Текст книги "Пора волков"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

16

Проснулся он с ощущеньем удушья. Приподнявшись на локте, он почувствовал, как давившая на него тяжесть подалась и стала сползать. Шапка упала, и ветер тысячью иголок впился ему в шею и в лицо. По спине потек холодок, и Матье понял, что идет снег. Ночь была хоть глаз выколи. Он встал на колени, нащупал рукоятку от заступа и сумку, стряхнул снег, налипший на одежду, и выпрямился во весь рост.

– Видать, давно уж снег идет, – сказал он.

Лес глухо стонал.

– Господи, что ж делать-то?

Матье сверлил глазами темноту, но она не поддавалась. Тут он вспомнил, что поваленное дерево, возле которого он устроился, лежало над дорогой, и это помогло ему сориентироваться. Надо выйти на дорогу и идти. Он знал, что это путь на Кювье и Сансо, но снегу намело уже порядком, и Матье боялся, что, выйдя из леса, может сбиться с дороги и заблудиться в буране. А где-то здесь, совсем рядом, стояли крытые повозки. Матье представил себе внутри, под парусиновым верхом сухое тепло сена: ведь он сам видел, как тот возница доставал его из второго фургона. Если бы удалось бесшумно проскользнуть туда, можно было бы дождаться там рассвета и уйти, пока другие не проснутся. Матье затрясло в ознобе, и он решился. Медленно, ощупывая носком башмака землю и выставив вперед, точно слепой, рукоятку заступа, он двинулся в том направлении, где, как он знал, стояли повозки. Он настороженно прислушивался в надежде, что одна из лошадей вдруг тряхнет уздой. Матье видел, что парень привязал лошадей рядом со вторым фургоном так, чтобы он укрывал их от ветра, и знал, что лошади непременно будут стряхивать с себя снег. И в самом деле, не прошел он и двадцати шагов, как одна из лошадей встряхнулась, захрапела, забила копытом. Вскоре Матье различил и знакомый запах. Он достаточно знал лошадей и понимал, как опасно появиться неожиданно рядом с ними – еще начнут взбрыкивать и разбудят спящих. Матье только хотел было пощелкать языком, чтобы предупредить о своем приближении, как раздался кашель больного и голос женщины. Матье замер в нерешительности, но тут же подумал, что даже если кто-нибудь выйдет из фургона, в такой тьме его никак не разглядеть. Поэтому он продолжал идти вперед и, обойдя несколько елей, ветви которых уже сгибались под тяжестью снега, вскоре увидел тоненькую ниточку света, сочившегося сквозь плохо пригнанную парусину. Лошади явно заволновались. Они наверняка уже чуяли Матье. Теперь его появление не напугает, не застанет их врасплох.

Кашель больного звучал глуше – он захлебывался мокротой, и когда Матье подошел ближе, то расслышал между приступами кашля хриплое, прерывистое дыхание. Вероятно, из-за детей женщина и молодой возница говорили так тихо, что Матье ничего не мог разобрать. Он еще подождал, но холод пробирал все сильнее и в конце концов он направился ко второму фургону. Мимоходом он приласкал лошадей, и тепло их было живительно. Он приподнял парусину и как можно тише скользнул в фургон. Слева он наткнулся на доски и еще на что-то деревянное, круглое и гладкое. Должно быть, разобранный комод или шкаф. Справа была навалена солома и, конечно, – сено, еще сохранившее свой запах. Матье вырыл себе в нем углубление и улегся, свернувшись клубком, прижав к подбородку колени. Лес шумел, и Матье не слышал кашля больного, но лишь только он собрался заснуть, ему показалось, будто кто-то раздвигает парусину. Он замер, сжимая рукоятку заступа, весь напрягшись, как струна, готовый к защите и в то же время чувствуя себя вором.

Чем больше Матье старался погрузиться в сено и насладиться его живительным теплом, тем сильнее ему становилось не по себе. Весь день он был настолько поглощен необходимостью идти, прятаться, что в конце концов перестал думать. И вот он оказался рядом с людьми, которые прогнали его и за которыми он все же тайком шел. И в ночи снова возникли перед ним светлые глаза отца Буасси. Взгляд полный тепла, дружелюбия и укора.

Когда они пришли в бараки, отец Буасси поверил Матье, и теперь, по-прежнему занимаясь больными, святой отец, наверно, думает о нем и об его побеге. И возница, так часто и бестрепетно слушавший по ночам завывание бури, почувствовал, как великий страх наполняет его душу. Порывы ветра сотрясали повозку до основания, но ярость ветра была не так страшна, как светлый взгляд, пронзавший ночь. Матье услышал и голос священника. Он повторял слова, которые говорил ему отец Буасси, когда они поднимались на Белину, и еще фразу, произнесенную священником в тот день, когда Матье рассуждал с ним о тех, кто отказывает больным в помощи, кто, пользуясь своим богатством, запирается в замках вдали от городов и укрывается там от эпидемий: «Идите прочь от меня, презренные, и пусть поглотит вас вечный огонь, разожженный дьяволом и пособниками его».

Разве не стал он чем-то вроде пособника дьявола с той ночи, которую провел с Антуанеттой? И разве не предал он священника, и самого господа, сбежав вот так? Кто теперь будет копать могилы? Иезуит, цирюльник, может, даже стражник, которого Матье считал законченным мерзавцем. Теперь же, выходит, этот мерзавец лучше, чем он, Матье?

Чувство одиночества, овладевшее Матье рядом с этими враждебно настроенными людьми, показалось ему более полным и более тягостным, чем то, которое он испытал, копая могилы в густом тумане. Может, сегодняшняя ночь и буран и есть начало наказания, ниспосланного ему небом?

На несколько показавшихся бесконечными минут ясные прозрачные глаза заслонил горящий жестокостью взгляд Антуанетты. Антуанетта прокляла его. Да, власть этой женщины куда сильнее власти священника. И ничто теперь не избавит его, Матье, от злой судьбины, какую она ему предуготовила. Может, он прямо здесь и умрет. И смерть, от которой он хотел удрать, шла за ним весь день, скрываясь в тумане. Она выслеживала его, как сам он выслеживал беженцев. А тут, под покровом ночи, она приблизится к фургону, скользнет вслед за ним под парусину и схватит его. Может, она примет обличье Антуанетты? И сожмет в объятиях, прикрывшись личиной этой женщины, чтобы уж совсем погубить, прежде чем лишить жизни?

Смерть была рядом. Он чуял ее. Это ее огромная ледяная рука бьет по парусине. Это ее когтистая лапа терзает ночь и заставляет выть от боли.

Рука Матье нырнула под одежду и нащупала на груди веточку омелы. Найдя ее, он сжал пальцы, но сдернуть с шеи все-таки не решился. Что-то его останавливало – верно, власть той женщины, и перед этой властью он чувствовал себя безоружным.

Сзади, в другом фургоне, голоса зазвучали громче. Он сел, крепко сжал рукоятку заступа, а дальше все совершилось очень быстро. Сначала заволновались потревоженные лошади. Затем одна из них заржала, и Матье услышал, казалось, совсем рядом, мужской голос:

– Ну-ну. Спокойно. Рано еще.

Матье встал на колени и попятился, зарываясь в сено, но парусина тут поднялась, и его ослепил свет фонаря. Он замахнулся было палкой, луч света отступил и переместился чуть выше.

– Ты что тут делаешь? – вскрикнул мужчина, дрожащим от страха голосом.

Матье опустил руку и сказал:

– Ничего плохого… Я просто тут укрылся.

– Ты – тот могильщик из бараков?

– Да… Я шел за вами следом.

– Господи, да ты же нашлешь на нас смерть.

– Нет. Я не больной. Я знаю. У меня есть омела, она отпугивает чуму.

Наступило молчание, порывы ветра кружили снег в желтом луче фонаря. Мужчина, уже не так резко, произнес:

– В общем-то беда все равно напала на нас. Сдается мне, шурин мой вот-вот преставится… Ты бы не помог нам?

– Ежели смогу, – отчего ж, – сказал Матье.

– Хочу попробовать нагреть ему воды.

Матье подвинулся к краю повозки. Мужчина отвел фонарь, давая ему спуститься.

– Прихвати соломы, – сказал он.

В руке он держал медную кастрюлю.

– С кем ты говоришь? – крикнула женщина.

– С одним человеком, который нам поможет. Иди назад да прикрой парусину поплотней!

Они захватили лопату, и Матье разгреб снег в том месте, где был устроен небольшой очаг.

– Надо бы свежих еловых веток, – сказал Матье, – они дымят, зато тепла дают много.

Мужчина взял в фургоне кривой нож, срезал одну из нижних веток и стряхнул с нее снег. Потом он обстругал ее, Матье зажег от фонаря солому, и огонь, подхваченный ветром, скоро занялся между камнями, где таяли остатки снега. Ель горела, потрескивая. В двойном свете фонаря и очага неслись хлопья снега.

– Знаешь, – сказал парень, – чума – мне с ней тоже довелось столкнуться… Когда мой шурин заорал на тебя, я признаваться не стал, но мне довелось с ней столкнуться.

Он умолк, подыскивая слова. Лицо его, еще сохранившее что-то детское, светилось добротой и дружелюбием. Чувствовалось: он рад, что не один сидит у костра. Но так как он замолчал, Матье спросил:

– Где ж ты ее видал?

– В Доле. Я был там, когда она сызнова началась. В середине августа. Один из первых больных свалился как раз в той семье, куда я приезжал за мебелью, чтоб везти ее в Фушран.

– Ну и что?

– Ну я смылся, никому не сказавши. Город-то еще не был закрыт. Вернулся домой и там тоже ничего не сказал. А не то отослали бы меня в бараки… Так что сам понимаешь, мне тебя особо бояться нечего.

Матье не знал, что тут сказать. Он разворошил огонь мокрой веткой, и та, словно растревоженное животное, жалобно зашипела, лишь только Матье вытащил ее из углей.

– И знаешь, – сказал парень, – тут еще важно то, что ты – возчик… Мы ведь могли б встретиться где-нибудь в пути или на постоялом дворе. Правда, я никогда особливо далеко не ездил. Так только, по нашей округе, дня на два, не больше. – Он на мгновение задумался, потом покачал головой. – Да, нам бы лекаря сюда. Который согласился бы сюда добраться… Ты здешние места знаешь, может, найдешь кого?

– Все деревни в Валь-де-Мьеже пустые, – подумав, ответил Матье, – или сгорели. Никого тут не найдешь. Разве что в Нозруа удалось бы разыскать лекаря, да это не близко.

– А ты бы пошел?

– Засветло пошел бы. А сейчас – никак нельзя. Только к утру снегу наметет уйму, и лошади твои и одной-то повозки не потянут.

– Надо бы чтоб лекарь или цирюльник сюда пришел.

Матье усмехнулся.

– Об этом и не мечтай.

– Надо. У меня найдется, чем заплатить.

Вода в кастрюле запела, и парень бросил туда пригоршню еловых иголок.

– Больше нечего нам ему дать. Нет у нас ничего.

Они присели у огня, прикрывая его. Лица их горели, а спины обдувала метель.

– А ежели он уже преставился, вот страсть-то, – произнес парень.

В лице его и голосе чувствовалась бесконечная усталость. Поглядев на него с минуту, Матье спокойно сказал:

– Как чуток рассветет, я сразу пойду. Ежели лекаря не будет, найду цирюльника или лекарство какое.

17

В переднем фургоне фонарь выхватил из темноты молодую женщину, сидевшую на сундуке рядом с больным, который лежал на соломе, накрытый толстой пуховой периной.

– Что это за человек? – с беспокойством спросила женщина.

– Сейчас объясню. Он может нам помочь. Хорошо знает здешние места. И как рассветет, пойдет в Нозруа.

– Бедный мой Жоаннес не протянет до утра, – вздохнула она.

Ее бледное лицо обрамлял голубой шерстяной платок, из-под которого выбивалось несколько темных прядей. Карие глаза блестели, точно налитые слезами, но она не плакала, и Матье подумал, что у нее, верно, жар. Она казалась хрупкой. Под бесформенным платьем из серо-бежевой шерсти с высоким белым воротничком, который выделялся ярким пятном в тусклой полутьме, угадывалось тонкое стройное тело. Позади нее Матье разглядел на соломе прижавшихся друг к другу детишек. На секунду Матье вспомнил жену, но видение тут же исчезло.

Парень приподнял голову больного, и женщина попыталась его напоить, но тщетно. Он громко хрипел. Хрип, бульканье и клокотанье мокроты доносились из самой глубины груди.

– Оставь его, Мари. Оставь, отойди, – сказал парень. – Не то он опять начнет харкать кровью.

– Он уже харкал кровью? – спросил Матье.

Мари посмотрела на него, потом на брата.

– Да… – еле слышно проговорила она сквозь рыдания. – Говорю же вам, он долго не протянет. Надо запрягать… Надо… Пьер, заклинаю тебя, поехали.

Пьер явно растерялся. Лицо его стало встревоженным, и Матье прочел в его взгляде отчаянную мольбу. И тут же услышал голос священника, шептавшего: «Если ты не приходишь человеку на помощь, ты не вправе утверждать, будто любишь господа. Ибо частица Христа, конечно же, есть и в этом человеке. Никогда не забывай того, что он сказал: «Так как вы сделали это одному из сих братьев моих меньших, то сделали мне».

Матье внимательно посмотрел на брата и сестру и, указав на полотнище парусины, вздымаемое ветром, сказал:

– Можно, конечно, попробовать, да боюсь, снег нас быстро остановит.

– О да! – взмолилась Мари. – Попробуйте, умоляю вас. Я пойду пешком, чтоб облегчить фургон. Буду его толкать.

Матье улыбнулся.

– Не такая уж вы тяжелая, – сказал он, – оставайтесь лучше тут. Я ведь, знаете ли, возчик. Человек привычный. Только бы дорога позволила, уж я-то вас выведу. – Он взглянул на Пьера. – Тебе придется идти со мной и светить.

Они взяли фонарь и вышли, а женщина затянула за ними полотнище парусины, прикрепив его к колышкам. Пурга не унималась, в неверном свете фонаря густеющие хлопья снега почти сплошною массой летели вдоль дороги.

– Так или иначе, – лошадям твоим плохо от этого не будет, – сказал Матье. – Они небось совсем продрогли. И вот что: надо расчистить лопатой хороший кусок дороги, чтоб они пошли резвее.

– Думаешь? Но фургоны не такие уж тяжелые.

– Ясно, но ежели ты сейчас станешь погонять лошадей, они могут и заартачиться. Ты ведь из долины, у тебя нет привычки к такому снегу, и у скотины твоей тоже нет. Послушайся меня, я знаю, что такое снег, и знаю, что бывает от него с лошадьми.

Почувствовав в руках вожжи, Матье словно ожил. Он тут же принял на себя роль старшего и стал командовать. Парень светил, а Матье скоро раскидывал снег лопатой – от работы кровь быстрее побежала по жилам. Он разогрелся, и тепло растеклось по всему телу.

– Давай я тебя сменю, – предложил парень.

– Нет, нет… Мне так хорошо… Ты ведь меня сразу застукал – я только успел в сено зарыться… А перед тем спал прямо на земле… Так что теперь я хоть согреюсь.

Он еще не оправился от волнения, к тому же им двигала неосознанная потребность искупить свою вину, сделать что-то полезное. Он понимал, что чем быстрее они тронутся, тем больше у них шансов выбраться отсюда. Сейчас снег едва доходил им до колен, но слой его рос с каждым мгновеньем, а хлопья становились все крупнее.

– Покуда мы в лесу, – сказал Матье, – с пути мы не собьемся, знаешь, сдается мне, что впотьмах пробираться не стоит. Тут ямы глубокие, под снегом их не видать, как раз и перевернуться можно.

Покидав снег, Матье остановился.

– Надо бы, может, и дальше расчистить, но, думаю, на дорогу я их теперь выведу. А ты пойдешь вперед и будешь светить.

Пьер говорил «да» на все, что предлагал или приказывал Матье. Парень словно свалил с плеч тяжкую ношу ответственности. И пока они запрягали цугом троих лошадей, он сказал Матье:

– Не знаю, чего ради ты за нами пошел. Ежели бы я тебя днем увидал, я б точно подумал, что ты – сам дьявол, а теперь я скорей бы сказал, что ты – господь бог.

– Помолчал бы, – сказал возница. – Не говори о таких вещах, нечего зло кликать, оно и так завсегда тут как тут… Дай-ка мне кнут. И, главным делом, свети получше, чтоб не пришлось останавливаться.

Он щелкнул кнутом и с какой-то неуемной радостью в голосе крикнул:

– Пошли! Но-о!.. Н-но-о, красавицы!

Три лошади легко сдвинули оба фургона, и они покатились по просеке, которую уже начинало снова заметать. Так же, без заминки, вошли лошади в полосу более глубокого снега. Он приглушил стук копыт, но и заставил животных сбавить шаг, как только в него погрузились колеса фургонов.

– Пошли! Нн-о, красавицы!

Матье кричал, щелкая кнутом по воздуху.

Пьер шел впереди, высоко поднимая ноги и держа фонарь в вытянутой руке, чтобы освещать обе стороны дороги. Он шагал по самой середине, как велел ему Матье, которому оставалось лишь следить, чтобы лошади шли по следу. Не отпуская уздечки, возница продолжал щелкать кнутом и ободряюще покрикивать. Звуки эти словно заставляли отступать лес.

Однако же лес был здесь, – он стоял по обе стороны дороги, но был различим, лишь когда сноп света вырывал из темноты нижние, трепавшиеся на ветру ветви. Правда, куда больше ветер качал верхушки деревьев. Казалось, все небо безостановочно неслось им наперерез, все опрокидывая, швыряя пригоршни снега.

Они шагали, согнувшись, втянув голову в плечи, повернувшись всем телом направо, чтобы хоть немного укрыться от порывов ветра. Приглушенно стучали колеса, цокот копыт был едва слышен. А когда замолкал кнут, когда Матье уставал кричать, лишь скрипели бока повозок да хлопала парусина. И тогда чудилось, будто в вышине тоже несутся повозки, груженные сухим лесом, они подскакивают на каменистой дороге, а иногда странно, со свистом скользят. Безбрежная ночь открыла перед ними свои таинственные, ведомые только бурям пути.

Внезапно Пьер замедлил шаг, и Матье понял, что он наткнулся на яму. Бросив поводья, он щелкнул кнутом, чтобы лошади не останавливались, и кинулся вперед.

– Давай-ка сюда фонарь… – крикнул он. – А сам иди к лошадям. Держи… держи кнут-то. И смотри, чтоб они шли по моему следу.

Подмена совершилась мгновенно, и Матье немного ускорил шаг, чтобы оторваться от упряжки. Дорога сворачивала влево, и какое-то время метель била им в лицо. Несколько раз Матье приходилось прикрывать фонарь плащом, чтобы пламя не потухло. Правда, поворот этот не дал ему сбиться с дороги. Вскоре будет поворот направо, когда ветер – в спину, но немного дальше он снова задует прямо в морду лошадям, и дорога начнет подниматься. Подъем будет недолгий, зато довольно крутой. И если они сдюжат, считай, они почти у цели.

Снег падал все более густой, и слой его на земле становился все толще. В некоторых местах он достигал двух футов, так что идти было неимоверно трудно. Матье чувствовал, как по спине у него сбегают струйки пота, и думал о лошадях. Они, верно, тоже вспотели. Стоит им остановиться, ветер в секунду их прохватит.

– Берегись, – крикнул он, – сейчас пойдем в гору, держи хорошенько лошадей!

У подножия холма намело сугробы, и Матье с трудом протаптывал путь. Он понял, что лошади сейчас увязнут, но останавливать их было поздно, и тогда, повинуясь инстинкту, он закричал:

– Н-но! Но-но! С богом, милые! А ну, наддай! Наддай!

Постромки натянулись. Застонало железо и дерево, но лишь только головная лошадь почувствовала глубокий снег, она стала. Увидев, что Пьер тянет изо всех сил за уздечку и щелкает кнутом, Матье подошел к нему.

– Ни к чему это, парень… – сказал он. – Ни к чему.

Он потрепал лошадь по крупу, успокаивая ее, отдышался и добавил:

– Дальше не пройти. Так я и знал. Дрянные тут места… Лошади твои сделали что могли. Чего с них взять…

Из ноздрей животных вылетали легкие клубы пара, которые метель тут же испещряла снежными хлопьями и уносила.

– Что же нам теперь делать? – спросил Пьер.

– Да чего ж тут сделаешь, когда он так валит. Придется расчищать, чтоб пройти.

Матье с минуту подумал и очень спокойно добавил:

– Ну, ладно. Пройду дальше один, но только когда будет хоть чуток светлей.

18

Как только упряжка остановилась, оба они кинулись расчищать снег возле второго фургона и сгребать его в сторону, чтобы уберечь лошадей от ветра, а ноги их от сырости. Из снега образовалась стена, почти в рост лошадей. Матье срубил две молоденьких елочки, очистил их от ветвей и перекинул между снежной стеной и верхом фургона. На них он набросил старую парусину – получилась крыша. Коняг хорошенько растерли соломой – теперь они находились в укрытии.

– Бедный вы мой, – сказала Мари. – Вы наш добрый ангел.

И Матье, как только забрезжил серый свет и стало хоть что-то видно, расстался с ними и пошел.

Он шагал, с трудом прокладывая себе путь, сражаясь с ветром. По мере того как нарождался день, снег стал валить не так густо и мало-помалу совсем перестал падать. Теперь ветер нес лишь то, что ему удавалось сбросить с ветвей и рассыпать пылью. Время от времени он вырывался из леса и уносился в небо, и тогда там, в вышине, раздавался свист, словно воздух разрезали тонкие ремешки. А земля и деревья словно переводили дух. В такие минуты Матье выпрямлял спину, расслаблял сведенные мускулы плечей и затылка, дышал полной грудью, вглядываясь в небо. Похоже, оно вот-вот расчистится. В сероватой мгле уже вырисовывались пятна света, пока еще мутные, но предвещавшие ясную зарю.

И заря занялась в тот миг, когда Матье достиг опушки. Еще издали он понял, что свет ползет по неровностям плоскогорья. На секунду все замерло в ожидании. Даже ветер приостановился, залюбовавшись прогалиной света, которая ширилась на востоке, над самыми горами. Длинная золотая щель протянулась между густо-серыми, кое-где лиловыми тучами и тускло-синим, почти пепельным, заснеженным лесом на горизонте возле Валь-де-Мьежа, где еще дремали сумерки.

На опушке Матье остановился. Медленно, внимательно вглядывался он в каждую снежную складку. Но ничто не шевелилось. Ничто не жило, кроме света, который подступал шаг за шагом, не торопясь, проникая в каждый уголок, изгоняя отовсюду последние ночные тени. Матье снова двинулся в путь. Здесь вьюга царила полновластно: она неслась, задевая вершины холмов, торопясь поскорее наброситься на лес.

При виде первых домов Кювье возница остановился. Снег придавил деревню – оттуда не поднималось ни единой струйки дыма. Матье знал, что это селение, как и все деревни в Валь-де-Мьеже, было предано огню и мечу солдатами герцога Саксен-Веймарского, и все же он надеялся, что с тех пор кто-нибудь из жителей вернулся на старые места. Но нет, повсюду царили смерть и запустение.

В нескольких шагах от первых обгорелых развалин Матье вдруг подскочил. Кто-то бил молотом по наковальне. Укрывшись за сугробом, он сразу подумал: «Счастье еще, что я не послушался Пьера. Он предлагал взять лошадь. А как с ней спрячешься?»

Молотом били по металлу, лежавшему на чем-то деревянном. Матье долго колебался. В нем засел страх, хоть он и понимал, что бояться глупо.

«Ежели б я увидел дым из трубы, – говорил он себе, – я пошел бы прямиком в тот дом. А я услыхал шум и теперь боюсь подойти. Кто ж это может быть, как не погорелец, который дом свой отстраивает. Чего им здесь стучать, солдатам-то? Они давным-давно забрали все, что тут было».

Он выпрямился и, пройдя несколько шагов, заметил совсем свежий след, протянувшийся из леса, откуда он только что вышел. Только этот след резал поле напрямик, минуя дорогу. Матье пожалел, что не взял с собой рукоятки от заступа, но все же решил подойти.

Дом, откуда доносились удары молота, стоял без крыши – сохранилась только часть ее над одним из углов. Остальное рухнуло. Из снега торчали закопченные балки. Но добротные толстые каменные стены крупной кладки устояли. Матье сбоку подошел ко входу. Удары молота прекратились, но слышно было, как перетаскивают железо. Матье просунул внутрь голову. Высокий худощавый мужчина, стоявший к нему боком, трудился над ободом колеса, извлеченным из-под обломков. Матье подошел.

– Привет, друг, – сказал он.

Застигнутый врасплох, тот потянулся к молоту, лежавшему рядом.

– Я к тебе не со злом, – продолжал Матье. – А за помощью.

– Сюда за помощью? Здесь же пустыня.

– Но ты-то тут, значит, уже не пустыня.

– Я только что пришел. А две минуты назад ты никого не нашел бы.

У незнакомца было узкое лицо с длинным, крючковатым носом, похожим на орлиный клюв. Кожа у него была смуглая, из-под большого синего берета выбивались черные волосы. На мужчине была наглухо застегнутая куртка и толстые плисовые штаны, облегающие ногу и щиколотки.

– Ты – плотник, – сказал Матье.

Тот внес существенное дополнение:

– Да, подмастерье.

– А я – возчик… Из Эгльпьера… Ты что, вернулся отремонтировать этот дом?

Тот расхохотался.

– В нынешние-то времена, – сказал он, – что же я дурак, что ли. Мне просто нужен железный лом.

Матье в двух словах рассказал о своих злоключениях, не упомянув при этом ни про чуму, ни про бараки. Так, будто с самого начала ехал с теми, другими.

– Ну, тут ты не найдешь ни цирюльника, ни лекаря – нечего и время терять, – сказал плотник. – А в Нозруа ты просто не войдешь. Вот уж месяц, как он в осаде. Вокруг бродят и французы, и серые, и шведы. Не советую тебе туда соваться… А вот мы можем тебе помочь.

– Это кто ж вы-то?

Тот посмотрел на него, посмотрел на свои железки, на молот и, внезапно решившись, сказал:

– Если твоему другу так худо, нечего мешкать. Я тебе все по дороге объясню. Пошли… А молот я оставлю. В такую пору никто сюда за ним не явится!

По дороге он снял с дверной петли длинный коричневый плащ и накинул его на плечи.

Они двинулись в путь гуськом, шаг в шаг, по следам, оставленным возницей. Так шли они какое-то время, пока не добрались до пригорка, где слой снега, стесанный метелью, был тоньше; тогда новый знакомец сошел со следа и зашагал рядом с Матье.

– Меня зовут Лакруа, Дени Лакруа. Но в нашей артели меня прозвали Добряк Безансон. Потому как я из Безансона… Работал я и во Франции, и в Италии, и в кантоне Во… И вернулся в Конте весной тридцать шестого. Сам понимаешь, как раз вовремя! Когда началась осада Доля, я строил колокольню в Ереване. Нечего и говорить, засиживаться там я не стал. Я сказал себе: «Безансон, зайчик мой, пора возвращаться в кантон Во, там тебе будет спокойнее… Только отправился я в путь, как вдруг встречаю одного мастера, и он зовет меня в Шапуа – там нужно красивый дом выстроить. Знаешь, где это?

– Еще бы, я ж – возчик. И уж эти-то места знаю, как свои пять пальцев.

– Ну вот, – сказал он, – значит, мне и про то, что недалеко оттуда – Арбуа, а у хозяина, которому дом строить нужно, там виноградник в несколько десятин. Ни один порядочный подмастерье не откажется от такого предложения. Ну и вот, принялись мы за дело – условия были лучше некуда, поработали еще кое-где там поблизости, попривыкли уже к тем местам, как вдруг этого идиота Саксен-Веймарского подпалили в Сен-Шермене. Ну, и началась месть – а разве у этой скотины есть уважение к хорошей работе, где ж тут надеяться, что он пожалеет наши постройки и не сожжет вдобавок весь край?! Хорошо еще, что прежде, чем кинуться на нас, он надумал сжечь Гардебуа и Ле-Лардере. И вот, как почуяли мы, что пахнет жареным, всем миром бросились грузить повозки и – живо в Тройские леса.

Все это новый знакомец излагал в шутливом тоне, словно рассказывая об увеселительной прогулке; временами он как-то странно подхохатывал – точно кудахтал, отчего двигался его торчащий острый кадык. Живые глаза его искрились. Длинные руки то и дело приподнимали полы широкого плаща, что придавало ему сходство с цаплей. Походка у него была странная – твердая и в то же время подпрыгивающая, так что приходилось опасаться как бы он не упал. Тем не менее шли они быстро, и солнце, поднявшееся уже достаточно высоко за их спиной, вырисовывало на ослепительной белизне две их тени, изуродованные рельефом сугробов.

Когда они вошли в лес, Безансон остановился, пошарил в кармане, вытащил оттуда небольшую овальную флягу и протянул ее Матье.

– Держи, парень, – сказал он. – Это подкрепляет. Заложишь чуток за воротник, и жизнь сразу покажется куда лучше.

Напиток был крепкий, но очень душистый. Матье почувствовал, как желудок и все тело его охватывает теплом.

– Сливовая, – объяснил Безансон, подмигнув. – Гнали ее в лесу из чего бог послал, но, согласись, неплохая вышла штука!

Матье охотно согласился, и Безансон продолжил свой рассказ о том, как тридцать человек поселились в лесу; выходят они оттуда только ночью, небольшими группками, и отправляются в поля за едой или бродят вокруг ревермонских деревень, где война и чума продолжают пожинать свою жатву.

– Так что видишь, друг мой возчик, – рассмеявшись, заключил Безансон, – не скажу, чтобы наша жизнь была из легких, но что до меня – строю хижины, чиню повозки, словом, скучать не приходится. А иной раз мы и повеселиться можем.

Какое-то время они шли молча, друг за другом, по краю заваленного снегом оврага. Метель завывала по-прежнему, но, как и солнечным лучам, ей, казалось, легче стало скользить между деревьями и потому она теперь меньше их раскачивала.

Лишь только снегу поубавилось, Безансон поравнялся с Матье, взял его за руку и остановил.

– Ой-ой-ой, дай дух перевести, – произнес он, отдуваясь.

Они стояли, глядя друг на друга, в лучах света, струившегося меж колышущимися верхушками, и Безансон, переведя дыхание, сказал:

– Не в том, ясно, дело, но я подал им, этим крестьянам, хорошую мысль. Они все хотят пробраться в кантон Во или в Савойю, а идти по дорогам боятся: того и гляди напорешься на солдат. И они, конечно, правы: сотни бедолаг, которые пустились наутек, так вот и погибли – ни за что ни про что… Ну, а я-то похитрей буду, я им и говорю: «Доверьтесь нам, и мы – время и я – приведем вас в кантон Во безо всяких дорог».

Он умолк и победоносно поглядел на Матье, как бы говоря: «Ну что, лопух-возчик, ты небось тоже до этого бы не додумался». И спустя немного добавил:

– Потому ты и набрел на меня – я как раз рылся в железяках бедняги тележника, он-то наверняка не уберег своей шкуры. И ты ни в жизнь не догадаешься, что мне надо подковать, хоть ты и возчик.

– Лошадей, – выпалил Матье и сразу понял, что его обвели вокруг пальца.

Безансон разразился смехом, похожим на крик зеленого дятла. Смехом, который забирался высоко-высоко и оттуда спускался руладами до самых глухих низов.

– Конечно же, нет, – сказал он. – Лошади – они в лучшем виде. А мне надо подковать сани… Так-то, милок! Я переделываю повозки в сани. И теперь, когда снег уже вот он, переждем пару-другую дней, пока он затвердеет, и я отведу тебе всю братию в кантон Во, не проехав и лье по дороге… А потом при нынешних холодах солдаты куда как охотней сидят у камелька, чем несут караул на сельских дорогах. Нынче утром я как завидел снег, так безо всяких проволочек сам один и пошел копаться в железяках. Даже и думать нечего, сказал я себе, чтоб какой-нибудь француз или «серый» высунул нос на улицу… Так что ты, прямо скажем, застал меня врасплох. Ей же ей, врасплох застал, чертов ты возчик!

Безансон рассказал еще, как им пришлось из Тройских лесов перебраться в более обширный и густой лес Жу, когда герцог Саксен-Веймарский спалил замок и деревню Монмарлон. Рассказал он и про битвы, которые шли вокруг Нозруа все лето и осень.

– Аж в лесу слышно было, как ухает пушка. Да, там, в Нозруа, они навидались страху! И тянется это с февраля. Сначала город захватили французы. После их вышвырнули оттуда ребята Лакюзона. А там явились шведы, а после Вильруа. Вот когда канонада-то была! Раз ночью мы с двумя приятелями подошли к самой опушке. Все кругом полыхало… Попомни мое слово: когда война кончится, – если она когда-нибудь кончится, – вот будет работы каменщикам и плотникам!