу разложение и гибель. «Оставьте нас в покое!» – обращается он к Лисиклу. «Устройте колонию атеистов где-нибудь в Мономотапе и посмотрите, как она процветает, прежде чем вы вернетесь с вашими идеями домой... А пока, господа, полагающие, что не на что надеяться и нечего бояться в загробном мире, что совесть – жупел, что узы государства и скрепы общества – гнилье, которое следует отбросить и превратить в ничто... пока будьте любезны оставить эти возвышенные открытия для себя самих; предоставьте нам, нашим женам и детям, нашим слугам и соседям оставаться в той вере и при том образе мыслей, которые установлены законами нашей страны. Совершенно серьезно, я хотел бы, чтобы вы проделывали свои эксперименты среди готтентотов или турок» (8, III, стр. 102).

Этот вопль не остался безответным. Вслед за выходом в свет «Алсифрона», в том же 1732 г., Мандевиль, за год до своей смерти, откликнулся на него своим, по-видимому, последним произведением – «Письмом к Диону».

Ответ, данный Беркли дерзким, нанесшим в «Басне о пчелах» звонкую пощечину господствующему общественному мнению Мандевилем, отличается сдержанностью и корректностью. Он не наступает, а обороняется, оправдывается тем, что его либо вовсе не читали, либо превратно истолковали, основываясь на широко распространенных ложных слухах о порочности его произведений. Мои принципы, заверяет он, решительно отличаются от того, что критики свободомыслия приписывают Лисиклу. На самом деле он не поощряет, а изобличает пороки современного ему общества. Если бы его и Шефтсбери взгляды были такими, какими они представлены в образах Лисикла и Алсифрона, было бы неоправданным, что собрание почтенных и здравомыслящих людей целую неделю возится с такими негодяями и чудовищами, вместо того чтобы попросту выгнать их из своей среды. Заявляя, что его взгляды «совершенно отличны от взглядов лорда Шефтсбери» (47, стр. 47), Мандевиль оговаривает, что, несмотря на это, Шефтсбери все же не заслуживает и десятой доли того презрения, которое высказывает по отношению к нему Беркли.

Лозунг Мандевиля «private vices – public benefits» (частные пороки – общественное благо) не проповедь аморализма, а констатация его в реально существующем обществе. Он выражает не должное, а сущее. «То, что я называю пороками, это общепринятые (fashionable) нормы поведения, нравы века. Хотя я продемонстрировал путь к светскому процветанию, я без колебаний предпочел путь, ведущий к добродетели» (47, стр. 31). Он приводит слова Бейля: «Les utilites du vice n’empechent pas qu’il ne soit mauvaise (польза, приносимая пороком, не устраняет того, что он является злом)». Видя, что движущей силой развития современного ему общества служат пороки, а отнюдь не добродетели, Мандевиль сформулировал этическую теорию, которая была честным, откровенным теоретическим выражением существующей практики. Обнажив во всей ее уродливой неприглядности лицемерную сущность господствующей морали, он вызвал всеобщее негодование не столько мнимой проповедью аморализма, сколько своим изобличением ханжества, обычно прикрываемого религиозным морализированием.

Мотивы Пьера Бейля явно звучат в рассуждениях Мандевиля о том, что нравственность определяется не религиозными верованиями, а социальным строем, законами, политикой правителей. В отношении нравственного совершенства «у христианина нет преимущества перед магометанином или язычником» (47, стр. 62). И при всей своей неприязни к католицизму Мандевиль не признает, что Реформация послужила поворотным пунктом в прогрессе нравственности (47, стр. 67). «Религия – религией, а торговля – торговлей»,– бросает он англиканским ханжам.

Тысячу раз прав был Маркс, утверждая, что «Мандевиль был, разумеется, бесконечно смелее и честнее проникнутых филистерским духом апологетов буржуазного общества» (2, стр. 395). Именно поэтому он и подвергся осуждению и ненависти этих апологетов, в том числе и епископа Клойнского.

* * *

Возглас Критона: предоставьте нам и нашим слугам остаться при том образе мыслей, который установлен нашими законами, как нельзя лучше выражает консервативную сущность мировоззрения Беркли и его этических принципов. «В морали,– возвещает он,– вечные правила поведения являются такой же неизменной универсальной истиной, как и геометрические положения. Ничто в них не зависит об обстоятельств или условий, будучи истинным всегда и везде, безо всяких ограничений или исключений» (8, VI, стр. 53). Мимолетным радостям и преходящему счастью земного бытия он противопоставляет вечное потустороннее блаженство. Еще в юношеских философских тетрадях он писал: «Тот, кто действует, не стремясь к достижению вечного счастья, должен быть неверующим, по крайней мере не быть уверенным в грядущем „суде“» (8, I, стр. 93).

Этические выступления Беркли, направленные против приверженцев автономной морали, не вносят ничего нового в историю этических учений. Если о его гносеологических построениях мы говорили как о своего рода новаторстве (с отрицательным знаком), то этические его рассуждения лишены всякого теоретического интереса. В них нет ничего, кроме воинствующего обскурантизма.

Глава VII.
Критика берклианства справа и слева

Философия Беркли подвергалась самой ожесточенной критике с разных позиций, сначала современными философами, а затем на протяжении всей последующей истории философии. Сам Беркли изображал себя непоколебимым рыцарем, атакуемым со всех сторон. «Выглядит так,– писал он,– будто человек твердо стоит на том же месте, в то время как его противники выбирают и изменяют его положение, его добрую волю и свободу идти своим путем, и нападают на него со всех сторон и на разные лады, с близкого и с далекого расстояния, пешими или верхом на конях, легко– и тяжеловооруженными, врукопашную или тяжелым оружием» (8, III, стр. 321). Причем одни противники обвиняли его именно в том, в отсутствии чего упрекали другие. А лидер нынешних апологетов берклианства профессор Люс обвиняет всех критиков Беркли подряд, как справа, так и слева, в том, что объектом их критики было не подлинное учение Беркли, а «карикатуры и извращения» берклианства.

Мы познакомились выше с тем, как церковные ортодоксы восприняли попытку Беркли реформировать методы философской борьбы против атеизма. Консервативных теологов привело в бешенство новаторство ирландского философа.

Даже леди Персиваль поразило расхождение Беркли с библейским мифом о сотворении мира (см. стр. 201). Но нет никакой необходимости верить в библейский миф, чтобы признать существование мира до появления человека. И перед Беркли стояла двойная задача: не только убедить своих противников в совместимости его учения с библейской догмой, но и (что было гораздо труднее) со здравым смыслом, а тем более с научными воззрениями. Иезуитские патеры выступали единым фронтом с англиканскими теологами: Турнемин и Дефонтен – с дублинскими епископами Кингом и Брауном. Об оценке ими взглядов Беркли можно судить по словам епископа Уорбертонского о том, что это «самые жалкие, низкопробные и ничтожные из всех софизмов» (цит. по 29, стр. 63).

Шотландские философы, в свою очередь претендовавшие на то, что религиозная вера и здравый смысл тождественны, с нескрываемой яростью набросились на Беркли. Рид, Битти, Освальд осыпали его насмешками. «Скандальным абсурдом» называл принципы Беркли Джеймс Битти. «Нет такого вымысла в персидских сказках,– писал он,– в который я мог бы поверить с такой же легкостью. Ни одно глупейшее измышление самого ничтожного суеверия, которое когда-либо опозорило человеческую природу, не было более противным здравому смыслу и более чуждым любому принципу человеческой природы». Что значит, язвил он, «сломать шею»? «Моя шея, сэр, может быть идеей для вас, но для меня это реальность, притом весьма существенная». Негодование шотландцев понятно: утверждая, что вера в бытие бога столь же надежно покоится на здравом смысле, как и вера в бытие материального мира, они не могли терпеть имматериализма Беркли. Они не могли примириться поэтому и с утверждением Беркли, будто его точка зрения совпадает со «здравым смыслом».

Перед нами явление, кажущееся парадоксальным: ревнители религии подвергают Беркли критике справаза отрицание им материальнойдействительности, материи как объективной реальности. Тем не менее эта парадоксальная ситуация – исторический факт.

Коренная противоположность идеалистической критики Беркли справа и его материалистической критики слева состоит в том, что те, кто критиковал его в пределах идеалистического лагеря, признавая реальность телесного мира, считали его вторичным, производным по отношению к духовному миру, существование которого они не только признавали объективным и независимым от материи, но и первичным, основоположным. В одном случае материя утверждалась во славу божию, в другом – именем антирелигиозного научного познания мира таким, каков он есть в действительности. Не следует забывать, что критика справа была критикой рационалистически закамуфлированной аргументации Беркли с позиции прямолинейного фидеизма. Для шотландской школы здравый смысл и вера идентичны.

Любопытен эпизод, вошедший в историю философии под названием «аргумент Джонсона». Доктор Джонсон в беседе с Бозуэлом о философии Беркли во время прогулки, толкнув пинком ноги придорожный камень, воскликнул: «Вот чем я его (Беркли) опровергаю!» По поводу этого эпизода Люс с негодованием и презрением замечает: «Доктора Джонсоны всех времен пинают ногой свой камень и опровергают своего Беркли» (46, стр. 304).

Это опровержение ногой, а не головой заслуживает, однако, внимания. Ведь по сути дела здесь делается попытка опровергнуть ложные теоретические построения практикой, показать, что дела не соответствуют словам, поведение противоречит рассуждениям. Шотландец Томас Рид возражал Беркли таким же образом: «Решившись не доверять своим чувствам, я разбиваю себе голову о столб, попавшийся мне на пути, я попадаю в грязную лужу, и после двадцати таких мудрых и осмысленных поступков меня хватают и сажают в сумасшедший дом» (51а, IV, § 20). Обратите внимание на то, что Рид упрекает Беркли в недоверии к непосредственным чувственным данным,совпадающим у Рида со «здравым смыслом», поскольку Беркли свою концепцию строит, претендуя именно на рационально неопосредствованные чувственные данные. «Аргумент» Джонсона того же рода.

Следует напомнить, что подобная критика феноменализма применялась не только со стороны приверженцев иных форм идеализма, но – за сто лет до Джонсона и Рида – также и со стороны материалистов. Так, французский материалист XVII в. Пьер Гассенди, считая неоправданным картезианское методическое сомнение в существовании внешнего мира, писал в своих возражениях Декарту: «...если ты все еще не веришь, что существуют Земля, небо и звезды, то, скажи на милость, каким образом ты ходишь по земле? Почему ты подымаешь глаза, чтобы наблюдать Солнце? Зачем ты приближаешься к огню, чтобы чувствовать тепло? Почему ты садишься за стол и ешь, чтобы утолить голод? Почему делаешь движения языком, чтобы разговаривать, или рукой, чтобы написать нам все это... И так как на самом деле ты не сомневаешься, что указанные вещи существуют вне тебя, то будем рассуждать серьезно и добросовестно и называть вещи своими именами...» (15а, стр. 426). «Ходишь», «подымаешь глаза», «делаешь движения языком... или рукой» – все это практические действия, которые Гассенди приводит в опровержение идеалистических спекуляций. Тем не менее Гассенди, как и все домарксовские материалисты, был созерцательнымматериалистом.

В чем же различие между таким методом опровержения идеалистического сенсуализма и диалектико-материалистическим учением о критерии практики?

За много веков до Джонсона применялся его метод опровержения. Ленин в своих «Философских тетрадях» приводит выписку из гегелевских «Лекций по истории философии» об историческом анекдоте, как Диоген – киник опровергал ходьбой объективную реальность движения. Гегель пишет: «Но анекдот продолжают еще и так: когда один ученик был удовлетворен этим опровержением, Диоген стал его бить палкой на том основании, что, так как учитель спорил с основаниями, то он и возражения ему должен был представить также основательные. Поэтому не следует удовлетворяться чувственной достоверностью, а необходимо понимать» (цит. по 7, стр. 230). Приведя эту выписку из Гегеля, Ленин замечает: «Недурно!»

Дело в том, что марксистское понимание практики как критерия истины не является ни сенсуалистическим, ни тем более (как у Рида) фидеистическим. В диалектическом материализме практика не отождествляется с непосредственным чувственным созерцанием или со «здравым смыслом»; и хотя она и предполагает эмпирическое восприятие, но не исчерпывается им. Практика не просто пассивное отражение, а изменение, преобразование действительности, в результате активного воздействия на мир. Она предполагает как чувственную, так и рациональную форму отражения в их диалектическом единстве, и вместе с тем она есть нечто большее: управление объективной реальностью по ее собственным, познанным нами законам.

Когда английский материалист XVIII в. Пристли подвергает критике опровержение Ридом Беркли, он улавливает тот же порок этой критики, который отметил Гегель в анекдоте о Диогене – пренебрежение рациональной аргументацией. «Кроме чувства,– пишет Пристли, – должен быть другойрод очевидности, чтобы доказать, что это не так» (13, III, стр. 84). Дальше «рассудка», преодолевающего односторонность сенсуализма, Пристли не идет. Но он совершенно прав, заявляя, что «учение г-на Локка не так благоприятно для теории Беркли, как теория самого д-ра Рида» (13, III, стр. 90) вопреки язвительной критике Ридом Беркли. Улавливая коренную противоположность материалистического и идеалистического сенсуализма, Пристли обнаруживает родство последнего с фидеизмом.

Напомним, что «аргумент Джонсона» применялся и в нашем веке во внутренней полемике в идеалистическом лагере. Я имею в виду, как английский неореалист Джордж Мур в своем получившем широкую известность «Опровержении идеализма» опровергал то, что он называет «идеализмом» (т. е. откровенный субъективный идеализм). Разница в том, что Мур действовал при этом не ногой, а рукой. И о нем можно сказать то же, что Пристли говорил о Риде: и его «опровержение идеализма» ближе к Беркли, чем к Локку.

Первой вдумчивой критикой берклианства, хотя и не выходящей за пределы идеалистического лагеря, была, по-видимому, работа Эндрью Бакстера «Исследование о природе человеческой души», первое издание которой вышло анонимно в 1733 г. Одна из глав этой работы названа: «Схема декана Беркли против существования материи и материального мира, по рассмотрении оказавшаяся неубедительной». Бакстер повторяет здесь обычное обвинение Беркли в иллюзионизме: «Невозможно, чтобы человек серьезно был убежден в том, что у него нет ни родины, ни родителей, ни даже материального тела, что он не ест, не пьет и не обитает в доме, что все эти вещи – одни иллюзии, не имеющие существования помимо воображения». Но Бакстер не довольствуется этим аргументом, который берклианский ортодокс Люс называет «глупым». Если бы Беркли был до конца последовательным в выводах, вытекающих из его посылок, этот довод попадал бы в цель. И Бакстер вскрывает внутреннюю противоречивость берклианства, с логической неизбежностью влекущую за собой его самоопровержение: если бы отрицание Беркли материальной субстанции было обоснованным, то тем самым были бы подорваны самые основы его доказательств бытия бога. «Словом, все его построение покоится на предположении реальности того, что он намеревается опровергнуть... Человек с такими убеждениями, чтобы не опровергать себя самого, никогда не должен раскрывать рта...» (цит. по 29, стр. 65, 68). Критика Бакстера остается в рамках идеализма и религии, но она улавливает несостоятельность попытки Беркли обосновать объективно-идеалистические принципы с помощью субъективистского феноменализма.

Философия Беркли, ставившая своей задачей ниспровержение материализма и атеизма, естественно, встретила отпор со стороны враждебного идеализму и религии философского лагеря. Английские, французские и американские материалисты XVII—XVIII вв. неоднократно выступали с ее опровержением. При этом нет ничего удивительного в том, что, поскольку прямые атаки на материализм Беркли вел оружием идеалистического сенсуализма, контратаки материалистов направлены были главным образом на эту сторону его философии.

Мы упоминали уже о полемике Пристли с Ридом. Пристли поставил себе задачу показать, что с позиции шотландской школы нельзя дать сколько-нибудь убедительной критики берклианства и что при всей недоброжелательности Рида к Беркли, тот и другой – одного поля ягоды. С полемикой против Беркли другого современного ему материалиста, Бернарда де Мандевиля, мы уже познакомились.

С присущим им остроумием и язвительностью отзывались о берклианстве французские материалисты XVIII столетия. «Что сказать о философе вроде Беркли, – писал Гольбах,– который старается доказать нам, будто все в этом мире есть лишь иллюзия и химера, будто весь мир существует лишь в нас самих и в нашем воображении, и который при помощи софизмов, неразрешимых для всех сторонников духовности души, делает проблематичным существование всех вещей?» (17, стр. 184—185). И вслед за этим выпадом против Беркли Гольбах привлекает внимание к вопросу, который является одним из фатальных для берклианства,– к вопросу о критерии объективной истины. «Но если человек,– продолжает Гольбах,– видит все в самом себе или в боге... откуда же взялось так много ложных идей и заблуждений человеческого духа?» (17, стр. 185).

Дидро, говоря о системе взглядов, изложенной «с полной откровенностью и ясностью в трех диалогах доктора Беркли, епископа Клойнского», сравнил ее с «припадком бреда, когда чувствующий инструмент вообразил, что он единственный инструмент в мире, и что вся мировая гармония происходит в нем» (18, I, стр. 28, 150) [8]8
  Любопытно, что спустя сто двадцать лет английский материалист Томас Хаксли в статье о Беркли, напечатанной в 1871 г. в «Macmillan’s Magazine», пользуется тем же образом «сумасшедшего фортепьяно».


[Закрыть]. При этом для Дидро была уже ясна противоположность двух видов сенсуализма: идеалистического и материалистического. «Не занятно ли,– замечает он,– было бы увидеть, как схватятся между собой два противника, оружие которых так сходно?» (18, I, стр. 29). Речь идет о Беркли и Кондильяке.

Вместе с тем французские материалисты осознавали трудности, возникающие при опровержении феноменализма с их созерцательной позиции. «...Самая сумасбродная из всех систем (система Беркли) оказалась самой трудной для опровержения», – писал Гольбах (17, стр. 185). «Это – странная система...– вторил ему Дидро, – которую, к стыду человеческого ума и философии, труднее всего опровергнуть, хотя она и является самой абсурдной из всех систем» (18, I, стр. 28). Будучи метафизическими материалистами, они не могли еще сказать последнего слова в полемике с идеализмом.

Мы отметили уже возражения американского материалиста Кедвалладера Колдена против учения Беркли о причинности. Эти возражения попадают в самую сердцевину имматериализма Беркли, поскольку отрицание активности материи является одним из главных его доводов против материалистического понимания причиныощущений. Учение о самодвижении материи, сформулированное уже (вслед за Спинозой) Толандом и развитое Колденом, было веским аргументом в борьбе материализма против идеализма.

Особое место в истории критики берклианства занимают Юм и Кант. Давид Юм развивает в своей критике мысль, зароненную Бакстером, но развивает ее в ином направлении. Нельзя однозначно определить его критику как критику справа или слева – она имеет две стороны [9]9
  О критике Юмом Беркли см. 20 и 21.


[Закрыть]. С одной стороны Юм последовательно продолжает феноменалистическую линию берклианского имматериализма. В этом смысле он более последовательный берклианец, чем сам «великий философ» из колледжа Троицы (25, I, стр. 106). Но негативный субъективизм перерастает у Юма в субъективизм позитивный, и тем самым берклианская критика материальной субстанции оборачивается также антиберклианской критикой духовной субстанции. Развивая аргументы Беркли, Юм отвергает его учение о конечных духах и о бесконечном духе – о душе и о боге. Основанные на этом антирелигиозные произведения Юма с их острым скептицизмом по отношению к религиозной вере движут мысль в направлении, диаметрально противоположном тому, куда направлял ее Беркли.

По-другому, но также двойственна критика берклианского феноменализма основоположником немецкого классического идеализма. Кантовское «Опровержение идеализма» во втором издании «Критики чистого разума» – это критика берклианского идеалистического монизма с дуалистической позиции. Для Канта идеализм Беркли – «догматический», «мистический и мечтательный» (19, III, стр. 286). При всей своей непознаваемости вещи в себе, аффицирующие нашу чувственность, преграждают путь к феноменализму. Отвергая с помощью рационалистических доводов сенсуалистическую односторонность Беркли, Кант в то же время сближается с высказываниями французских материалистов, когда пишет, что «нельзя не признать скандалом для философии и общечеловеческого разума необходимость принимать лишь на верусуществование вещей вне нас... и невозможность противопоставить какое бы то ни было удовлетворительное доказательство этого существования, если бы кто-нибудь вздумал подвергнуть его сомнению» (19, III, стр. 101). То, что у французских философов было следствием ограниченности представляемой ими созерцательной формыматериализма, для Канта является принципиальным выражением его агностицизма.

На противоречивость берклианства обращает внимание и Гегель. С одной стороны, «это идеализм, для которого исчезает всякая внешняя реальность», а с другой – Беркли «не берет идеализм в этом субъективном смысле... Непоследовательность в этой системе должен был взять на себя опять-таки бог, он играет роль стока; ему предоставляется разрешение противоречия» (16, стр. 370, 373).