Текст книги "Призыв"

Автор книги: Бентли Литтл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Не то чтобы она возражала. Подобно тому, как отличался приятный приглушенный свет в ее церковном кабинете от резкого люминесцентного света в офисе газеты, простые требования ее новой должности были для нее приятной переменой в сравнении с жесткими сроками в «Газетт». У нее сейчас могло быть много работы, но эта работа не требовала полного включения интеллекта, и поэтому у Кори создалось впечатление, что у нее наконец появилось время, чтобы подумать и разложить все по полочкам.

Ей также начинал нравиться пастор Уиллер, хотя она и знала, что даже мысль об этом сведет Рича с ума.

Пастор был слегка отчужденным, слишком поглощенным своими мыслями, но он хороший человек, с хорошими идеями и по-настоящему предан служению Господу.

Я видел Иисуса Христа.

Кори прогнала эту мысль из сознания и посмотрела на документ, который писала. Через несколько дней должно было состояться событие, важное для сбора средств для церкви – пикник, – и ее обязанностью было позаботиться, чтобы объявление об этом появилось в «Газетт». Рич цинично предположил бы, что это и было причиной, чтобы принять ее на работу: ее тесная связь с газетой и реклама, которую могут обеспечить эти отношения. Но Кори знала, как и Рич, что в Рио-Верди любой, кто хотел привлечь внимание публики, мог его получить. В городке просто-напросто не было достаточного количества настоящих новостей.

По крайней мере до недавнего времени.

Кори добавила еще одну строку в описание акции по сбору средств, которое готовила, и посмотрела на часы, стоявшие на книжной полке. Три часа тридцать минут.

Она бросила взгляд на темный дверной проем, который вел из вестибюля в часовню, и снова сосредоточила внимание на своих бумагах.

Ей не нравилось оставаться в церкви одной. Странно было в этом признаваться, но это правда. Она чувствовала себя комфортно, когда пастор был там, но, как только он уходил, вся атмосфера менялась. Шумы, которых раньше Кори не замечала, становились вдруг непереносимо громкими. Вестибюль и часовня делались совсем темными; казалось, что за закрытыми дверями в вестибюле и в кладовых что-то спрятано. Ее собственный кабинет оставался прежним, но атмосфера в остальной части церкви становилась мрачной, а пустой корпус новой пристройки казался попросту угрожающим.

Он говорил со мной.

Кори включила радио, стоявшее на столе, и отыскала ритмичную, но спокойную музыку станции «Топ сорок» из Финикса. Затем передвинула свой стул так, чтобы периферическим зрением видеть окно, выходившее на улицу, а не дверной проем в вестибюле, снова сосредоточила внимание на работе и продолжила писать.

Когда она вернулась домой, паук все еще был в гостиной. Кори внимательно глядела на его волосатое тельце в правом углу на потолке, пока снимала туфли. Она знала, что Рич заметил паука утром, и видела, как, собираясь на работу, он старательно обходил ту часть комнаты, где засело насекомое. Она сознательно не трогала паука и ждала, чтобы это сделал муж, хотя и знала, что он не станет убивать его.

Конечно же, он оставит это дело: взрослый мужчина боялся маленького паука.

Кори услышала, как Рич на кухне говорит с Анной, и вдруг почувствовала раздражение. Почему именно она всегда должна принимать на себя ответственность за их отношения? Были ли это финансы, домашние дела или простой паук – всегда именно ей приходилось принимать решения и действовать. Все, что не относилось к его драгоценной газете, автоматически делалось ее зоной ответственности. Если бы он посвящал их браку столько же усилий, сколько своей проклятой работе, у них были бы вполне достойные взаимоотношения.

Она слышала смех Анны в ответ на какие-то слова Рича. Его голос был звонким, счастливым, расслабленным. Как всегда, он вел себя так, будто все отлично. Это тоже раздражало Кори. Нормально, когда он ведет себя так с дочерью: детям нужно верить в то, что у них сильные и уверенные в себе родители. Но совсем иное дело – надевать ту же счастливую маску, общаясь со своей женой. Какая-то часть сознания Кори сожалела о том, что она осуждает поведение мужа. Не нужно навязывать Ричу свое мнение о том, как ему справляться со своими чувствами, как пережить свалившееся на него горе. Хотя, может быть, ей и следовало ему советовать. Кори сопереживала мужу. Она готова была ему помочь. Она знала, что он должен чувствовать после осквернения могил его родителей; она хорошо представляла, что бы почувствовала сама, если бы ее родители умерли и их тела были бы выкопаны и выброшены из могил. Но Рич не делился с ней своими чувствами, не открылся ей так, как она ожидала. Так, как ему следовало. Так, как он когда-то это делал. Вот что злило ее. Еще больше ее злило то, что он не обсуждает свое горе даже с Робертом. Кори была уверена, что эти двое, когда они вместе, обходят больную тему, говорят о ней как репортер и полицейский, а не как братья, и не обсуждают свои подлинные чувства. Что, черт побери, не так с их семьей?

Кори взяла одну из своих туфель, поднялась на носки и шлепнула паука. Черное тельце упало на ковер, она снова ударила по нему туфлей и крепко придавила каблуком, чтобы быть уверенной, что паук мертв.

Анна услышала звук и выбежала из кухни.

– Мамочка!

Рич посмотрел на нее поверх головы дочери.

– Что, паука убила?

Кори взяла Анну на руки, поцеловала девочку в лоб, потом бесстрастно поглядела на Рича.

– Да, – сказала она, – это был паук.

В церкви дни шли быстрее, гораздо быстрее, чем в газете. Работа была несложной, и Кори не чувствовала такого давления и напряжения, как это было, когда она трудилась целыми днями с Ричем в газете, поэтому ее неудовлетворенность стала менее острой. Кори все еще хотела уехать из этого городка и вернуться к цивилизации, чтобы воспитывать Анну в более культурной и просвещенной среде, но эта потребность стала теперь не такой настоятельной. Сейчас она расслабилась, легче относилась к проблемам и готова была немного подождать.

Возможно, это объяснялось влиянием Иисуса. Кори старалась не думать о нем, отчаянно пыталась держать эти мысли в глубине сознания. Если бы она позволила себе поверить в возращение Иисуса на землю и в его появление в Рио-Верди, то так испугалась бы, что не смогла бы работать. Кори знала, что Анна все еще встревожена, еще напугана: на этой неделе девочке всю ночь снились кошмары, и Кори очень хотелось успокоить дочку. И успокоиться самой. В действительности она не знала, что ей думать. Они обсуждали с пастором Уиллером только практические дела прихода, ежедневную работу церкви. Кори понимала по поведению Уиллера и его манере держаться, по уверенности, слышавшейся в его словах, что он и вправду верит в то, что видел Иисуса Христа. Но ее собственная уверенность в том, что так и было, ослабевала с каждым днем, и та почти осязаемая вера в его правоту, которую пастор сумел внушить ей и другим присутствующим своей проповедью, теперь казалась просто одним из эффектов хорошей, убедительной речи.

Но, если она не верила, почему боялась этих его воскресных проповедей?

Почему она не могла уверить Анну в том, что нечего бояться?

И почему она скрывала это все от Рича? У Кори было такое чувство, что, если бы она могла просто поговорить с мужем, просто рассказать ему о том, что происходит, просто поделиться с ним своими сомнениями, все уладилось бы. Разве не для этого предназначены браки? Они дают возможность делиться своими проблемами и получать взаимную поддержку…

Кори отбросила эти мысли. Главное заключалось в том, что, несмотря на ее страхи, ей нравилось работать здесь, и она чувствовала себя лучше, как не было уже давно. Слова, которые сразу пришли ей на ум: «безмятежность» и «умиротворенность».

Церковные слова.

Он собирается создать Царствие Небесное на земле.

– Иисус любит вас, – сказал пастор Уиллер.

Кори подняла голову от бумаг.

Пастор улыбался ей. Что-то было не так с его улыбкой, какой-то намек на фанатизм – уж слишком широкой она была. И это напугало бы Кори, если бы он не говорил с ней, если бы не произнес слова, которые могли развеять ее сомнения.

Но он сказал, он произнес эти самые слова, он разрешил ее сомнения. И его голос успокаивал, утешал. Кори ощутила тепло, почувствовала себя нужной и довольной.

Пастор Клэн Уиллер действительно был благословлен Господом.

Он встал и вышел из-за стола, держа в своих руках снежно-белую Библию, которую использовал во время своих проповедей.

– Глен Лайонс не пришел вчера вечером, – сказал он. – Он должен был сменить в ночную смену Гэри Уотсона и монтировать оборудование в переходе в пристройку. Я очень разочарован в Глене. Очень разочарован. Вы могли бы позвонить ему и сказать об этом? Вы могли бы позвонить ему и сказать, что в следующий раз, если он вызовется работать и не выполнит свое обещание, я лично отрежу ему яйца под корень и скормлю их Иисусу?

Пастор все еще улыбался. Где-то в глубине сознания Кори прозвенел сигнал, предупреждавший, что эти слова не были нормальными, не были правильными. Но она сейчас воспринимала мир так, будто находилась внутри прозрачного пластикового футляра, и сигнал опасности был просто каким-то далеким и неясным фоновым шумом.

Кори утвердительно кивнула.

– Я скажу ему.

Позади священника ей был виден висевший на стене календарь на этот год. Маленькими крестиками отмечены месяцы с января до сентября. Тридцать первое октября, дата Второго пришествия, обведена красным кружком. Остальные дни года замазаны белой краской.

Кори нашла номер Глена в церковном справочнике, взяла телефон и набрала номер, при этом пастор наблюдал за ней. Она поняла, что до Второго пришествия остается меньше месяца.

Это неожиданно оказалось очень важным для нее.

Очень важным.

Глен, очевидно страдавший от похмелья, взял трубку только после шестого звонка. Кори холодным тоном сообщила ему, что в следующий раз, когда он вызовется помогать и не появится, срывая тем самым график строительства церкви, пастор Уиллер под корень отрежет ему яйца и скормит их Иисусу. Ей понравилось произносить «яйца».

И Кори вдруг поняла, что ей понравилось слышать ужас в голосе Глена, когда он отчаянно и жалко пытался извиняться.

Она повесила трубку в середине тирады Глена и посмотрела на пастора. Тот улыбнулся ей.

– Хорошо. Очень хорошо.

Ее сомнения исчезли, вместо них она чувствовала тихое блаженство. Кори улыбнулась сама себе и переключила внимание на счета, лежавшие на столе.

Он снова его увидел. Лицо в Песке. Катлер закрыл глаза и оперся руками о края раковины, чтобы не упасть. За стенами бензоколонки «Шелл» слышался шум ветра; звук был похож на шум воды в водопроводных трубах, но он был вызван крошечными песчинками, которые отскакивали от металлических дверей и грязного окошка над мусорным баком. Из здания самой станции Катлер расслышал звяканье колокольчика, приглушенное стеной, – очевидно, поздний клиент, переехав трос, присоединенный к колокольчику, остановился у колонок.

Катлер открыл глаза и посмотрел в зеркало. Он все еще видел над своим плечом отражение Лица, уставившегося на него через окно.

Он глядел вниз в раковину, фокусируя внимание на ржавом пятне, находившемся прямо под краном. Лицо в Песке. Его недоброжелательный взгляд и неестественный вид навсегда отпечатались в памяти Катлера, и за прошедшие годы оно ничуть не утратило своей ужасающей власти над ним. Увидев его снова, он чувствовал себя маленьким напуганным ребенком, обмочившимся от страха.

Гудение ветра сделалось громче.

Именно Лицо в Песке помешало ему отправиться на поиски Пропавшего Голландца, когда Катлеру исполнилось восемнадцать. Они планировали вместе с Хоби Бичемом и Филом Эмонсом после окончания школы и перед поступлением в колледж провести год в поисках этой легендарной золотой шахты.

Они выросли в аризонском городе Меса, в его восточной части, находившейся совсем рядом с Суперстишн-маунтинс – «Горами Суеверия», – и все годы учебы в школе бредили легендарной золотой шахтой «Пропавший Голландец», мечтая стать закаленными, стойкими, богатыми и знаменитыми старателями. В течение полугода, когда они учились в пятом классе – и, сэкономив деньги от завтраков, вскладчину купили в туристском магазине на Мейн-стрит потертую «Подлинную карту сокровищ Пропавшего Голландца», – мальчики думали, что сокровища шахты уже у них в руках. Их страсть чуть поутихла в старших классах школы, но они все еще серьезно планировали провести год, занимаясь старательством в горах Суперстишн, начиная с лета после окончания школы. Они не рассчитывали всерьез найти шахту, но надеялись весело провести время, пожить на природе и получить наслаждение от последнего глотка свободы, перед тем как станут ответственными взрослыми.

А потом он увидел Лицо в Песке.

Катлер никогда не говорил своим двум друзьям о том, что он видел, зная, что те сочтут его трусишкой. Вместо этого он заявил им, что вырос и отказался от детских игрушек. Его слова их не убедили. И Хоби, и Фил отчаянно старались – и вместе, и поодиночке – переубедить его, играя на их взаимной симпатии, воспоминаниях, преданности, но Катлер не поддался уговорам. Потом они дрались с ним, потом дрались друг с другом, и идея скончалась самым позорным образом. После этого он не встречался с друзьями ни разу и даже не знал, общаются ли они между собой. В конце лета с одним только рюкзаком, с которым Катлер когда-то планировал отправиться в горы Суперстишн, он уехал в Денвер, где, по слухам, была школа авиамехаников. У него было желание – правда, не слишком сильное – стать механиком реактивных самолетов, но он прожил в Денвере только около девяти месяцев, а потом перебрался в Колорадо-Спрингс, однако и там продержался лишь тот же срок, перед тем как двинуться в Альбукерке, где тоже провел девять месяцев, а потом уехал. И всегда Лицо преследовало его.

Он увидел Лицо в плоской пустыне рядом с городком Апач-Джанкшн в центральной Аризоне. Был жаркий субботний день, и он шел один по старой индейской тропе, которая вилась между частными участками и землями резервации к подножию гор Суперстишн. Небо было очень красивым, таким ярко-голубым, что он особо отметил это, хотя обычно не обращал на подобные вещи внимания. У него слегка закружилась голова; Катлер присел на песчаный холмик, снял футболку и вытер ею пот с лица, поняв по боли от прикосновения, что у него обгорели лоб и нос. Затем он посмотрел себе под ноги – и увидел Лицо. Оно было в два раза больше обычного человеческого лица и выглядело как торчащая из земли скульптура. Подбородок и щеки, глаза и рот, нос и лоб – все это было сделано из песка, и у его поверхности была странная гладкая, но чуть-чуть зернистая структура. Какое-то время Катлер удивлялся, почему не заметил Лицо раньше и что именно использовали его создатели, чтобы скрепить песок. А потом он увидел, что Лицо двигалось – его мышцы напряглись, губы растянулись в беззвучном крике, глаза бешено вращались.

Катлер вскочил, споткнулся и чуть не упал, пытаясь отбежать от песчаного холмика. Хотя он быстро отступал назад, не мог оторвать взгляд от лица в песке. Или Лица в Песке, каким оно немедленно для него стало. Ему хотелось кричать, но он не отваживался, боясь ответной реакции Лица. Холодный пот струился по его щекам, сердце бешено колотилось. Его напугало не столько то, что песок оказался разумным, но сама структура Лица: его контуры и черты. Было что-то такое в очертаниях жестокого рта, в расположении глаз относительно носа, что казалось неправильным, неестественным. Зло. Эффект был еще ужаснее из-за одноцветной природы песка. Глаза, уставившиеся на него, искаженный гримасой рот – все было желтовато-беловатого цвета, и навязанная двумерному субстрату трехмерная форма выглядела чудовищной.

Сквозь биение своего сердца и пульсацию крови в висках Катлер различил шум, свистящий звук, который шел из двигающихся песочных губ. Он задержал дыхание, пытаясь расслышать.

Слова были тихими, но различимыми:

– Я найду тебя.

Глаза Лица встретились с его глазами, и хотя Катлер и пытался отвести взгляд, сделать этого он не смог. Лицо напрягалось, росло, выпячивалось, будто пытаясь вырваться из земли, а потом превратилось в обычный песок.

Наступил краткий период спокойствия, несколько секунд, когда Катлер приписывал свое виде́ние тепловому удару и своему разыгравшемуся воображению. Потом Лицо снова появилось из песка у его ног. Маленький кактус засосало в открывшийся рот. Ужасные глаза уставились на него, а потом тот ухмыльнулся и прошептал его имя.

– Катлер.

И снова:

– Катлер.

И потом:

– Я найду тебя.

И тогда он побежал назад по тропинке, туда, откуда пришел, сознавая, что в любой момент Лицо в Песке может появиться снова, может выдавить себя из песка, может прошептать его имя.

Может сделать что-то еще более страшное.

Он не знал, почему Лицо пообещало преследовать его, но мгновенно понял, что ему нужно убираться из пустыни, подальше от Аризоны, подальше от песка. Что бы это ни было, какими бы ни были его цель и мотивы, оно не сможет отыскать его в лесах или в городе, если он уедет, скроется от субстанции, бывшей сутью Лица.

Ему неплохо удавалось избегать пустыни, пока он не приехал в Рио-Верди и не начал работать на ранчо «Рокинг Ди». Но почему-то он никогда не уезжал далеко. Не поехал на Восточное побережье США, или на Юг, или в северо-западные штаты Тихоокеанского побережья, или в другую страну. Он всегда жил на юго-западе рядом с Аризоной.

А теперь он вернулся.

Почему он не уехал навсегда?

Катлер снова закрыл глаза, желая, чтобы Лицо исчезло; он молился Богу, обещая Ему или Ей, что он будет хорошим, что никогда не будет больше ругаться скверными словами, если только ему удастся выбраться из этого туалета, сохранив разум и жизнь.

Было поздно, и заправка скоро закроется. Наверняка дежурный придет сюда, чтобы узнать, что случилось с ним, и сообщить, что можно закрываться.

Но Лицо в Песке может добраться до дежурного – и тогда приедет полиция.

А что если и полиция не сможет остановить Лицо? Что если его ничто не способно остановить? Что если оно не остановится, пока не получит его – неважно, скольких людей ему понадобится убить до этого?

– Катлер.

Шепот был грубый, а слова – едва слышными сквозь свист и шелест ветра.

Катлер хотел закричать, но не мог. Он открыл глаза и увидел в зеркале, что его рот открыт, хотя не издавал никаких звуков. Над его плечом за маленьким окном нависло Лицо. Его черты изменились: это была стена песка за грязным стеклом, которая меняла форму – то гримасничала, то улыбалась, то кричала; ее движения были не гладкими и текучими – прерывистыми.

Было ли оно раньше более текучим?

– Я нашел тебя.

Катлер заткнул уши, стараясь не впустить в них этот голос, не слышать его, но звук ветра стих, а голос эхом отдавался в его голове. Он повторял только две фразы: «Катлер» и «я нашел тебя» и это почему-то пугало его больше, чем если бы он услышал связную и осмысленную серию угроз.

Стекло в окне разбилось, осколки полетели внутрь. Инстинктивно реагируя, Катлер упал на пол и скрючился под раковиной, подогнув ноги и закрыв голову руками. Теперь он визжал: это были короткие, высокие женские взвизгивания.

Он перестал визжать, когда первые зерна Песка защекотали его шею.

За последние пятнадцать минут не проехало ни одной машины, а Бьюфорд хотел сегодня закрыть свою закусочную пораньше. За девять лет работы он никогда не закрывал ее раньше десяти часов; не хотел делать это и сейчас, но что-то было не так. Он это чувствовал, он это видел. Бьюфорд посмотрел на часы, периферийным зрением прихватывая окошко для заказов, и, облизав губы, начал петь. И конечно, как бывший морской пехотинец, – военные песни.

– Ну-ка, взломай замок моим здоровым членом, сказал матрос Барнакл Билл!

Однако его голос в тишине звучал странно, и Бьюфорд почти сразу же прекратил горланить. Протянул руку, включил радио и покрутил ручку настройки – слышны были лишь разряды статического электричества.

Что-то точно было не так. Ему не нравился то ли цвет неба, то ли звук ветра, то ли тот факт, что его закусочная была единственным открытым заведением в этой части города в этот поздний час.

Бьюфорд поскоблил гриль лопаткой, концентрируя все свое внимание на квадрате темного металла и коричневом спекшемся жире, стараясь не думать о темноте за окном для заказов. По его рукам побежали мурашки, и он не мог не признать, что напуган.

Черт возьми, несколько минут назад он чуть из своих ботинок не выпрыгнул, когда зазвонил телефон. Это всего лишь звонила Джейси, и те несколько минут, пока они разговаривали, он чувствовал себя нормально, но как только повесил трубку – снова почувствовал холодок.

Бьюфорду показалась, что он видит какое-то движение за окном, но, присмотревшись получше, он ничего не увидел.

С этого момента Бьюфорд не смотрел в окно.

Он притворялся перед самим собой, будто не слышал шумов.

Закончив отскребать гриль, Бьюфорд собрал лопаткой застывший жир и счистил его в пустую банку из-под кофе, стоявшую на полу. Он никогда раньше не боялся. Ни во Вьетнаме, ни где-либо еще.

Но ведь и здесь нечего было бояться, ничего там не было.

Бьюфорд взял свою чашку, стоявшую на краю гриля, и допил остатки кофе. Ему следует закрыть заведение. Пусть сегодня у «Тако Белл» или у «Дейри Куин» будут дополнительные клиенты. Да и сколько там он смог бы заработать до десяти? Если ему повезет, может, пара подростков остановится, чтобы купить кока-колы и пакетик картофеля фри, когда закончится кино, – это все, на что он мог надеяться. И учитывая тот факт, что на этой неделе в кино показывали «серьезный» фильм, а не приключенческий или комедию, и это был будний, а не выходной день, шансы на то, что кто-то завернет к нему, были почти нулевыми. Бьюфорд теперь мог закрываться, и не было бы никакой разницы.

Но он не хотел закрываться, и ему пришлось признать, что он боялся уезжать. Его пикап был припаркован на заднем дворе, за которым начиналась пустыня, а лампочка там уже давно перегорела.

Закусочную окружала тьма.

Он мог позвонить Джейси, изобрести какой-нибудь предлог и попросить ее подъехать и встретиться с ним здесь. Но она, наверное, уже приняла душ и легла в постель.

К тому же он ведь не был трусишкой, который просит жену спасти его от чудовища, не правда ли? Бьюфорд поймал себя на том, что думает о Мануэле Торресе и о животных, лежавших в овраге, из которых была высосана кровь. Овраг был всего метрах в двадцати от его закусочной. Отставной морпех знал, что полиция тщательно обыскала этот район, но знал он и о том, что ничего не было найдено. Бьюфорд представил овраг ночью – огромная черная рана, рассекающая пустыню, его дно, невидимое во мгле; он представил себе верхний край оврага, увидел белую руку, тянущуюся из темноты, она ухватилась за край обрыва, и он увидел, как вампир подтянулся и выбрался наверх.

Вампир. Господи Иисусе – он превращался в трусливую старушонку. Что, черт побери, с ним происходит? Ему нужно забыть обо всем этом дерьме, закрыть закусочную и везти свою задницу домой.

Но, стоя рядом с грилем, Бьюфорд услышал шелест в зарослях полыни снаружи, потом заскрипел гравий, и он снова уставился на темный квадрат гриля, не решаясь поднять глаза и не зная, когда наберется достаточно храбрости, чтобы покинуть закусочную и поехать домой.

После ужина Рич помог Анне с правописанием слов, написанных на карточках. Ее класс изучал существительные, оканчивающиеся на шипящие: чуткий камыш, полная тишь, острый нож, летучая мышь. Девочка все их запомнила и правильно писала, кроме «летучей мыши» – она уже два раза ошибалась на этом слове. Причем, если карточки шли в одном и том же порядке, девочка писала верно оба слова, но стоило перемешать карточки, и она снова ошибалась.

Они прекратили занятия через пятнадцать минут, когда Рич почувствовал, что дочь уже не может сосредоточиться, и разрешил ей посмотреть телевизор, перед тем как отправиться спать. Они оба сидели рядом на диване. Через несколько минут вошла Кори. Рич думал, что она была чем-то занята на кухне, но жена вошла из коридора.

Она встала перед экраном телевизора и сказала:

– Вот. Я хочу, чтобы это было напечатано в газете.

Она бросила две скрепленные вместе страницы на кофейный столик.

Рич взял их, посмотрел на первую и отрицательно покачал головой.

– Не могу.

– Что?

– Шучу, – сказал он и поднял руки, как бы сдаваясь. – Просто шучу. – Прочитал текст. – Пикник для сбора пожертвований для церкви Уиллера… Нам ведь не нужно туда идти, не правда ли?

– Я пойду. Анна пойдет. – Жена холодно посмотрела на Рича. – Я буду благодарна, если ты пойдешь с нами.

Рич бросил листы на стол.

– Я постараюсь.

– Это для благой цели.

– Да, – сказал он. – Верно. Ты не могла бы немного отойти? Ты закрываешь экран.

Кори поджала губы.

– Анна, – сказала она, – я думаю, что тебе пора в кровать.

– Но передача еще не кончилась!

Рич похлопал девочку по ноге.

– Слушайся свою маму, – сказал он.

Девочка колебалась.

– Анна! – повторила Кори.

– А может, сказку?..

– Мне казалось, ты говорила мне, что ты уже слишком взрослая для сказок на ночь.

– Я уже больше не слишком взрослая.

Рич посмотрела на дочку, но та отвела глаза. Тогда он посмотрел на Кори. Жена нахмурилась.

– Ты боишься идти спать одна? В этом дело? У тебя были плохие сны? Мы можем оставить включенным свет.

Девочка уверенно покачала головой. Как-то уж слишком уверенно.

– Все в порядке, милая, – мягко сказала Кори. – Мы здесь, чтобы защищать тебя.

– Я не боюсь! – Анна отстранилась от отца, спрыгнула с дивана и вышла из комнаты.

Рич и Кори посмотрели друг на друга. Злость, надвигавшаяся ссора – все это исчезло, и все, что они видели на лицах друг друга, была забота об их дочери.

Рич встал.

– Я выясню, в чем дело.

– Нет, это сделаю я, – сказала Кори.

Он пошел вслед за ней по коридору.

– Мы оба выясним.

Эм Хьюэтт сидел, уставившись в дуло пистолета со взведенным курком, как ему казалось, несколько часов, и все же отвел ствол от своего лица. Медленно снял курок со взвода и положил пистолет на стол перед собой. Его ладони вспотели; пот струился по лбу, щипал глаза и капал с кончика носа.

Он действительно планировал застрелиться, вышибить себе мозги, но в последнюю минуту что-то его от этого удержало: ощущение… нет, знание, что следует принести свою жизнь в жертву каким-то иным способом. Донна собирается в полицию, он в этом не сомневался. Она упаковала всю свою одежду и вещи и забрала Дон с собой; сейчас они, вероятно, в участке, рассказывают о нем со всеми подробностями, чтобы он выглядел каким-то больным извращенцем.

А может быть, нет?

Если Донна планировала подать на него в суд, копы уже приехали бы к нему, или взяли бы его в магазине, или, по крайней мере, поджидали бы у дома, пока он туда вернется. Кроме того, зачем Донна упаковала всю свою одежду, если она собиралась его сдать? У нее с Дон не было бы причины подыскивать какое-то другое жилье, если бы он оказался за решеткой.

Возможно, они не пошли в полицию. Может быть, просто сбежали?

Эм вышел из кухни и через гостиную достиг спальни Дон. В ушах у него звенело. Облокотившись на дверной проем и не желая нарушать неприкосновенность жилища дочери, хотя она и ушла из дома, он осмотрел комнату девушки. Она забрала свою одежду и книги. Она взяла своего плюшевого Винни-Пуха. Она забрала свои школьные фотографии, которые приклеила клейкой лентой к зеркалу комода, а также свой старый транзисторный приемник. Но оставила свой аудиоплеер, и картину с единорогом, и фотокамеру.

Все, что он ей купил.

Эм почувствовал какой-то странный болезненный укол, вспышку боли в вакууме безразличия – и даже был рад этой боли. Это означало, что он все еще любит ее.

Эм посмотрел на свое отражение в зеркале как-то по-иному. Он винил во всем Донну. Он готов был держать пари, что это именно Донна заставила дочь оставить все его подарки. Эта сука была ревнивой, вот и всё. Она не беспокоилась о своей дочери. Ее совсем не волновали благополучие и счастье Дон. Донна просто хотела ему отомстить. Ей было больно, и она хотела в ответ причинить ему боль. Это было ее собственной виной. Донна должна была предвидеть, чего ей ожидать. Ей следовало понимать, что это приближается. Ему нравились молоденькие. Всегда нравились. Она знала это.

Донна знала, что именно ее юность прежде всего привлекла его в ней когда-то, и должна была понимать, что, когда она перешагнула рубеж среднего возраста, он будет вынужден искать удовольствие где-то еще.

Только он не хотел, чтобы это была их дочь.

Эм глядел на кровать Дон и вспоминал все то чудесное время, которое они провели здесь.

Все начиналось достаточно невинно: он увидел, как Дон мастурбирует.

Это было в пятницу вечером. Эм пошел в туалет после вечерних десятичасовых новостей и, проходя мимо комнаты дочери, увидел через приоткрытую дверь какое-то движение. Он не вглядывался пристально, но и одного взгляда было достаточно. В тусклом свете настенного ночника он увидел, что рука Дон находится у нее между ног и ритмично двигается.

После этого Эм постоянно представлял себе эту картину: дочь, мастурбирующую в полумраке, – и ничего не мог с собой поделать. Он стал замечать за завтраком и за ужином, как девушка выросла и расцвела. Она становилась очень привлекательной молодой женщиной. Эм начал думать о ней, когда раздевался, когда принимал душ, когда был с Донной.

Однажды он пришел домой пообедать с работы и нашел записку от жены, сообщавшей, что она отправилась в магазин с подругой.

Эм начал намазывать арахисовое масло на хлеб, когда заметил белые скомканные хлопчатобумажные трусики Дон, лежавшие на кафельном полу у стиральной машины. Положив нож, он подошел к стиральной машине и поднял трусики. Затем медленно выпрямился и пощупал их. Они были маленькими, нежными, мягкими и чувственными. Эм расправил трусики и прижал тонкую материю к своим губам, а потом, ощущая чувство вины, бросил их в стиральную машину.

После это он старался заходить домой в обед чаще, втайне надеясь, что ему снова повезет, но не решаясь признаться в этом даже самому себе. Он ел свой ланч у кухонной стойки, поглядывая на стиральную машину. Его надежда скоро превратилась в манию, и через две недели он отбросил все свое притворство, стараясь как можно чаще подгадать под уходы Донны из дома, а сам, когда она уходила, бросался к корзине для грязного белья и рылся в ней в поисках трусиков Дон. Сначала они почти ничем не пахли, только тканью, но вскоре он начал различать и слабый пряный запах женского сексуального возбуждения.

Эм не собирался заниматься с дочерью сексом и, вероятно, не стал бы, если бы она не застукала его. Он, вероятно, продолжал бы игры с ее трусиками, фантазируя о ней, когда был с Донной или мастурбировал. Возможно, он нашел бы девушку, похожую на нее.