Текст книги "Пора волков"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

22

Матье так еще и не уснул, а сторож уже пришел будить их. Под одеялами было тепло, и возница неподвижно лежал, глядя, как сквозь дверные щели, все разрастаясь, сочится свет. Мысль о переселении, задуманном Безансоном, не оставляла Матье, но другие образы затмевали теперь картину гор. Перед ним вновь возникла дорога к баракам. Перед ним вновь возникли – отец Буасси, Антуанетта и исполненный чистоты взгляд Мари.

– Фонарь вам не понадобится, – сказал Бертье, – сейчас очень светло. Но и очень холодно.

Безансон с ворчанием поднялся.

– Скорей бы уж добраться до кантона Во, – пробормотал он, – там я хоть чуток отдохну, займусь своим ремеслом.

Он сдержал смех – из-за Пьера, похрапывавшего во сне. Они бесшумно оделись и вышли.

Вся поляна была залита светом. Полная луна висела над лесом в искрящемся вьюжном небе. Пламя костра казалось мертвым в этой яркой белизне, где светились даже тени хижин. Сторожа налили Матье и Безансону по стакану обжигающего питья, пахнувшего хвоей и фруктами.

– Ну что, приходили волки? – спросил Безансон.

– Да, – ответил Бертье, – но они только повыли издали. А все ж таки лучше взять вам пики да выбрать лошадь посмирней.

– Я возьму одного из наших коней, – предложил Матье. – Он смирный, а при случае может и галопом припустить.

Он пошел отвязывать коня по кличке Бовар и что-то ласково ему нашептывал, запрягая в низкие длинные сани; по борту у них шла решетка, так что внутри удобно было сидеть. Полозья шире бочарного обода не давали саням проваливаться в снег.

Спутники уселись, Матье чуть тронул вожжи, и Бовар тут же повиновался ему.

– Ну вот, ты и занялся своим ремеслом, – сказал Безансон, едва они проехали последнюю хижину.

– Я-то больше привычен к длинным обозам, – ответил Матье.

– Да-а, если бы мы могли уехать на таких вот легких санях, мы бы в два счета были там. Но люди хотят забрать все добро с собой. Оно и понятно. У меня, к примеру, ничего нет, кроме узелка, инструментов да знака подмастерья. Но их я понимаю. Потому и ставлю полозья к ихним фургонам. – Он рассмеялся и добавил: – А уж тогда тебе будет длинный обоз. Без дела не останешься. Да еще и дорога будет не из легких!

Матье попытался было перебить его, но Безансон уже пустился расписывать столь предусмотрительно, шаг за шагом, составленный маршрут.

«Вот выедем на дорогу, все ему скажу… Вот только выедем на дорогу», – думал возница.

Наконец они выехали на дорогу. Бовар резво шел по следу, оставленному накануне их фургонами.

Безансон умолк. Протяжный вой донесся справа, чуть позади них. Бовар сам рванул сильнее, а мужчины громко закричали. Матье щелкнул кнутом, взмахнув им высоко в воздухе. Безансон выпрямился, держа в руке пику, и переместился в заднюю часть саней.

Лунный свет пробивался даже в самую чащобу, и вьюга бушевала наверху, заставляя плясать на сверкающем снегу лунные блики. Начался подъем, и Бовару стало труднее преодолевать глубокий снег. Снег похрустывал под копытами, и звук этот разносился далеко по ельникам. Камни, что выделялись обычно в лесной полутьме яркими светлыми пятнами, казались теперь притаившимися караульными, закутанными в темные плащи с блестящими складками. Матье отметил последний – как раз перед самым гребнем холма – и подумал: «Вот там я скажу ему. Ему сказать надо».

Они проехали камень; тогда он повернулся к Безансону, который снова сидел рядом с ним, и медленно проговорил:

– Знаешь… я… с вами не поеду.

– Как так?

– А так, в кантон Во я с вами не поеду.

Безансон высвободил из-под плаща руку, скинул кожаную рукавицу, которая осталась висеть на шнурке, и почесал подбородок.

– Вот те на! – протянул он. – Что это вдруг на тебя нашло?

– Да не вдруг. Я только не хотел говорить… И сейчас не хочу. Ежели б я мог очутиться в хвосте обоза, я так и не сказал бы. И остался бы.

Слова шли трудно. Он замолчал, и Безансон, подождав, спросил:

– Что ж тебя все-таки тут держит?

– Не могу я ничего тебе сказать… Я решил говорить с тобой, потому как… Потому как с тобой мне легче. И потом – ты столько всего видал…

– Верно. Меня удивить трудно. Но все же оставаться тут, где и война, и болезнь…

Внезапно он замолчал и наклонился, чтобы лучше видеть лицо Матье. Сани приближались к опушке леса, свет отражался теперь бескрайней равниной, его стало больше.

– Скажи-ка, – спросил Безансон, – а не собираешься ли ты, случаем, идти в банду к Лакюзону?

Матье усмехнулся.

– Ну, уж это нет!.. Я – честный бургундец. Я не за французов, – ведь они все у нас отберут, но шкурой своей дорожу.

– Поверишь, я знавал ребят, которые ушли к Лакюзону и не потому, что уж больно край свой любили. Им только бы чем-нибудь поживиться. Воровать, грабить – все им нипочем. Может, и тебе взбрело в голову урвать свой кусок, пока война не кончилась.

– Слово даю, не в том дело.

Сани выехали на равнину, и оба, поднявшись во весь рост, стали настороженно вглядываться в окружавшую их тишину. Все застыло среди холмов, которые пересекала вдали темная линия лесов – Миньовилларского, Лаверонского и Боннво. Безансон указал на них рукой.

– Смотри, – сказал он, – через два дня будем там.

Матье покачал головой. Он так и представлял себе длинный караван повозок, переделанных в сани, – вот они пересекают равнину и углубляются в другие леса. Он видел даже, как освещает их луна; Безансон, наверное, воображал себе ту же картину, так как он сказал:

– Я вот сейчас думаю, а может, нам надо выйти в это же время. По крайности, успеем до рассвета перемахнуть через равнину. И куда спокойней будет. Как доберемся до тех лесов, так особенно уж и бояться нечего. Что ты на это скажешь?

– Не поверишь, но я как раз об этом думал.

– Ну да?

– Клянусь.

Смех Безансона раскатился по снежной равнине и замер вдали.

– Вот так так, – проговорил он. – Вот так так. Как же мы с тобой друг дружку понимаем, боже ж ты мой! Экая глупость тебе с нами не ехать. Умелые ребята в Швейцарии никогда без работы не сидят. А я там людей знаю. И бьюсь об заклад, не дам тебе прохлаждаться. Я, к примеру, строю, а тебя беру на подвоз леса, да и вообще всех материалов для стройки… Я тебя не так давно знаю, но в деле видал. И понимаю, чего ты стоишь… Да что там говорить, если о бабе речь идет, забирай ее и догоняй нас.

Последняя фраза так и повисла полувопросом. В ярком свете, отбрасывающем холодные четкие тени, Матье посмотрел на Безансона. Остроскулое лицо друга дышало достоинством и выражало спокойную уверенность. И Матье подумал, что плотник этот, верно, трудится не за страх, а за совесть, работать с ним – одно удовольствие. Возница почувствовал, как в душу его закрадывается сомнение, и, желая разом с ним покончить, поспешно ответил:

– Нет, не могу сказать тебе, в чем дело, но нельзя мне с вами… Никак нельзя.

И, отвернувшись, он уперся взглядом в сверкавшую под луной, покрытую инеем спину коня. Снег похрустывал под копытами, словно толченое стекло, и пел под полозьями так же пронзительно, как ветер. Прервав молчание, Безансон спокойно заговорил о положении в стране, о войне. Политику он презирал. Он считал, что на земле Конте, где работы всегда было вдосталь, счастлив может быть всякий, у кого в руках есть ремесло. А политика – одна смехота. Он жил и в Королевстве французском и в землях Священной империи – ему было с чем сравнивать. И ему казалось, что Франш-Конте со своим правителем, с парламентом в Доле, который по сути управлял страной, могло бы жить себе в довольстве: испанский король-то ведь не требовал ни денег, ни солдат. Вот французам – тем работягам, с которыми он встречался, – им меньше повезло. Ришелье ободрал их, как липку. А теперь задумал ободрать и бургундцев, наложив лапу на их богатейшую землю. И все равно он, плотничий подмастерье, ввязываться в войну не станет. Он видел в деле регулярные войска Конте и партизан, которые прямо толпами идут с ними. По его разумению, они ничуть не лучше шведских, французских или немецких солдат, напавших на их родину. Бургундские солдаты тоже только и знают, что убивать, грабить, жечь да насиловать.

– Понимаешь, – говорил Безансон, – для них это все равно, что для меня строить или для тебя – вести лошадей. Это их ремесло. А мы, ясное дело, этим заниматься не можем. Надо быть без креста, чтоб за такое браться.

Матье понял, что Безансон все еще сомневается в нем. Он говорил так, точно хотел отбить у него охоту идти к партизанам.

– Слушай, Безансон, – сказал он, – я ведь тебе правду сказал. Вовсе я не собираюсь идти воевать.

Безансон пристально посмотрел на него и, когда они уже приближались к разрушенному селению, сказал:

– Сотни деревень и ферм стоят спаленные, тысячи людей убиты… Страна вся разграблена, повсюду чума… Боже милостивый, прямо сердце разрывается, когда на это глядишь! Ежели французы наш край захватят, ясное дело, жизнь будет тоже не сахар, но неужто все из-за этого передохнуть должны? Когда в Конте никого не останется, они живо его возьмут.

Матье не знал, что и отвечать. Война для него была чем-то вроде грозы, против которой все равно ничего нельзя сделать. Он никогда серьезно не размышлял ни об ее причинах, ни о возможных последствиях. Безансон чаще, чем он, бывал в чужих краях. Много поездив по стране, возница смотрел свысока на крестьян, которые ничего, кроме своей деревни, не видели, но теперь он чувствовал, что ему до Безансона в этом смысле далеко. Вот он и слушал его, но когда тот кончил говорить, Матье не нашелся, что ответить.

Наконец сани остановились перед бывшей кузницей, и Безансон, схватив Матье за руку, яростно прошипел:

– Знаешь, Гийон, когда остаются крестьяне, я еще могу их понять. Но ежели кто видал другие места и знает, что можно жить не только здесь, – вот тут я не понимаю… Да мне, чтоб я остался, пришлось бы переломать обе ноги… И то, может, на руках бы ушел.

Смех его эхом отдался среди обуглившихся стен, но звучал он не так беззаботно, как обычно. В нем слышались жалобные нотки. Нотки обиды.

Они вылезли из саней, возница заставил попятиться коня, а Безансон, взявшись за зад повозки, подтащил ее к уцелевшему крыльцу, сложенному из крупного камня. В лунном сиянии и блеске снега четко вырисовывался каждый выступ, а балки и стены казались еще чернее.

Скинув рукавицы, Матье и Безансон принялись грузить железные брусья и колесные ободья выше человеческого роста, над которыми плотник трудился все эти дни.

– Знаешь, – заметил Безансон, – то, что мы делаем, – не грабеж. Бедняга-тележник, который здесь жил, наверняка погиб, как и все в деревне. Я-то знаю, как это бывает. Никому не удается ускользнуть. И «серые», и французы перво-наперво заставляют жителей сложить на повозки все добро – говорят, будто те должны переезжать куда-то на другие места. Ежели кто пробует спорить, его убивают тут же на месте; тогда остальные начинают грузить. А как погрузят, так солдаты выводят лошадей из деревни. После всех женщин сгоняют на постоялый двор и насилуют. Орут они, ты не можешь себе представить! А после загоняют всех по домам и поджигают. И сами стоят кругом. А как кто выскочит из дома, они его тут же пристреливают. И смеются… А после проходятся по погребам… Напиваются, как скоты.

Матье спросил, откуда он все это знает, и Безансон ответил:

– От одного старика дровосека. Он был как раз в рощице, метил буки, какие собирался рубить. Ну вот, спрятался он в кустах и все видел… А после убежал. Он был совсем как помешанный. Рассказал все и через три недели умер. Разум, бедняга, потерял… господи, какая же мерзость война!

Матье подумал о Колене Юффеле и всех тех, кто видел такие же зверства. Он сказал об этом Безансону, а потом вспомнил, как однажды в июне видел с вершины Ревермона сотни брессанских косцов, которых французские солдаты заставляли косить еще зеленый хлеб.

– Да, знаю, – вставил Безансон, – это выдумка кардинала. Здорово придумал. А что не успели скосить, то сожгли – это перед самой жатвой-то… Тоже ведь преступление. Я все думаю, ну как же служитель божий может творить такие дела.

Нагрузив сани, они пустились в обратный путь к лесу, молча, полные воспоминаний об ужасах войны.

Теперь луна светила им в спину, и тень упряжки бежала впереди них, чуть правее, колеблясь и вытягиваясь на снегу.

Они молча плыли по снежному морю, и только достигнув берега, вступив под сень леса и углубившись в него, Матье произнес слегка дрожащим голосом:

– Нелегко мне, знаешь, вас бросать. Но приходится. Не могу тебе сказать, почему, но это очень важно. Ни Пьер всего не знает, ни Мари… Ты им только скажи, что пришлось мне вернуться туда, откуда я пришел. И все… Скажешь им, ладно?.. Они поймут.

Безансон вздохнул и кивнул в знак согласия как раз тогда, когда они погрузились в густую тень первых елей. Где-то далеко, с наветреной стороны, выли волки. В санях звякало железо. Лес, как и раньше, кричал по-кошачьи, а заходящая луна уступала место тьме, которая круглый год гнездится в густых ельнях.

Часть четвертая
СВЕТЛЫЕ, КАК РОДНИК, ГЛАЗА

23

Большую часть дня они потратили на подготовку повозок, подставляя под колеса деревянные полозья, на которые крепился металл. Основные работы выполняли Безансон, старик кузнец и столяр, а Пьер, Матье и двое других помогали им. Близость отъезда целый день держала всех в сильнейшем возбуждении, а когда наступил вечер, Добряк Безансон, улучив минуту, когда он остался наедине с Матье, спросил:

– Ты хорошо подумал?

– Да… Я не могу ничего тебе…

– Ты и не должен ничего мне объяснять, – перебил его Безансон. – Я сказал советнику, что пойду с тобой вместе в конце обоза. Оно и понятно. Ежели какая повозка сломается, лучше мне быть позади… А тебя ему хотелось послать вперед, потому как ты – возчик и хорошо знаешь дороги, но я ему сказал, что ты подойдешь, если понадобится. – И, рассмеявшись, добавил: – Видишь, что ты заставляешь меня делать.

Оба нервно засмеялись, скрывая волнение; потом, взяв Матье за плечи, Безансон снова заговорил – уже серьезно:

– Мы с тобой непременно еще свидимся, Гийон… Сам увидишь, что я правду говорю… Сам увидишь.

Вот и все. Они расцеловались, пожелали друг другу удачи, и при свете высоко взошедшей луны Матье видел, как они удалялись. Он стоял в тени хижины, на самом краю селения, а сани-повозки скользили на неподвижных колесах, соединенных длинными подкованными железом полозьями.

Матье выждал, пока парусиновый верх последнего фургона исчез за елью, и, слушая, как затихают вдали пощелкиванья кнутов и крики возниц, медленно, еле сдерживая слезы, с тяжелым сердцем вернулся в хижину Безансона. Короткие язычки пламени плясали на красноватых угольях. Матье подбросил еще пару поленьев, поворошил их и какую-то минуту неподвижно глядел на огонь. А когда все стало расплываться от навернувшихся на глаза слез, он прошел к нарам и лег, укрывшись плащом. Все ушло куда-то, все, кроме этих бревенчатых стен и глинобитного пола. Матье подумал, что остался совсем один в лесном селении, и ему пришла в голову мысль побывать в каждой хижине. Потом, поразмыслив, он пожал плечами. Глупая мысль – такая же глупая, как и считать, что можно прожить здесь одному… И не уйти вместе со всеми.

Он приподнялся на локте. Будто ток горячей крови вдруг хлынул по его венам.

– Мне совсем недолго их догнать… Бог ты мой, Добряк Безансон, ну и рожу он скорчит! Так его и слышу… Вот бы он обрадовался!.. А остальные ничего никогда и не узнали бы. Он обещался не говорить им до первой остановки… А на первой остановке они будут уже в самом Валь-де-Мьеже, бог ты мой!

– Оставьте наконец бога в покое.

Матье подскочил. Он говорил вслух, и ему в самом деле показалось, что голос иезуита перебил его.

Во всяком случае, светлые глаза были до ужаса реальны, они стояли перед ним, здесь, во тьме, где жило лишь пламя очага. Глаза эти будто бросали ему вызов… А в завываниях ветра слышался голос:

– Ты хочешь помчаться следом за ними? Ну что ж, иди! Иди скорее, догоняй их!.. Мне ты больше не нужен. Ты меня предал. Разве могу я снова доверять тебе? На что мне такой человек? Если ты и вернешься, то не ради меня, нет! Это было бы просто нелепо. Нет, вернешься ты опять же потому, что боишься. Ты ушел, потому что трясся за свое бренное тело, а возвращаешься потому, что боишься за свою душу… А может, и ради Антуанетты. Ради наслаждения. Запретного наслаждения… Или же просто боишься, что она отомстит тебе, если ты удерешь без нее… Нет, конечно же, ты возвращаешься, чтобы спасти свою душу! Но разве при этом ты нисколько не хитришь? Ведь ты возвращаешься в бараки, когда уже наступили холода и убили заразу… Ибо ты знаешь, что зима возьмет верх над болезнью. Я сам тебе это говорил. Брось, Гийон, главное, не уверяй меня, будто ты и не думал об этом. Хитришь, Гийон… Ты возвращаешься и хочешь, чтобы мы поверили в твое самопожертвование, тогда как тобою движет один лишь эгоизм. Хитришь, Гийон. И прибавляешь еще одну ложь к уже и без того тяжкому бремени своих грехов.

Голос постепенно затих. Матье, не спавший и предыдущую ночь, поддался усталости. Тяжелый сон не отпускал его до самого рассвета. Когда он проснулся, голова у него гудела. Огонь потух, и холод завладел хижиной, тем более потому, что Матье неплотно прикрыл дверь. Он поднялся, сделал несколько движений, разгоняя кровь. И ему вспомнилось, что произошло перед тем, как он заснул. Он подошел к очагу, потоптался и с досадой проворчал:

– Незачем сейчас сызнова разжигать… Идти надо, чего уж там!

Он отворил дверь, и занимавшийся день проник внутрь, серый, точно мутная вода. Он представил себе повозки-сани. На какой-то миг вспомнил Безансона и услышал его прощальный совет:

«Главное, дождись света, а уж после иди. Волки прямо подыхают с голоду… И пику возьми, слышишь! Непременно возьми пику. Все лучше, чем твоя рукоятка от заступа».

Матье несколько раз прошептал:

– Добряк Безансон, плотничий подмастерье. Сколько краев исходил…

Он повторял эти слова, такие притягательные для него, ради удовольствия их слышать. Повторял и видел перед собой высокого сухопарого молодца, с которым ему, наверное, так легко бы работалось.

– Теперь-то, – сказал он, – я догоню их разве что к ночи.

И сам испугался того, что эта мысль еще могла прийти ему в голову. Закинув на плечо сумку, он сжал в руках длинную пику, которую смастерил старик кузнец, и вышел из хижины, плотно притворив за собой дверь. Ветер дул теперь куда слабее. Вьюга пряталась там, в верхушках деревьев, оттуда доносилось ее хриплое дыхание. Внизу же царило спокойствие. Из затворенных хижин не вырывалось ни единой струйки дыма. Матье медленно прошел к загону для скотины. Промерзшие навоз и солома были под ногой твердые, как камень, а запахи холод убил.

«Будет ли у меня еще когда-нибудь хорошая упряжка?»

Лошади, дороги – вот его жизнь.

Он вернулся по своим следам и, бросив последний взгляд на покинутое селение, вышел на дорогу, где накатанный снег хрустел под ногами. Лошади утоптали середину пути, а широкие, окованные железом полозья оставили с каждой стороны по две сверкающие, почти ровные дорожки.

Когда проселок вывел его на большак, Матье остановился. Он уже не колебался, но все же не мог не проводить долгим взглядом убегавший тройной след, который поворачивал вправо, в сторону гор. А ему надо было влево. Туда, где не оставалось уже ни малейшего следа от их упряжки. Снег и метель сравняли дорогу.

С рассветом дорога эта, по которой никто до него не ходил, показалась Матье неприветливой. Однако он пошел по ней широким, хоть и неровным шагом, ибо то и дело проваливался в снег, похрустывавший под ним. Звериные следы перерезали иногда дорогу. То лисьи, то волчьи, то птичьи, а тут прошло стадо ланей. Но потом и они исчезли, и лес оказался во власти Матье. А где-то в вышине, над ветрами, пространство заполняли крики невидимых галок и ворон. И от незримого их присутствия лес, казалось, еще плотнее сжимался вокруг Матье.

Он не раз один с обозом пересекал этот лес, но никогда прежде не испытывал такой тоски, какая навалилась на него теперь. Среди этих гигантских деревьев он словно опять стал ребенком, которому мать рассказывает жуткие истории про странные существа – полубогов, полулюдей, – что в давние времена обитали в густых ельниках. Его обуял ужас, знакомый с тех пор, когда долгими зимами он сидел в уголке, возле очага, и слушал сказки под стоны вьюги; только теперь он был совсем один. Нет уже вокруг него толстых стен их дома, а голос матери звучит лишь эхом, таким далеким, что он едва различает его. И вот уже сам лес рассказывает эти истории под стон деревьев, в чьей густой тени, возможно, притаился целый сонм всякой нечисти.

Матье попробовал заговорить вслух, но собственный голос испугал его. А что если он разбудит неведомые силы, притаившиеся где-то тут, рядом – они ведь могут подхватить его и унести в места куда более страшные, чем те, где царит чума.

Лес этот не мог измениться с тех пор, как Матье проходил тут последний раз, и, однако, возница ничего здесь не узнавал и то и дело спрашивал себя, уж не заблудился ли он. Нет, вот же дорога, та самая, единственная – только шагает он по ней в одиночестве, без доброго соседства упряжки. В самом скрипе его шагов, гулко отдававшемся в тиши, было что-то необычное и тревожное. И Матье частенько оборачивался, всматриваясь в бело-черное безмолвие.

Наконец стало светлее, и он с облегчением увидел перед собой уходящую вдаль голую равнину. Он прибавил шагу и вышел на опушку, где в солнечных лучах вытягивались на снегу плотные тени елей. Здесь он остановился, прислушался и, вновь объятый тревогой, долго глядел по сторонам. Теперь он уже боялся встречи не с неведомыми существами, а с человеком.

Здесь сама бескрайность простора порождала тоску. Всюду, насколько хватал глаз, – ослепительная белизна, которая вздымалась волнами, едва намеченными где более ярким блеском, где голубоватой складкой. Глаз быстро уставал вглядываться в сверкающие дали, – все приходило в движение, расплывалось, принимало бесконечно меняющиеся формы. И, однако же, равнина эта была не менее пустынной, чем Валь-де-Мьеж.

Матье сошел с дороги и двинулся напрямик, через вздымавшиеся сугробами поля, где он проваливался иногда почти по пояс. Так все утро он с трудом продвигался вперед. И лишь когда он пересек дорогу, ведущую из Левье в Мутен, ему встретились первые признаки жизни. Лошади спустились здесь в долину, верно, меньше часа назад, потому что навоз, который Матье пошевелил рукой, в середке был еще влажный и теплый; возница попытался было подсчитать лошадей, но это оказалось невозможно. Должно быть, их было с полсотни, а то и больше. Внимательно осмотрев четкие следы на обочине, возница заключил, что форма подков отличается от той, какая принята в Конте или во Франции.

– Кто же это может быть? – прошептал он. – Шведы? Или немцы? Или еще кто, совсем издалече? Так ли сяк, а лучше уходить с дорог да с открытых мест.

Матье выпрямился, огляделся и решил срезать напрямик к лесу Комбель и, спускаясь к Дурнону, идти по возможности лесом. Правда, так он даст большой крюк, но зато сможет перейти большак возле Рюбале, – там, где лес вплотную подступает к дороге с обеих сторон.

– Вот бывает и кстати, когда нет упряжки, – усмехнувшись, заметил он вслух. – С лошадьми да с повозкой прямиком не пройдешь.

Теперь лес уже не пугал Матье. Следы, свидетельствовавшие о недавнем присутствии здесь людей, вселяли куда больший страх, чем неведомые существа, мысли о которых на какой-то миг завладели было им.

Когда солнце показывало полдень, возница выбрал на опушке место, откуда хорошо видны были окрестные поля. Усевшись в тени большой ели на пенек, он спокойно мог оглядеть все кругом. Он открыл сумку, достал оттуда хлеб, сало и вино, которыми снабдил его Безансон. На самом дне он обнаружил небольшую флягу, вытянул пробку и понюхал. Фруктовая настойка, и, судя по запаху, очень крепкая. От одного взгляда на нее Матье сделалось теплее. Дружба Безансона пришла с ним и сюда, чтобы придать ему силы и обогреть.

«Да, с ним-то уж мы непременно свидимся. Он сам сказал. Не все же время войне быть, а там он и вернется. И проедет через Сален, чтоб со мной встретиться».

Эта лучащаяся надеждой мысль долгое время не покидала Матье.

Во второй половине дня он поздравил себя с тем, что, сделав крюк, прошел лесом: на дороге, что ведет в Понтарлье, виднелось множество следов лошадей и повозок. Матье прекрасно знал, сколь ничтожным стало движение на дорогах в эти неспокойные времена, и сразу понял, что рано еще говорить о конце военных действий. Прежде чем переходить дорогу, он прислушался. Тишина. Даже вьюга наконец смолкла. Потеплело, и небо на западе затянулось тучами.

«А ежели опять тепло станет, чума снова силу не наберет?»

Сначала ему сделалось страшно, но потом, когда он подумал, что отец Буасси уже не упрекнет его тогда в том, что он возвращается к концу эпидемии, его охватила глухая радость. К тому же слой снега здесь был куда тоньше, а мороз наверняка слабее, чем в лесу Валь-де-Мьежа. Где-то на склонах, тут и там, слышалось многоголосое журчанье родников, рожденных первым таянием и прокладывавших свои тайные тропки под слоем рыхлого снега.

Матье оставил Дурнон справа и направился на закат, обходя стороною Клюси. Дорогу он снова перешел там, где прятался в тот первый день, выжидая, пока проедут фургоны. Он остановился. Что-то сжалось внутри него. На дороге не было никаких следов, и все же ему показалось, что перед ним катит упряжка. Он явственно услышал стук копыт, крики возницы, громыханье железных ободьев, скрип колес. И опять услышал кашель бедняги Жоаннеса. А потом все исчезло, – остались лишь добрые глаза Мари.

Неужели она и вправду хотела, чтобы он вернулся в обитель чумы? Не ее ли взгляд, в конечном счете, заставил его вернуться в бараки? Не имела ли эта незнакомка большей власти над ним, чем иезуит, хотя Матье и словом с ней не перемолвился?

День шел на убыль. Солнце докатилось до сероватой, с отороченными золотом краями, пелены туч, наплывавшей с запада. Ни шороха ветерка, ни птичьего чириканья не слышалось в густой тишине, которую нарушала лишь песня ручейков под снегом.

Недалеко от Версани Матье пересек рощицу, и когда он вышел из нее на дорогу, ведущую к баракам, солнце совсем уже скрылось. Рыжеватый свет еще заливал чистую часть неба и, отраженный, вытягивал на снегу лиловые светящиеся тени скал и деревьев. И Матье, глядя на небо, вспомнил большие горные озера в каменистых, поросших лесом берегах. Но те озера остались далеко позади, наверняка они уже скованы льдом и лежат белые, словно голые равнины.

Ночь длинными, неслышными шагами кралась за Матье. Она настигла его, когда возница добрался до луга, где он копал могилы и где из тумана вынырнули две сбившиеся с пути повозки. Работу его кто-то продолжил. Снег был перемешан с землей, и два бугра рыхлой земли указывали место совсем свежих могил. Черные следы лошадиных копыт и повозки шли с луга – словно ведя возницу в бараки.

С тяжелым сердцем, задыхаясь, пошел Матье по нечеткому следу лошадиных копыт, обрамленному более ясными линиями, оставленными колесами. С первыми проблесками дня Матье отвернулся от совсем еще свежих следов саней, что уносили живых к жизни – туда, к горам, где нарождаются зори. Весь день Матье шел вслед за солнцем. И вот теперь, когда сгустились сумерки, он вновь увидел следы повозки, но повозки мертвецов, и следы эти приведут его в селение умирающих.

Далеко впереди, на затопленной тьмою земле, вдруг расцвели четыре золотистых цветка величиной со шляпку гвоздя, четыре неподвижных искорки, упавших до наступления ночи, чтобы известить Матье о том, что кто-то из живых еще ждет его в бараках.