Текст книги "Девочка и сигарета"

Автор книги: Бенуа Дютертр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

VI

«Дорогие телезрители, все мы пребываем в большом волнении. Нам всем предстоит присутствовать при развязке дела, детали которого уже две недели дебатируются в новостях на всех каналах. Вам достаточно включить телевизор, и на вас хлынет поток вопросов, комментариев и споров по поводу этой истории. Сегодняшняя прямая трансляция на канале „Правосудие“ сама стала предметом обсуждения, хотя съемки проводятся с разрешения судебных властей. Кое-кто настаивал на том, что это событие должно было состояться за закрытыми дверьми. Мы придерживаемся иного мнения и поздравляем себя с тройной победой гласности: с победой правосудия, добившегося исполнения приговора; с победой приговоренного к смерти Дезире Джонсона, который через несколько минут выкурит в прямом эфире свою последнюю сигарету; и, наконец, с победой канала „Правосудие“, предоставившего технические средства для осуществления последнего желания приговоренного и трансляции происходящего…»

Комментатор говорит бодро и вместе с тем торжественно. Он долго думал, в какой манере следует вести репортаж о последних минутах жизни человека, обвиняемого в убийстве полицейского, и избрал сочетание воодушевления и строгости. И тон, и жесты, и прическа – результат долгих поисков и репетиций.

Непрекращающиеся уже две недели дискуссии разделили политиков, друзей и родственников на сторонников и противников Дезире Джонсона, смертной казни и курения. В некоторых барах юридические споры между подвыпившими клиентами переходили в рукоприкладство. Но все правовые хитросплетения распутаны, время дебатов прошло, и настал час волнующей развязки, ставшей возможной при поддержке Международной Табачной компании. Ее красно-золотой логотип полощется на флажках, окружающих территорию, где через мгновенье приговоренный вкусит последнее в своей жизни наслаждение; затем он вернется в тюрьму, где ему введут смертельную инъекцию.

«Как вы знаете, дорогие телезрители, Верховный суд отклонил прошение адвоката Марен Патаки об отсрочке казни, но признал за осужденным непререкаемое право на исполнение последнего желания. Это решение поставило в тупик дирекцию тюрьмы. Как выкурить сигарету в помещении, оснащенном детекторами дыма? Как избежать судебных преследований со стороны антитабачных ассоциаций, осаждающих тюрьму с требованиями строгого исполнения правил внутреннего распорядка? Как удовлетворить требования профсоюза тюремных надзирателей и ассоциации заключенных, решительно воспротивившихся пассивному курению в стенах своей тюрьмы? К тому же курильщики из числа тюремного персонала воспользовались случаем и выдвинули требование оборудовать помещения для курения. Именно в этот момент Табачная компания заявила о своей готовности обеспечить создание необходимых инфраструктур, дабы позволить Дезире Джонсону выкурить последнюю сигарету, не нанося вреда окружающим и не обременяя тюремный бюджет. Рассмотрев множество вариантов решения проблемы, Табачная компания и судебные власти проголосовали за проведение мероприятия на открытой площадке в километре от тюрьмы…»

Ведущий простирает руку в сторону цветущей поляны. За два дня вокруг нее вырос двухметровый четырехугольник ограждения со сторожевыми будками по углам. Камера крупным планом показывает вооруженных до зубов охранников в марлевых масках.

«…Персонал, обеспечивающий контроль за проведением операции, получил специальное снаряжение, защищающее от табачного дыма. За участие в выездной акции Табачная компания выплатит им специальную премию… Посмотрим же на стол и стул, предоставленные в распоряжение Дезире Джонсона, чтобы он смог выкурить свою последнюю сигарету в тишине и покое».

Теперь камера фиксирует самый центр усеянного одуванчиками, маргаритками и фиалками луга. В импровизированном саду установлена садовая мебель из пластмассы под металл. В объектив попадают разложенные на столешнице предметы: пепельница, зажигалка, пачка сигарет, согласно требованиям закона украшенная рентгеновским снимком изъеденного раком легкого. Сначала Табачная компания предложила снабдить осужденного особой пачкой, не несущей никакого мрачного намека. Но антитабачные ассоциации воспротивились такой поблажке преступнику.

«Что-то происходит около тюрьмы… Алло, Джек, вы меня слышите?»

Пока продолжается закадровый диалог, камера снимает цветущий луг.

«– Да, Миша, я прекрасно слышу вас. Я нахожусь у входа в тюрьму. Ворота только что открылись, и с минуты на минуту ожидается появление фургона, который доставит заключенного к месту исполнения приговора… я имею в виду приговора, разрешающего ему выкурить последнюю сигарету.

– Интересное уточнение – расстояние от тюрьмы до луга, обустроенного Табачной компанией, составляет примерно километр.

– Точнее, один километр триста метров. Миша, фургон наконец выезжает из ворот тюрьмы!»

Теперь камера сосредоточилась на пенитенциарном центре. Тюремный фургон сопровождают две бронированные машины на случай, если это дело государственной важности привлечет внимание какой-нибудь террористической группки. Затем изображение перехватывают камеры, расположенные при входе на луг. Фургон замедляет ход и останавливается перед заграждением. Миша продолжает объяснения:

«Одним из спорных пунктов в деле Джонсона является деликатный вопрос, этичен ли прямой репортаж о последних минутах жизни человека. Напомним, что сам приговоренный дал свое согласие через адвоката Марен Патаки. Съемкам могли воспротивиться тюремные власти. Антитабачные ассоциации, со своей стороны, сожалеют о том, что судебное решение активизировало рекламу сигарет – незаконную, между прочим, рекламу…»

Из бронемашин выскочили вооруженные люди и выстроились вокруг все еще закрытого фургона.

«…Судебное решение действительно сыграло на руку Табачной компании, поскольку некоторые адвокаты заявляют, что по закону пенитенциарное учреждение для осуществления казни курильщика должно нанимать служащих по субподрядному договору. За свое посредничество компания по производству сигарет потребовала права транслировать мероприятие, но обязалась воздержаться от любых рекламных акций в поддержку своей марки. В знак уважения к мнениям зрителей президент Табачной компании призывает их лишь к размышлению. Но вот, Джек, я вижу, охранник открывает фургон. Сейчас мы увидим самого осужденного, загадочного Дезире Джонсона…»

На последней фразе Миша повысил голос, словно конферансье, объявляющий начало концерта. Джонсон выходит из фургона. Телезрителям дают возможность подробно рассмотреть его оранжевый тюремный комбинезон, широкие плечи, дреды, зеленые глаза. Джонсон застывает перед камерой. Его спокойное лицо лучится довольством. Он больше не выглядит ошеломленным. Позируя перед публикой, он победно вскидывает скованные руки. Он так рад получить желаемое, что, похоже, совсем не боится неумолимо приближающегося часа казни.

«Мы бы хотели взять у осужденного интервью, узнать его впечатления и мнение об организации мероприятия, о выборе луга… К сожалению, власти по вполне понятным причинам запретили нам приближаться к Джонсону. Ведь этот человек далеко не святой. Он признан виновным в убийстве полицейского, отца троих детей. Жертве было сорок три года. Сегодня для Джонсона настал момент расплаты».

Двое охранников проводят смертника к месту курения. Третий охранник снимает с него наручники. Джонсон трясет руками. Со странной улыбкой на губах идет он к центру луга. Комментатор недоумевает:

«– Этот чудной убийца на протяжении всего процесса отрицал свою вину, но неустанно повторял: „Если бы я должен был кого-то убить, именно такого типа я бы и выбрал!“ Понятно, что суд приговорил его к высшей мере, которая, напоминаю, официально отменена на территории Евросоюза, но применяется в некоторых государствах и в некоторых случаях, таких как убийство сотрудника правоохранительных органов… Поэтому мы без жалости, но с волнением смотрим, как Дезире Джонсон направляется к столу, где ждет его последняя сигарета. Необычное зрелище, правда, Джек?

– Да, ведь этот бунтарь проживает на наших глазах последние минуты своей жизни. И проживает их со свойственным всем курильщикам самоубийственным легкомыслием!

– Согласен, Джек, сложившаяся ситуация весьма драматична и парадоксальна. Можно понять, что на пороге смерти человек хочет выкурить сигарету, но интерес общественности к его делу не должен вызывать всплеска голосов в защиту курения!

– Лично я счастлив, что семь лет назад бросил курить. Но сегодня нас прежде всего интересует беспрецедентный судебный случай: человек, добившийся официального разрешения на исполнение своего последнего желания и наконец получивший доступ к вожделенной сигарете».

Меж тем Джонсон сделал несколько шагов по траве. Вдруг лицо его озарилось радостью, он застыл в неподвижности. Камеры, расположенные по углам луга то под одним, то под другим углом, снимали ярко-оранжевый силуэт. Вот он склоняется к земле. Становится на колени и ласково поглаживает лепестки маргаритки. А потом осторожно срывает цветок. Затем он тянется за фиалкой и начинает составлять букет. Ведущие обомлели. За кадром раздаются восклицания:

– Обалдеть!

– Что он делает?

– Вроде что-то ищет…

– Да нет, цветы собирает!

На фоне луга с ползающим Джонсоном появляется голова Миши. От волнения ведущий забыл о необходимости соблюдать беспристрастность:

«– Мы являемся свидетелями фантастического события. За несколько минут до казни человек, обвиняемый в убийстве полицейского, собирает полевые цветы! Что это значит?

– Да уж, Миша. Те, кто считал Джонсона чудовищем, такого не ожидали…

– Вот он поднимается и идет к столу. Посмотрите, в его руках букет цветов…

– Последний взгляд на эту землю перед вечной разлукой? Полагаю, теперь он закурит.

– Какое нелепое сочетание! Токсические смолы сигареты и свежесть полевых цветов. Думаю, зрители заинтригованы поведением Джонсона».

Приговоренный стоит у стола. Он сдвигает сигареты и пепельницу на самый край и высыпает на белую пластмассовую столешницу ворох маргариток, одуванчиков и фиалок. Что он намерен делать? Внезапно изображение исчезает; другая камера принимает эстафету и показывает охранника в антитабачной маске. За кадром раздается голос Миши:

«– Невероятно, Джек, происходит нечто невообразимое…

– Рассказывайте, Миша! У нас пропала картинка. Наверное, режиссер немного растерялся.

– Неудивительно, ведь приговоренный к смерти Дезире Джонсон пытается передать нам послание.

– Послание?»

Наконец камера возвращается к склонившемуся над столом Джонсону. Зрители видят его только со спины, но Миша благодаря камерам наблюдения может точно описать действия осужденного:

«– Мне кажется, он выкладывает буквы из цветов; он словно хочет нам что-то сказать…

– Это было бы головокружительной сенсацией, Миша. Как вы знаете, Джонсон не имеет права на публичные высказывания во время исполнения своего последнего желания! Иначе трансляция будет прекращена.

– Джонсон действительно идет на риск. Поэтому режиссер временно и прервал съемку. Но судебные власти позволили продолжить передачу. Я думаю, что Джонсон хочет воспользоваться случаем и заявить о своей невиновности… Можно уже прочитать слова… Постойте… Это… это… невероятно!»

Джонсон наконец распрямляет могучую спину и растроганно улыбается в объектив. Потом он отходит в сторону, и все видят выложенную цветами на белом столе короткую надпись; всего лишь три слова, обращенные к миллионам телезрителей:

ДА БУДЕТ ЖИЗНЬ

После минутной паузы раздается голос Миши:

«– Вы видите эту фразу, как и мы. Джонсон неподражаем! Он опять всех удивил, но уже не заявлением о своей невиновности, нет, смысл его послания гораздо шире.

– Вы правы, Миша. Хвала жизни, написанная цветами. Убийца на такое не способен.

– Хотелось бы поверить в его невиновность, но он неоднократно повторял, что мог бы убить полицейского!

– Но он сказал также: „Я никогда бы не причинил зла ни старику, ни женщине, ни ребенку…“

– И он еще раз выразил любовь к слабым и беззащитным. Знаете, о чем я подумал, Джек?

– Нет.

– А что, если вся история с сигаретой для этого и была затеяна? Вдруг это стратегический ход для того, чтобы передать предсмертное послание?»

И словно подтверждая это предположение, Джонсон наконец уселся на стул.

Он вынимает из пачки сигарету, подносит ее к губам и щелкает зажигалкой. Сел он так, чтобы не заслонять надпись «Да будет жизнь».

«Но зачем этот странный человек даже в последнюю минуту жизни сеет вокруг себя недоумение? Зачем он взывает к нашей совести, вместо того чтобы попытаться спасти свою шкуру?»

На глазах у всей страны Дезире Джонсон смакует каждую затяжку. Миллионы телезрителей по-своему интерпретируют его послание. Собравшиеся в конференц-зале на проспекте Президента Буша руководители Табачной компании думают, что при поддержке такого актера они могли бы вывести предприятие из кризиса. Адвокат Марен Патаки, провалившая прошение о помиловании, понимает, что с подобным клиентом отчаиваться рано. Сам Президент Республики ошарашенно застыл перед телевизором. Он думает о смысле жизни и о скандале, который последует за казнью Джонсона. Но это лишь наши догадки, а факты таковы: Дезире сажают в фургон и везут в тюрьму для введения смертельной инъекции. Когда машина въезжает на территорию пенитенциарного центра, на экране появляется взбудораженный Миша с микрофоном в руке и, задыхаясь, говорит:

«Сегодня сенсации следуют одна за другой. Мы узнали, что президент Республики вынес решение о помиловании приговоренного к смерти Дезире Джонсона».

VII

Я шел по тупику Гортензий, а в ушах моих все еще раздавались слова комиссара: «Лично я считаю вас виновным и не собираюсь отпускать…» Сады на нашей улочке благоухали весенними цветами, но мне казалось, что нависшая надо мною опасность угрожала разрушить их красоту. Меня душили рыдания. Навстречу мне радостно выбежал Сарко. Я гладил его и думал, как рассказать Латифе о страшном обвинении? Она сама все поняла по моей бледности и нерешительности, однако же настояла, чтобы я во всех подробностях изложил содержание беседы в полицейском участке. По окончании рассказа Латифа со свойственной ей энергией и верой в цивилизованные формы решения проблем повторила давешнее:

– Мы будем бороться!

На сей раз ее воинственный настрой меня приободрил. Разве красота, здоровье и жизнерадостность Латифы не свидетельствовали в мою пользу? Любовник этой богини не может быть извращенцем. Латифа была живым доказательством моей невиновности. С трудом вырвавшись из когтей страха, я решил последовать ее призыву – действовать и прежде всего найти адвоката.

Безусловно, Латифа из благих побуждений посоветовала мне нанять знаменитую спасительницу Дезире Джонсона Марен Патаки. Сравнение двух столь непохожих дел не обнадеживало, но Латифа не привыкла мелочиться. Она хотела лучшего и любой ценой. Естественно, она заинтересовалась женщиной, которая под шквалом недоброжелательных публикаций спасла от смертной казни чернокожего преступника. Я тогда не знал, что адвокат Патаки была совершенно непричастна к спасению Джонсона, а ее неуклюжая защита лишь способствовала скорому оглашению обвинительного приговора. Джонсон сам придумал трюк с последней сигаретой. Он сам спас свою жизнь, используя безграничные возможности телевидения. Обо всем этом я узнал позже, а пока Латифа рассудила иначе: спасшая Джонсона с помощью последней сигареты Марен Патаки стала духовным лидером сторонников курения. Если она смогла добиться помилования для убийцы, ей ничего не будет стоить оправдать простого курильщика, по недоразумению обвиненного в преступлении против детства. Кроме того, она пользовалась поддержкой могущественной Табачной компании, которая наверняка увидит в моем деле дополнительную возможность призвать курильщиков к борьбе.

Первой трудностью стало пробиться к этой знаменитой женщине, официально ставшей менеджером Дезире (по фамилии его теперь никто не называл), друга жизни, детей и цветов. Но Латифа правдами и неправдами добивалась встречи, она хотела доказать адвокату, что мы клюнули не на ее славу, что ведение моего дела будет не только интересно, но и достойно оплачено. Мы не знали, что Табачная компания, увидев, какой размах приняло дело Джонсона, созвала экстренное заседание в целях замены государственного адвоката и пересмотра дела. Заступиться за Марен Патаки мог только Джонсон. Ей оставалось надеяться лишь на его непредсказуемость. А пока она вовсю пользовалась своей мимолетной славой и не отказывалась ни от одного дела. Предложение Латифы представилось ей весьма своевременной возможностью расширить клиентуру.

Дезире были посвящены первые полосы всех газет. За президентским помилованием последовала петиция о пересмотре дела, подписанная почетными гражданами страны: «Мы не верим, что друг жизни, цветов и детей – убийца. Может быть, его преступлениями являются бедность и цвет кожи?»

Мысль, что меня будет защищать тот же адвокат, что и такого известного человека, несколько дней поднимала мне настроение. Во время нашей первой встречи в ее крошечном офисе мэтр Патаки выказала твердую уверенность относительно благополучного исхода моего дела. Однако мне не понравилось, как она с мягкой улыбкой прервала мои взволнованные вопросы:

– Не стоит так нервничать!

И, повернувшись к Латифе, прибавила по-женски доверительно:

– Мой двенадцатилетний сын точно такой же. Ему всегда не терпится узнать на все ответ!

Они рассмеялись. Их смех потом долго неприятным эхом раздавался в моих ушах.

Я взял несколько дней отпуска, чтобы подготовиться к защите. Каждое утро я со страхом ожидал повестки в суд. Она пришла неделю спустя. В тот день газеты снова напечатали фотографию Дезире с букетом цветов в руках. Этому человеку сигарета спасла жизнь, а мне… Я содрогнулся, доведя мрачное сравнение до логического конца.

Официально не являясь моей женой, Латифа не имела права присутствовать на допросе. Мы расстались в просторном холле Дворца правосудия. Латифа крепко обняла меня и попыталась приободрить:

– Не волнуйся. Будь откровенен, и все пройдет хорошо. И главное, ты должен доверять своему адвокату.

Вот в этом она ошибалась. Трудно доверять отсутствующему адвокату, а Марен Патаки еще не пришла, когда я вошел в кабинет следователя. Тучная, коротко стриженная женщина изрыгнула приветствие:

– Присаживайтесь, господин растлитель малолетних!

Она заранее приняла решение, как и комиссар полиции. Отрицать вину было бессмысленно, и меня вновь охватил страх. Чтобы не встречаться взглядом с этой людоедкой, я стал рассматривать огромную картину: пошловатое произведение изображало группу детей, ангельского вида младенцев, резвящихся среди пышных облаков. Художник с максимальной точностью выписал их пухлые тельца, розовые попки и грудки. Перехватив мой взгляд, следователь прорычала:

– Хорошенькие девочки, да? А трогать их нельзя!

Внезапное появление мэтра Патаки не облегчило моего положения. Опьяненная славой, растрепанная адвокатесса вошла в кабинет с охапкой бумаг и торжественно объявила, что защита Джонсона на повторном процессе доверена ей, по личной просьбе обвиняемого. За свое опоздание она едва извинилась, чем заработала выговор следователя. Нимало не смутившись, адвокатесса выдвинула три пункта защиты:

1. Как доказало новое дело, упразднение зон для курения в административных зданиях привело к плачевным результатам. Мое умопомрачение в туалете есть результат фрустрации. Некая крупная компания по производству сигарет рассматривала возможность профинансировать восстановление курилок в Административном центре. (Намек на поддержку Табачной компании показался мне преждевременным. И почему адвокат упомянула об «умопомрачении»?)

2. Слова ребенка нельзя подвергать сомнению. Но ранее я не был судим, и для точного восстановления картины событий требовалась очная ставка.

3. Не исключено, что в детстве я подвергался сексуальным домогательствам. Без психиатрической экспертизы судебное разбирательство невозможно.

Я опешил и еле нашел силы повернуться к Марен и пробормотать:

– Все это неправда! В туалете ничего не произошло!

Ошеломленный взгляд адвокатессы показал мне, что моя ситуация еще хуже, чем я предполагал. Даже мэтр Патаки, обязанная меня защищать, не могла оспаривать слова девочки, а потому выбрала такой изощренный способ защиты, который, по сути, допускал признание моей вины. Она ободряюще шепнула:

– Доверьтесь мне!

Плотоядная улыбка все не сходила с губ следователя.

– Как справедливо отметила ваш адвокат, слова ребенка не подлежат сомнению. Жертва сейчас находится в соседней комнате. Я пригласила ее, чтобы она подтвердила свои обвинения.

Она сглотнула, и взгляд ее посуровел:

– Внесу ясность. Вы можете обращаться к Амандине только с моего разрешения. Малышка травмирована. Видеть вас для нее и так тяжелое испытание.

Что я мог ответить? Мое мнение никого не интересовало, мое слово не имело никакого веса. Я машинально метнул раздраженный взгляд на живописных пухлых младенцев. Следователь осклабилась:

– Руки прочь!

В кабинет вошла девчушка. Я едва успел рассмотреть доносчицу, как ее мамаша – стареющая Лолита в кожаной юбке и фиолетовой блузке – накинулась на меня:

– Сволочь! Знаешь, как надо наказывать таких, как ты?

Следователь не препятствовала ее ругани. Когда поток оскорблений иссяк, я счел разумным заметить:

– Мадам, я не прикасался к вашей дочери.

– Я вас просила помолчать, месье, – сухо отрезала следователь. – Тебя ведь зовут Амандина?

Не глядя в мою сторону, девчушка кивнула. На протяжении всего допроса она так и просидела, уставившись в пол.

– Ты узнаешь этого человека, Амандина?

Девочка не отвечала. Я посмотрел на людоедку. Ее толстое лицо с обвисшими щеками исказилось в гримасе нежности:

– Деточка, я знаю, что тебе тяжело вспоминать об этом. Давай, я буду спрашивать, а ты только говори «да» или «нет». Хорошо?

– Хорошо.

– Этот человек снял брюки?

– Да, мадам!

– Он оставил дверь открытой?

– Да, мадам!

– Он тебя напугал?

– Он на меня кричал. И у него была отвертка!

– Он тебя трогал?

Девочка не поднимала головы. На секунду она заколебалась и взглянула на свою мать. Та обняла ее за плечи:

– Скажи ей правду, доченька.

– Да, мадам, трогал.

– Я знаю, это очень трудно, но ты можешь сказать мне, где он тебя трогал?

Амандина снова вопросительно взглянула на мать. Та нетерпеливо прикрикнула:

– Ну же, говори!

– Между ног, мадам.

Лолита крепче обняла свое чадо. Я не мог больше сдерживаться и обратился к моему так называемому адвокату:

– Она лжет! Я не позволю…

– Вам приказано молчать, – отрезала следователь. – Конечно, проявить уважение к ребенку для вас тяжело, но заткнуться все-таки придется. Благодарю вас, мадам, и тебя, малышка. Обещаю, что этот господин больше не причинит тебе зла.

На этом аудиенция закончилась. После ухода Амандины и ее матери следователь убедила моего адвоката, что, учитывая столь тяжкие обвинения, представляется необходимым временно заключить меня под стражу и обыскать мое жилище. Следователь добавила, что в рамках расследования опрашиваются все дети, посещающие ясли на третьем этаже Административного комплекса. Ведь на допросе мать Амандины дала понять, что, исходя из бессвязных рассказов ее перепуганной дочери, и другие дети могли стать жертвами моих домогательств. У Марен Патаки не нашлось возражений. Вошли охранники, чтобы надеть мне наручники и отконвоировать в предвариловку. Внезапно осознав, что катастрофическая нелепость разрушила всю мою жизнь, я стал отбиваться, а адвокатесса только повторяла:

– Доверьтесь мне. Я добьюсь другой формулировки обвинения – посягательство на невинность без упоминания о прикосновениях и попытки изнасилования. Возможно, вам придется согласиться на лечение, но мы будем бороться, и вы выкарабкаетесь!

– Скажите Латифе, что она мне нужна!

Холодные металлические кольца замкнулись на моих запястьях, и последние слова я прокричал уже с порога новой, тюремной жизни. Меня поместили в камеру предварительного заключения тюрьмы Сен-Лоран. Через несколько дней я понял значение прелестного прозвища, которое дали Марен Патаки тюремные завсегдатаи, – Скоропостижная.

*

Окончательно пасть духом мне помешал только инстинкт самосохранения. Я попал в ужасающую ситуацию: чиновник высшего звена, зажиточный европеец, умный, зрелый, свободный человек в одну секунду превратился в заключенного. Меня лишили элементарных прав, подчинили мою жизнь строгому режиму, лишили дневного света, мне угрожали физической расправой. Оплата адвокатских услуг и выплаты компенсаций жертвам поставили меня на грань разорения… Многие от такого или бы с ума сошли, или бы с собой покончили. К тому же я находился в самой отвратительной категории изгоев, потому что обвинялся в худшем из злодеяний – преступлении против детства. При такой формулировке нельзя рассчитывать ни на сочувствие, ни на поддержку.

В угаре светской болтовни я частенько утверждал, что преступники нравятся мне больше, чем служители закона, а заключенные больше, чем судьи. Неосознанная симпатия влекла меня к отверженным нашего жестокого общества… Надо было оказаться в тюрьме, чтобы понять, что заключенные столь же отвратительны, как и остальное человечество, тюремная иерархия столь же безжалостна, а тюремная мораль лишь упрощенная и огрубленная копия морали общепринятой. Уголовники весьма восприимчивы ко всем гадостям, которые распространяют СМИ в угоду обезумевшему миру. Словно желая откреститься от своих преступлений, они остервенело мстят всем, совершившим еще более отвратительные с точки зрения общества деяния.

Когда я попал в эту мышеловку, я даже не успел себя пожалеть. Вся моя энергия была направлена к одной насущной цели – не дать бандитам узнать, почему я здесь, и тем самым избежать их мести. Это было бы непросто, ведь для заключенных преступления своего рода curriculum vitae, и скрывать их не принято… Охранники избавили меня от хлопот, проинформировав всех о моей статье. Я это понял на первой же прогулке, когда оказался в полном одиночестве, а полдюжины заключенных совещались в сторонке, бросая на меня злобные взгляды. Охранник разогнал их свистком, но, расходясь по двору, каждый прошел мимо меня, чиркнул ребром ладони по горлу и прошептал:

– Мы до тебя еще доберемся, паскудник.

Я должен был бы ответить, что сам не испытываю никакой симпатии к растлителям малолетних. Я мог бы сказать, что пока моя вина не доказана, я считаюсь невиновным. Но в тюрьме закон о презумпции невиновности уважают еще меньше, чем на воле. Угрозы сыпались на меня до конца прогулки и становились все более конкретными:

– Не вздумай заснуть, если хочешь проснуться!

Как я узнал позже, человек, прошептавший мне эти нежные слова, убил любовника своей жены – швырнул оземь так, что размозжил ему голову. На оправдательный приговор ему надеяться не приходилось, поэтому он решил посвятить всю свою энергию борьбе за дело правосудия: покарать растлителя малолетних. Едва я успел осознать его угрозу, как получил резкий удар по почкам, и над моим ухом раздался другой голос:

– Насильникам пощады нет!

А этот заключенный избил бейсбольной битой мужчину, облокотившегося на его машину. Жертва осталась до конца дней прикованной к инвалидному креслу, а преступник, благодаря мне, узрел новые горизонты самоусовершенствования: взялся очистить тюрьму от подонков, омерзительным представителем которых я и являлся – сорокалетний буржуа, заманивающий в туалеты маленьких девочек. К концу прогулки я нервно спотыкался на каждом шагу и пугливо озирался. Я находился в замкнутом пространстве среди безжалостных преступников. Случись что, охранники и бровью не повели бы. То ли они понимали невозможность предотвратить каждую попытку правонарушения. А может, были тайно солидарны с заключенными и тоже считали, что я справедливо нахожусь на низшей ступени тюремной иерархии.

Вернувшись в камеру, я, чуть не плача, прислонился к стене. Бессмысленно было убеждать самого себя, что меня приговорили к временному заключению и этот кошмар скоро закончится. Я уже понимал, что шансов у меня нет. Следствие продлится много недель, может быть месяцев. Я надеялся лишь на решительность и энергию Латифы. Но права на свидания я еще не получил и томился в неведении относительно предпринимаемых ею мер. Оставалось только терпеть и ждать. Конечно, все могло сложиться гораздо хуже, моим сокамерником мог оказаться какой-нибудь головорез. Однако тюремное начальство, скорее всего, не хотело рисковать и избегало ситуаций, чреватых осложнениями. Поэтому меня поместили в камеру с другим преступником против детства, Паоло, который признал свою вину. Это был рано полысевший мутноглазый тихоня лет сорока. Из камеры он почти не выходил (в последний раз, когда он был на прогулке, ему выбили зуб и расколотили очки).

Пока я хныкал, уткнувшись носом в стену, Паоло просматривал хронику происшествий. Апофеозу его карьеры была посвящена целая колонка. С пятнадцати лет Паоло стал испытывать неодолимое желание обнажаться перед маленькими мальчиками. Может быть, раньше убогого извращенца так жестоко бы не наказали, а в наше время Паоло был арестован, отсидел свой срок и подвергся лечению, но ни пребывание в психиатрической клинике, ни постоянный полицейский надзор не предотвратили рецидива.

Два месяца назад он разделся перед семилетним вьетнамцем, а прежде чем отпустить, взял с мальчика слово никому ничего не рассказывать. Паоло откровенно изложил мне свою историю, но я так и не смог понять, почему его возбуждает, когда ребенок смотрит на его гениталии. Так нелепо исковеркать свою жизнь… Мне было его жаль. Но если меня осудят, я окажусь с ним в одном ряду. Даже мысль об этом была мне противна. Мы с соседом стали любимой потехой для остальных заключенных, которые рассматривали нас как неразлучную парочку и отпускали в наш адрес издевки («Ну что, теперь друг друга трахаете?») или взывали к народному гневу («Растлители малолетних сидят в сто сорок пятой!»).

На второй день моего заключения я решил принять душ. Паоло в душевую не ходил из страха быть побитым; судя по исходящему от него зловонию, умывания в камере было явно недостаточно. А я сохранил не только стремление к чистоте, но и веру в охранников, обязанных меня защищать, а потому отправился мыться, не подозревая, что меня ждет. Стыдливо раздевшись в уголке, я осторожно вошел в душевую, куда уже просочилась информация о моем приходе. На меня бросали злобные взгляды. В мою сторону, словно плевки, полетели ругательства:

– Во, насильник явился.

– Смотреть тошнит…