Текст книги "Кровожадные сказки"

Автор книги: Бернар Кирини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

В племени йапу я познакомился с моей женой Аваэ («Мы» на языке йапу). Я влюбился во время последнего пребывания в Амазонии и сумел уговорить родителей отпустить ее со мной в Европу. Мы живем вместе два года; она выучила французский, но наедине мы предпочитаем общаться на йапу, так что в нашем доме царят хаос и суматоха. Год назад Аваэ родила мне близнецов. Они похожи друг на друга, как два зернышка из одного колоса. Закон не позволяет давать детям одинаковые имена, и мы назвали их Теофиль и Теофраст. Когда мальчики подрастут, мы научим их обмениваться именами и одеждой, чтобы, зовя их, никто не знал, кто есть кто на самом деле. Если все эти квипроквопонравятся нашим детям, мы возьмем их и уедем жить к йапу, где они смогут ошибаться по всем поводам до конца своих дней.

Черные приливы
Перевод Е. Клоковой

Я встретил Пьера Гулда в антверпенском порту, где работал в причальной бригаде: мы закрепляли стальными буксировочными тросами огромные швартующиеся у причала корабли. Работа физическая, довольно тяжелая, мне нравится соседство гигантских танкеров, перевозящих в своих цистернах сотни тысяч кубометров сырой нефти. Причальщики всегда работают в паре: один – в море, на катере, подхватывает шлюпочным крюком тросы и цепляет к ним фал, который бросает ему с суши напарник, он и причаливает судно. И тому, и другому следует быть предельно внимательными. Тот, кто работает на катере, зажат между причальными п а лами и танкером и ощущает себя летающей вокруг мамонта мухой; течения, зыбь и обратные течения от винта могут легко затянуть катер под корпус. Тому, кто работает на пирсе, грозит опасность иного рода, нужно следить за натяжением тросов: если сталь не выдержит, вас может разрезать надвое, как кусок мяса. Но довольно говорить о тонкостях нашего дела – я собирался рассказать вам о встрече с Пьером Гулдом.

Итак, он фланировал по набережной как турист и, похоже, не понимал, что за опасное место порт. На нем не было даже обязательной для всех каски; в клетчатом костюме и круглых очках он напоминал депутата-консерватора или профессора права, который по рассеянности забрел в это опасное и враждебное место. Никто на пирсе не интересовался Гулдом: моряки делали вид, что не замечают его, а докеры были слишком заняты, чтобы велеть ему убираться. Я не хотел, чтобы с незнакомцем случилась беда, и подошел, чтобы попросить его уйти. Он глазел на «Педро П а рамо» – пришедший из Персидского залива мексиканский стопятидесятиметровый танкер.

– Я могу вам чем-нибудь помочь, мсье?

Он взглянул мне в лицо, улыбнулся и сказал с восхищением в голосе:

– Потрясающее чудовище!

Он казался искренне восхищенным, из чего я вывел, что он не знаток, ведь «Педро Парамо» – далеко не самое большое судно; в порту было полно кораблей повнушительней. Но спорить мне не хотелось, и я согласился:

– Да уж, корабль классный.

Я собирался добавить, что посторонним запрещено находиться на пирсе, но тут незнакомец продолжил:

– Вид у него не очень.

Я был удивлен и внимательнее вгляделся в корпус «Педро Парамо». Я редко обращаю внимание на состояние кораблей и могу не заметить, что работаю на торпедном миноносце или галионе XVI века. При ближайшем рассмотрении «Педро Парамо» действительно был судном «не первой свежести» и плавал лет двадцать, не меньше, а то и больше, если судить по изъеденному ржавчиной корпусу, разбитым иллюминаторам и облупившемуся названию.

– Вы правы, не красавец, – сказал я Гулду.

– Знаете, сколько нефти залито в его цистерны?

Я понятия не имел, но как профессионал счел нужным выдвинуть предположение:

– Думаю, около двухсот тысяч галлонов.

– Если быть точным – двести пятьдесят одна тысяча в двадцати одной цистерне. Порожняком корабль весит двадцать девять тысяч тонн, значит, он в тридцать раз тяжелее Эйфелевой башни. Высота от киля до клотика мачты – больше сорока пяти метров. Автономного запаса топлива хватает на сорок дней, то есть он может пройти три четверти пути вокруг света.

Я был потрясен.

– Откуда вы все это знаете?

Он напустил на себя вид сыщика, сообщающего клиенту результаты расследования:

– Я довольно давно слежу за «Педро Парамо». Полагаю, он скоро дозреет.

– Дозреет?

– Дозреет. Как большая слива. Если этот корабль сделает еще несколько тысяч миль, он расколется.

– О чем вы?

Его глаза радостно блеснули, лицо осветила широченная улыбка.

– Что он затонет, вылив нефть в море и устроив прекрасный, замечательный, восхитительныйчерный прилив.

С этими словами он достал из кармана пиджака маленькую жестяную коробочку, открыл ее и протянул мне:

– Миндальный коржик?

Жестянка была доверху заполнена сластями, я взял одно печенье, он положил в рот сразу два и закрыл крышку.

Мы молча жевали, с интересом разглядывая «Педро Парамо», и я думал, что он все-таки очень странный тип.

– Мои слова вас шокировали? – спросил он.

– Вовсе нет, – ответил я. – Хотя я нахожу их… странными.

– Понимаю. Очень хорошо понимаю. Но не могу допустить, чтобы вы посчитали меня психом или извращенцем. Клянусь вам всем, что есть святого на земле: я вовсе не желаю, чтобы эта груда железа раскололась, отравив своим грузом воду. Это было бы ужасно! Ужасно и безнравственно. Я безусловный и безоговорочный сторонник высокой морали и добродетели, а также всего, что из этого проистекает, и придерживаюсь того мнения, что черные приливы – суть чудовищные и безобразные катастрофы.

Он снова достал коробочку и бросил в рот третий коржик.

– И тем не менее…

Лицо его неожиданно приобрело серьезное выражение, он прищурился и заговорил, веско роняя слова:

– Черные приливы не так уж и сильно отличаются от других творимых людьми гнусностей и безобразий. На мой взгляд, их вполне можно приравнять к убийствам.

Гулд сделал упор на последнем слове, чем изрядно меня напугал.

Он это заметил и рассмеялся:

– Не волнуйтесь, убийства я не одобряю ровно в той же степени, что и черные приливы. И то и другое достойно всяческого осуждения, хотя последствия их различны – не стану тратить время и силы на сравнение, ибо нет ничего хорошего в разглядывании самых низких проявлений человеческой деятельности, пусть и в научных целях. Но давайте будем откровенны: всё ли мы сказали, признав, что убийство и загрязнение морей – ужасные, постыдные и нетерпимые явления?

Он уставился на меня, словно хотел получить ответ на заданный вопрос.

– Ну… – Я пожал плечами. – Думаю… да.

– Нет! – взорвался он. – Нет, мсье, не все. По сути дела, мы сказали только половину того, что должно быть сказано. Знайте же: убийство и черный прилив – две стороны одной медали; заклеймив их самым суровым образом, пустив в ход все самые крепкие слова и выражения, мы видим только одну из сторон. Чтобы увидеть другую, необходим недоступный большинству наших сограждан нестандартный подход.

– Боюсь, я не совсем понимаю, о чем вы.

Мой новый знакомый сунул руку в карман, и я подумал, что он снова угостит меня печенюшкой, но он достал напечатанную на плохой бумаге брошюру.

– Вы знакомы с этой лекцией?

Ни на первой, ни на последней странице обложки ничего не было написано.

– О чем идет речь?

– Возьмите и прочтите – вернете при случае. Моя карточка внутри.

Открыв брошюру, я нашел изящную визитку на бристольском картоне с именем «Пьер Гулд», под которым стояли буквы ОЗЧП и номер телефона.

– Что это за сокращение? Похоже на название мореходной компании.

– Это не судовладельческая компания, – ответил Гулд. – Вы все поймете, когда прочтете лекцию. А теперь позвольте откланяться, я должен осмотреть еще много кораблей.

Он застегнул куртку, сунул руки в карманы и пошел прочь.

– Как вас найти? – крикнул я ему вслед. – Мне ведь нужно будет вернуть книгу!

– Я часто гуляю по причалам, – ответил он, не оборачиваясь. – Если лекция вас заинтересует, позвоните, номер на визитке.

Я стоял у подножия «Педро Парамо» с брошюрой в руке и смотрел вслед Гулду, пока он не исчез среди груды контейнеров. Только тут я вспомнил, что так и не сказал: посторонним вход на территорию порта запрещен.

Я вспомнил о Гулде и его миндальных коржиках только три дня спустя, найдя в кармане брюк измятую брошюру. Придется положить ее под стопку словарей, прежде чем возвращать, подумал я. На пятидесяти двух страницах была напечатана лекция, начинавшаяся такими словами: [10]10
  Кирини, очевидно, цитирует Томаса де Куинси.


[Закрыть]«Господа, я имел честь получить от вашего комитета трудное поручение – прочесть лекцию Уильямса об Убийстве как виде Изящных Искусств; эта задача могла оказаться несложной три или четыре столетия назад, в те времена мало кто понимал это искусство, да и выдающихся образчиков было раз-два и обчелся; но в нашу эпоху, когда профессионалы продемонстрировали миру совершенные шедевры, публика вправе ждать от критиков соответствующего уровня». Я быстро понял идею автора: показать, что в убийстве помимо аморальности есть эстетическая компонента и она заслуживает отдельного изучения, вынесенного за рамки противостояния Добра и Зла. «В красивом убийстве есть что-то еще, кроме двух болванов – убийцы и жертвы, ножа, кошелька и темного угла»; следует также обратить внимание «на общий замысел, соединение элементов, свет и тень, поэзию и чувство».

Все это показалось мне весьма занимательным, в некоторых, особо комичных, местах я не мог удержаться от смеха. Ум и ловкость автора, убеждавшего читателей, что они очень даже могут рассматривать поножовщину как произведение искусства и при этом оставаться в ладу со своей совестью, действительно заслуживали восхищения. Не желая нарушать моральные устои, он предложил читателю следующую методу: «Когда убийство грамматически находится еще в футурум перфектум, пока оно еще не совершено и даже (согласно новомодному пуристическому обороту) не находится в процессе свершения, но лишь предполагает быть свершенным – и слух о замышляемом покушении только достигает наших ушей, давайте всенепременно подходить к нему исключительно с моральной точки зрения.

Однако представьте, что убийство уже осуществлено, приведено в исполнение, если вы вправе сказать о нем «Tetélestái» – «Кончено»или (повторив мощную молосскую стопу «Медеи» [11]11
  Стихотворный размер, которым Еврипид написал «Медею». Молосс – стихотворный размер, стопа в стихе, состоящая из трех долгих слогов.


[Закрыть]) «eirgata» – «Так, вот всё»; если кровопролитие сделалось fait accompli(свершившимся фактом); если злосчастная жертва уже избавлена от страданий, а повинный в этом негодяй удрал неведомо куда; допустим даже, что мы не пожалели сил, стремясь его задержать, и подставили ему подножку, но тщетно: «abiit, evasit, excessit, erupit, etc.» (ушел, ускользнул, удалился, вырвался и т. д.), – какой прок тогда, спрошу, от добродетели? Морали отдано должное; настает черед Тонкого Вкуса и Изящных Искусств». Завернуто было лихо, что и говорить, хотя для меня и не до конца убедительно; автор демонстрировал предельную серьезность, но текст был таким остроумным, что я с трудом верил в его искренность и не мог согласиться с изложенными идеями. Я от души посмеялся и лег спать в отличном настроении, задаваясь вопросом, возможно ли, как утверждал Гулд, поступить с черными приливами так же, как острослов-лектор предлагал поступить с убийствами: критиковать наподобие произведения искусства.

Я снова встретил Гулда месяц спустя; он стоял перед «Теодором Повайсом», английским танкером приблизительно тех же габаритов, что «Педро Парамо», который должен был отплыть вечером в Марсель. Несмотря на холодную погоду, Гулд был в шортах цвета хаки и белых гольфах, за спиной у него висел маленький полотняный рюкзак, придававший ему сходство со старым высохшим скаутом.

– Созрел? – спросил я, подходя ближе.

– Что, простите? – удивился он, не сразу меня узнав. – А, это вы!

Он пошел навстречу и поприветствовал меня ледяным рукопожатием.

– Не думаю, что этот вскорости станет шедевром, – сообщил он, глядя на «англичанина». – У него двойной корпус, а лондонский судовладелец очень серьезный бизнесмен. Нет, я возлагаю надежды на танкер под панамским флагом.

Он указал на стоявшее на якоре метрах в ста от нас судно, названия которого я прочесть не мог.

– Вот, возьмите… – Я протянул ему брошюру. – Ваша книга.

– О, спасибо.

Он достал из кармана шортов жестянку, предложил мне миндальное печенье и сам угостился сразу несколькими штуками.

– Понравилось? – прошамкал он.

– Очень. Это… удивительно.

– Правда? Этот текст следует зачитывать в школах.

Я переваривал идею Гулда, пытаясь представить, во что превратится наш мир, если школьников будут учить оценивать достоинства изящного преступления по критериям классической музыки, живописи или поэзии.

– Полагаю, вы поняли, чем занимается маленькое общество, членом которого я имею честь являться? – спросил Гулд.

– Думаю, да. Вы «рецензируете» черные приливы.

– Именно так! – радостно воскликнул Гулд. – Попали в точку! Ну, и?

– Да как вам сказать? Ваша лекция – занимательное чтиво, но есть пара моментов, которые…

– Слушаю вас.

– Ну, во-первых, я прекрасно понимаю и принимаю сравнение загрязнителя окружающей среды с преступником. Но разве нельзя то же самое сказать о других видах человеческой деятельности?

– Спокойствие, друг мой, – остановил меня Гулд. – Какой вы, однако, горячий! Я готов с вами согласиться, но черный прилив рассматривать с эстетических позиций куда легче, чем, скажем, авиакатастрофу. Не случайно существует Общество знатоков черных приливов, а не Общество знатоков авиакатастроф.

– Наверное, вы правы, – ответил я, не желая обидеть Гулда. – Но вот вам мое второе возражение: по правде говоря, я не верю, что можно получить эстетическое удовольствие от вида нефтяных луж на пляже.

– Это потому, что вы никогда не видели их вблизи.

Его апломб лишил меня дара речи.

– Дайте мне возможность убедить вас, – настаивал он. – Вы сомневаетесь, и меня это огорчает. Вы производите впечатление достойного человека и не должны быть лишены одного из самых утонченных удовольствий, радующих душу и глаз.

Послушать его, получалось, что умение оценить эстетические достоинства черного прилива – столь же редкая привилегия, как и способность к пониманию немецких философов.

– Будет лучше всего, если вы придете на одно из наших заседаний, – сказал он. – Ближайшее состоится через неделю. Пообещайте, что придете.

Он достал из сумки ручку, нацарапал адрес на клочке бумаги, сложил его в четыре раза и протянул мне, настороженно оглянувшись.

– Не опаздывайте, – добавил он.

Общество знатоков черных приливов собиралось в Бельгии раз в два месяца, всегда в новом месте – в гостинице, погребе, подсобке магазина или ресторана. Тем вечером заседание проходило в кинотеатре неподалеку от Антверпена, и я решился принять в нем участие – не думаю, что поехал бы в Брюссель, Бастонь или Шарлеруа. Гулд дружески обнял меня при встрече и представил товарищам. Их было человек тридцать, разного возраста и социального происхождения, говоривших на французском и голландском языках. Я обратил внимание на старика в кресле на колесиках – он был копия Агаты Кристи, и на изуродованного шрамами молодого человека – несмотря на полумрак, он не снял темных очков. Гулд угостил меня коржиком и сообщил программу вечера: сначала мы прослушаем лекцию итальянского профессора, а потом будем смотреть фотографии, привезенные из Азии членом общества по имени Филипп. Я кивнул и выбрал место в середине зала.

Когда все расселись, появился докладчик – его фамилия была Малацци – и встал за пюпитр перед экраном. С сочным итальянским акцентом он детально изложил разные этапы формирования черного прилива, начиная с кораблекрушения и до выброса мазута на побережье. Малацци объяснил, почему концентрация и площадь нефтяных слоев в морской воде варьируются в зависимости от летучести, растворимости и плотности, и показал, как ветры и течения разносят их во всех направлениях. «Если повезет, – заявил он, – мазут выливается прямо на пляжи». По залу пробежал понимающий смешок. Малацци продолжил говорить о нефтяной пленке на скалах и растениях. Он обладал обширными знаниями в области химии, геологии, биологии и метеорологии. Он объяснил, как мазут удушает все живое на скалах, как потом мазутные бляшки разрыхляются и отваливаются, «а потом волны уносят их навстречу новым приключениям». Загрязнив несколько километров побережья, нефть окисляется при контакте с воздухом и растворяется в море. Иногда экологи и добровольцы-«зеленые» собирают нефть лопатами и безжалостно уничтожают «вязкие, липкие, идеально черные пласты, которые так восхищают нас, тонких ценителей».

Раздался взрыв аплодисментов. Малацци ответил на вопросы и уступил место за пюпитром Филиппу, молодому человеку с апостольской бородкой. Он вернулся из Индии, куда поспешил, чтобы полюбоваться гигантским черным приливом, случившимся из-за столкновения двух нефтяных танкеров в Оманском море. Филипп во всех деталях изложил обстоятельства столкновения и описал случившийся на большем из двух судов пожар. Зрелище, по его словам, было апокалиптическое: за танкером, который буксировали в открытое море, тянулся хвост горящей нефти, небо было черным от дыма, как во время затмения. Через три дня судно дало крен, и вся нефть вылилась в воду. Филиппу повезло – он попал на борт вертолета и смог провести аэрофотосъемку. Потом он отправился на побережье между Бхаткалом и Кундапуром и лицезрел целый океан мазута, залившего все вокруг, как если бы Господу вздумалось пошутить и Он опрокинул на землю ведро горячего гудрона.

Погасили свет, и на экране появился первый снимок. На нем был дым, сфотографированный с борта вертолета: гигантский черный гриб производил весьма сильное впечатление. Затем пошли снимки постепенного затопления танкера и истечения нефти из цистерн в море. Члены общества восхищались увиденным, как любители живописи – грозовым небом Эль Греко. Филипп комментировал кадры, рассказывая, что испытывал, наблюдая за катастрофой. Мы увидели фотографии мазутного прилива, сделанные с побережья. Они были омерзительны, тошнотворны: нефтяные лепешки, облепившие скалы, как черно-серые нарывы, птицы, измазанные нефтью до самого клюва, местные жители, героически сгребающие нефть граблями, маленький мальчик, стоящий босыми ногами в нефти с липкой нефтяной лепешкой в руке; на его лице отвращение, он не может решить, то ли забросить ее подальше, то ли оставить на берегу. Ужасно. Возмутительно. Гулд подсел ко мне, чтобы успокоить, и прошептал: «Забудьте о морали! Катастрофа уже произошла, нашей вины в том нет, и мы не властны ничего исправить. Так что успокойте вашу больную совесть». Я постарался отогнать подступившую к горлу тошноту, а все остальные только что не урчали от удовольствия. Это выглядело очень странно: вид измазанных мазутом зверюшек, загаженных нефтью пляжей и истекающих черной жижей лишайников вызывал у них реакцию, подобную той, что большинство смертных испытывают при разглядывании порнографических журналов. Знатоки черных приливов не были банальными развратниками, они любили непристойности особого жанра. Я бы сравнил их с утонченными эротоманами, которых возбуждают только самые изысканные извращения.

Между тем я незаметно для себя тоже увлекся: ждал – и хотел, – чтобы каждая новая картинка была ужасней предыдущей, каждый следующий крупный план – крупнее предыдущего, каждое следующее нефтяное пятно – еще шире, жирнее и отвратительней, чтобы бессильные перед несчастьем люди смотрели на прилив и не знали ни как его уничтожить, ни как сдержать. Я пытался себя урезонить, старался стряхнуть наваждение. Почувствовать праведное, искреннее осуждение. Но у меня ничего не выходило: подобно автору пасквиля, который дал мне почитать Пьер Гулд (он сейчас судорожно потирал руки), я ощущал «удовлетворение, поняв, что операция, шокирующая с точки зрения морали, с эстетических позиций кажется доблестным подвигом». Калейдоскоп «нефтяных» изображений еще несколько минут мелькал на экране, потом сеанс закончился. Я чувствовал отвращение и восторг и зааплодировал вместе с любителями дегенератских искусств.

Две недели спустя, в два часа ночи, меня разбудил телефонный звонок. Это был Гулд.

– Есть! – восторженно прокричал он. – Только что объявили по радио. Огромный! В Испании! Вы должны это увидеть!

Он кратко изложил суть дела: южноафриканский танкер выбросило накануне на скалы у мыса Финистерре; нефтеналивные баки раскололись, и тысячи литров топлива высокой очистки вылились в океан. Если повезет, через день течения пригонят первые пятна к испанскому побережью; ОЗЧП немедленно организовало поездку, чтобы лицезреть катастрофу.

– Мы заедем за вами в шесть часов. Вещей берите как можно меньше, в машине будет тесно.

– В шесть? Но это совершенно невозможно!

– Позвоните своему патрону и скажите, что заболели. Вы никогда больше не увидите подобного чуда.

Он повесил трубку.

Точно в назначенный час Гулд и восемь остальных почитателей черных приливов были у моих дверей. Я предложил выпить кофе, но они отказались, поскольку времени было в обрез. Я взял сумку, «взошел на борт» микроавтобуса ОЗЧП, и мы тронулись в путь.

Путешествие вышло просто бешеное; в машине царило праздничное настроение, напомнившее мне школьные каникулы в лыжном лагере. За рулем был Пьер, сидевший рядом Филипп исполнял обязанности штурмана. Мне сунули в руки телефон, и я позвонил бригадиру: «Слег, загрипповал…» Сидевшие рядом любители черных приливов беззвучно хихикали, а когда разговор закончился, все дружно расхохотались. Вскоре мы приехали в Лилль. Каждые два часа за руль садился свежий человек. Филипп предложил спеть, чтобы скрасить монотонность окружающего пейзажа, и мы заголосили – совершенно по-гусарски, а потом устроили конкурс пародистов, блистательно выигранный Венсаном: он умопомрачительно изображал президента компании «Шелл». В Париже настал черед Эрбера вести автобус, и он посоветовал нам заткнуться и отдохнуть. Мы спали до самого Орлеана, где остановились пообедать, заправиться и сменить водителя. Каждые полчаса мы слушали выпуски новостей по радио, надеясь достичь побережья раньше нефтяного пятна.

Около шести вечера мы пересекли испанскую границу. Увидев указатели на Сан-Себастьян и Бильбао, Пьер радостно возопил: «Я уже чувствую запах мазута!» Мы остановились в Дуранго, чтобы поужинать, прикончили коржики Пьера и снова погрузились в микроавтобус: нам оставалось проехать последнюю часть пути. Все – и я в том числе – очень устали, но, сами того не сознавая, были возбуждены и жаждали добраться до цели. «Надеюсь, успеем до темноты», – прошептал Венсан. По мере приближения к побережью мои товарищи становились все молчаливей. В Буэлне в автобусе звучали лишь краткие указания штурмана да бормотание радиоприемника, который мы оставили включенным, чтобы не пропустить важную информацию. Знатоки трепетали, предвкушая одно из прекраснейших мгновений своей жизни.

Наконец, проделав путь в тысячу девятьсот километров, мы оказались у цели: перед нами был мыс Финистерре. Ночь выдалась светлая, и мы надеялись увидеть, как нефть доберется до берега. Мы не знали, где это произойдет, и минут двадцать ехали вдоль побережья в поисках полицейских, дорожных машин или групп экологов, что указало бы нам место «причаливания». Я совершенно вымотался и считал, что будет разумней найти гостиницу и отдохнуть, но знал: мои товарищи не успокоятся, пока не найдут вожделенное топливо. В два часа ночи мы заметили толпу и свет внизу, на пляже. Гулд – он сел за руль в окрестностях Муксии – вдавил в пол педаль тормоза, припарковался на обочине и с ликующим воплем помчался к морю. На дюнах собралось много народу. Мы с Венсаном на ломаном английском поинтересовались у двух шедших нам навстречу мужчин, пришла ли нефть. Они кивнули и, размахивая руками, изобразили масштаб катастрофы. Выдохшийся Гулд что-то выкрикивал, зовя нас к себе.

Наконец мы оказались на пляже. Зрелище было завораживающее. Повсюду суетились похожие на космонавтов люди в прорезиненных комбинезонах; рычали бульдозеры и грузовики с прицепами, куда лопатами закидывали собранные нефтяные «блины». Набегавшие волны несли к берегу первые пятна мазута; даже ночная темень не могла помешать нам увидеть черную липкую жижу, медленно пожиравшую золотистый песок. Мы с сосьетерами взволнованно наблюдали за происходящим, и зрелище казалось мне великолепным. Больше того – я понял, что совершенно проникся поэтическим искусством знатоков черных приливов во всей его радикальности: я видел, как все эти люди выбиваются из сил, борясь с загрязнением, я знал, что природа будет двадцать лет восстанавливаться после катастрофы, но не ощущал печали и не мучился угрызениями совести. Разве я мог сдержать разлив мазута? Две руки и добрая воля были бессильны против тысяч тонн топлива, неделями выливавшегося на побережье, которое неизбежно превратится в липкие лепешки, и люди месяцами будут очищать от них море. Следовало признать очевидное: я был не в силах спасти мыс Финистерре, но мог насладиться красотой зрелища. Я вспомнил отрывок из брошюры Гулда: «Произошло прискорбное событие – что и говорить, весьма прискорбное; но сделанного не поправить – мы, во всяком случае, тут бессильны. А посему давайте извлечем из случившегося хоть какую-то пользу; коли данное происшествие нельзя поставить на службу моральным целям, будем относиться к нему чисто эстетически – и посмотрим, не обнаружится ли в этом какой-либо смысл».

Не могу вспомнить, кто из нас рассмеялся первым, но этот смех заразил нас всех и даже вызвал слезы счастья на глазах. Я первым скинул ботинки, закатал штанины и бросился в прибой. Товарищи последовали моему примеру, и мы стали носиться по сырой нефти, как дети по свежему снегу. Помню восхитительное ощущение черно-смоляной грязи под ногами и то, как чавкали по песку липкие от нефти ступни. Пораженные нашим поведением окружающие смотрели, как мы резвимся в мерзкой жиже, бывшей прежде океаном, кричим и хихикаем, бросая вверх пропитавшиеся мазутом комья песка в надежде достать до девственно-чистой луны.