Текст книги "Рассвет"

Автор книги: Белва Плейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Белва Плейн
Рассвет

ПРОЛОГ

Доктор, молодой и красивый, – удивительное дело, какими молодыми бывают теперь эти видные специалисты! – сидел за письменным столом. Мужчина и женщина сидели напротив него, уставившись на книжную полку над его головой, уставленную медицинскими справочниками в мрачных коричневых и унылых серых переплетах.

Доктор отвел от них взгляд и отвернулся к окну, глядя на кизиловую рощу в парке, окружающем больницу. Ветви деревьев в белоснежном цветении шевелил теплый весенний ветер. Потом он перевел взгляд на конец дальнего крыла больничного здания, где умирал сын этой пары.

«Умирать в восемнадцать лет, – подумал он, – весной, среди цветущего кизила и густой свежей травы».

Женщина первая нарушила невыносимое молчание.

– Он столько страдал! С самого рождения! Воспаление легких, панкреатит, а теперь – цирроз печени, с неизбежным смертельным исходом.

Муж с трудом разжал губы и сказал тусклым голосом:

– Мы не думали, что еще и это…

– Да, действительно, болезнь редко имеет такое развитие, – кивнул доктор. Он хотел продолжить, но промолчал. Напряженное молчание сгустилось в комнате. Наконец прозвучал робкий вопрос мужа:

– Как вы считаете… нельзя ли надеяться… что он все-таки…

Доктор испытывал острую жалость. Прежде чем ответить, он с минуту перебирал бумаги на столе, потом сложил их стопочкой и сказал:

– Конечно, никогда не исключена возможность… От такой болезни умирают трехлетние крошки, но один из моих пациентов дожил до сорока лет. Это случается…

– Но не часто, – закончила жена.

– Да, не часто. А в данном случае, когда затронута печень… – Доктор замолчал. – Но ведь вы оба уже давно изучили все, что известно о цистофиброзе.

– О да. Общая дисфункция эндокринных желез. Болезнь в особенности распространена среди кавказцев. Молекулярная основа болезни неизвестна. Да, доктор, мы забили свои мозги всеми учеными трудами о болезни нашего сына.

Доктор, хотя и испытывал сострадание, знал, что случай безнадежный. Но отец еще на что-то надеялся.

– Мы привезли его к вам, в центр генетических исследований, мы знаем, что вы наблюдали случаи этой болезни во многих семьях, мы с женой прошли все исследования… Мы надеялись, что вы открыли что-то новое в борьбе с болезнью, что вы будете бороться за жизнь нашего сына.

Молодой человек в белом халате снова перебирал на столе бумаги, подвинул коробочку со скрепками.

«Наверное, он уже больше не в силах с нами разговаривать, – подумал отец. – Нелегкая участь – говорить с родителями безнадежных больных».

– О! – вскричала в отчаянии мать. – Как с этим примириться? Как понять? Наследственная болезнь, которой не было в роду ни у меня, ни у мужа. И второй наш ребенок совершенно здоров. Благодарение Богу! – поспешно добавила она.

Доктор встал со стула, отодвинув его так резко, что тот громко проскрипел по полу. Он подошел к окну и с минуту глядел на белое море цветущего кизила, потом обернулся к родителям с таким странным выражением, что оба замерли.

– Вы хотите нам что-то сказать? Исследования что-то показали? – с трудом выговорил муж, не отрывая настойчивого взгляда от человека в белом халате.

– Да, – спокойно прозвучал односложный ответ.

– Что же? Что?

– Исследования показали, и это совершенно достоверно, что этот юноша, там, наверху, – не ваш сын.

ЧАСТЬ I
ПИТЕР

ГЛАВА 1

Черные машины одна за другой отъезжали от дома, шум голосов в доме стих, – гости разъехались с поминок. Увядающие цветы в вазах, остатки еды на тарелках. Маргарет прошла через замершие в молчании комнаты – стук ее каблуков отчетливо раздавался в тишине.

Зашумел холодильник, на улице хлопнула дверца машины, в комнате прозвучал чужой незнакомый голос:

– Что же нам делать? – Маргарет поняла, что голос – ее собственный. – Что теперь? Что? – взывала она в отчаянии.

У нее не осталось слез. У нее не осталось ничего, – чувствовала она в этот момент. Но нет, у нее есть любимый муж, дочь, родители – как они все любили Питера!

На обеденном столе, около вазы с увядшими золотистыми нарциссами лежала груда конвертов с черной каймой, – она должна была ответить на соболезнующие послания родных и знакомых из других городов. Она села, взяла перо, начала писать:

«Дорогой Энди, благодарю вас за ваше…»– но не дописав строки, отложила перо и начала глядеть в окно.

За окном была жизнь – ветер шевелил зелено-золотистые молодые листья, по лужайке прыгали малиновки, соседи вывезли на крыльцо детскую коляску. Жизнь продолжалась.

Нет. Она не будет сегодня писать писем. У нее ныли плечи, руки, ноги, в голове стучали маленькие молоточки. Она откинулась на спинку стула и закрыла глаза.

– Мам? – окликнула ее Холли. – Ты спишь сидя? Ты нездорова?

– Да, нет. Я не сплю. Я здорова. Не слышала, как ты вошла.

– Я вошла через заднюю дверь. Я думала, что ты прилегла в спальне. Папа ведь просил тебя прилечь.

– Я не могу. Не засну.

Холли положила ладонь на затылок матери.

– Дай я расчешу тебе волосы, это успокаивает. Теплая рука дочери нежно массировала затылок Маргарет. Такая заботливая нежная рука дочери. Слезы снова подступили к глазам.

– Спасибо, дорогая, ты очень добра. Я сейчас приду в себя и за тобой поухаживаю, – ты ведь тоже устала.

– Я в порядке. Разве я не моложе тебя, мама? – Холли пыталась шутить, но на сердце у нее было так же тяжело, как у Маргарет.

Маргарет глубоко вздохнула и, следуя примеру дочери, попыталась отвлечься:

– Ты не идешь на тренировку по хоккею? – спросила она Холли.

– Нет, я уже столько пропустила, что придется уж включиться в будущем сезоне, – я совсем потеряла форму. – Холли нахмурила бровки, ее хорошенькое личико стало озабоченным. – Ох, как мне не хочется оставлять тебя одну, мам, но я должна забежать к Алисон, – переписать задания по латыни и по химии. Я ведь пропустила уроки.

Маргарет встала.

– Конечно, иди. Я в порядке. Мы все должны держаться: я, ты и папа.

Маргарет смотрела в окно, как дочь бежит по двору, длинноногая, с книгами под мышкой, длинные волосы развеваются по ветру. Скоро она закончит колледж… Как тяжело на сердце!

– Я в порядке, мы все держимся, – повторила она храбрые слова. Но правда ли это?

Обычно в три часа дня Маргарет Кроуфильд бывала занята – она работала часть дня, присматривая за детьми в молодых семьях или дежурила как бесплатная сестра в больнице. Но не сегодня, когда молоточки стучат в голове…

Она пошла наверх, высыпала мусор из корзинки в мусоропровод, повесила в шкаф розовый жакет, который Холли бросила на спинку стула. Она причесалась, чтобы лучше выглядеть, когда Артур придет домой. Он-то никогда не жалуется. Он – твердая опора. Она снова тихо заплакала. Потом она решилась войти в комнату Питера. Целую неделю она сюда не входила. Дверца стенного шкафа была открыта, полки и вешалки пусты. Она потрогала вешалки: вот здесь висел его коричневый твидовый пиджак, красный плащ, выходной костюм цвета морской волны. Все это она отдала соседям и знакомым. В остальном все в комнате было так же, как при Питере: книги, тетради, письменные принадлежности, магнитофонные пленки, гравюры на стенах. Казалось, что Питер сейчас войдет и сядет за письменный стол или ляжет на кровать, заложив руки за голову и слушая свой любимый нью-орлеанский джаз. Он и сам наигрывал эти мелодии, – никогда больше пианино внизу не зазвучит под его пальцами. Он один в семье любил и понимал музыку.

Она легла на его кровать. В простенке между окнами висела гравюра с изображением горы Сен-Мишель. Какие счастливые месяцы они провели два года назад, путешествуя с Питером по Франции! Он так умел радоваться! Наделенный солнечным характером, он, казалось, был создан для счастья, – и с самого рождения обречен на страдания, – какая несправедливость.

Маргарет продолжала переживать мучительные воспоминания. На месте этой кровати стояла колыбель. Шкафы для детского белья и кресло-качалка были разрисованы узором, изображающим хоровод утят.

– Для моего первого внука, – все самое лучшее! – сказал ее отец Альберт. – Ребенок – просто красавец, хотя и светленький, как ты, а не темноволосый, как наша семья, – сказал он шутливым тоном, дружески положив руку на плечо своего зятя.

Когда они принесли Питера из больницы, лил сильный дождь, но в этом уютном доме ребенок был защищен от непогоды. Оказалось, что нет.

Ночь за ночью ребенок плакал – пронзительно, отчаянно. Плач не прекращался, когда его кормили, меняли пеленки, укачивали.

– В чем дело? – спрашивали они друзей, знакомых и самих себя.

– О, просто колика, у маленьких детей нередко бывают колики… – Врач выписывал рецепты, лекарства не помогали. И врач, и они сами начали сомневаться в правильности диагноза.

Однажды ночью у Питера начался кашель. Услышав его сквозь чуткий материнский сон, Маргарет ринулась к ребенку. Мальчик метался во сне, дышал учащенно, начиналось удушье. Он проснулся и громко заплакал, Маргарет схватила его на руки. Мальчик весь горел, личико было бледное, губы приняли лиловатый оттенок. Мать снова уложила его, тепло укрыла, но он метался, плакал и кашлял. Маргарет обезумела, в ужасе глядя, как ребенок задыхался, сотрясаемый мучительным кашлем. «Он борется за жизнь, колотит ручонками по воздуху, отгоняя смерть!» – в ужасе поняла мать. Маргарет метнулась в спальню, где Артур спал крепким сном, разбудила его. Артур кинулся вслед за ней, они обменялись взглядами, он сбежал вниз и вывел из гаража машину. Маргарет завернула ребенка, и машина понеслась через город, сквозь дождь и ветер, – начался такой же сильный ливень, как в тот день, когда они привезли Питера из больницы. Над входом в отделение «неотложной помощи» горела лампа; в приемном покое умелые руки сиделок приняли Питера и унесли его в палату.

– Да, – сказал врач, – это пневмония. – Оставьте ребенка у нас. – Он посмотрел в историю болезни, нахмурился и заметил: – Да, ребенок слабенький. Но антибиотики помогут, хотя случай, конечно, серьезный…

Он старался ободрить родителей, которым предстояло вернуться домой, где в детской комнате стоит опустевшая колыбель…

– Нельзя ли нам остаться здесь? – порывисто спросила Маргарет.

– Нет, – покачал головой доктор. – Ребенок в изоляторе. Вам лучше поехать домой и отдохнуть.

Они вернулись и лежали бок о бок в супружеской спальне, охваченные тревогой и мучительным недоумением: как мог заболеть воспалением легких ребенок, которого даже не выносили гулять на улицу. Из домашних ни у кого не было даже легкой простуды или насморка, так что инфекция исключалась.

Когда Питер выздоровел, он так похудел, что мать Маргарет заплакала, глядя на него, и воскликнула:

– Бедный мой мальчик! Бабушка будет ухаживать за тобой, и ты вырастешь большим и сильным.

Но он не стал «большим и сильным». Он плохо ел, медленно рос, но в остальном развивался нормально, он начал сидеть, ходить и говорить в положенное время и рос смышленым и послушным. Так считала Маргарет, и говорила мужу с сияющими счастьем глазами:

– Нет, это не родительское ослепление! Когда я вижу Питера среди его сверстников, я убеждаюсь, что он совершенно особенный ребенок!

– Пусть будет по-твоему! – смеялся Артур, ласково глядя на жену.

– А может быть, так оно и есть, – вступалась мать Маргарет. – Посмотри, как он похож на Артура, даже в этом возрасте, – смотрит и говорит, как отец. А Артур у тебя и вправду особенный, – улыбалась она дочери.

– Значит, я дважды благословенна! – с ликующим смехом воскликнула Маргарет.

Этой ночью, в постели, она отдавалась мужу с такой радостной готовностью, что, наверное, именно тогда и была зачата Холли.

Два ребенка за два года. Счастье переполняло родителей, Артуру и Маргарет казалось, что им нечего больше желать.

Когда Маргарет была на седьмом месяце беременности, снова случилась беда. Пронзительный крик ребенка разбудил их. Питер, с поджатыми к животу ножками, перекатывался с одного края кроватки на другой в судорогах мучительной боли.

На этот раз врач в больнице, сочувственно глядя на родителей, сказал:

– Я боюсь, что болезнь очень серьезная. Надо обратиться к доктору Лиру, одному из лучших специалистов по детским болезням.

– Но что вы предполагаете? – спросил Артур.

– Не имею права сказать, – ответил врач. – Я не делал тестов.

– Но все-таки? – взмолилась Маргарет, а Артур поддержал ее:

– У вас есть какое-то предположение? Пожалуйста, выскажите его.

На врача подействовал тон спокойного убеждения и твердый взгляд Артура, но все же он несколько минут помолчал, и наконец выговорил:

– Это может быть цистофиброз. Но это только предположение, догадка, и я даже не имел права ее высказать.

Но доктор Лир, в больнице которого Питеру сделали рентгеновские снимки и все необходимые анализы, подтвердил диагноз. Его взгляд скользнул по суровому лицу Артура; не глядя в глаза Маргарет, он посмотрел на ее высокий живот и подумал, как ужасно в ее положении находиться в больнице, где лежит ее ребенок с подозрением на неизлечимую болезнь со смертельным исходом.

– Конечно, чтобы получить полную уверенность в правильности диагноза, необходимо обследовать ребенка снова и снова. Но я считаю, что врач не вправе ничего скрывать от родителей.

– Нет, – сказала Маргарет, когда они вышли из больницы, – мы должны проверить, обратиться и к другим специалистам. Так ведь всегда делают!

Артур согласился с ней, но другие специалисты подтвердили диагноз. Ребенок с этой болезнью мог прожить год, два, мог умереть уже юношей. Он был обречен на всевозможные болезни – пневмонию, диабет, тепловые удары, кишечные инфекции, сердечную недостаточность. После четвертой или пятой консультации они знали все это наизусть.

Артур во всем уступал Маргарет, и они летели самолетом, ехали поездом, от врача к врачу, и наконец, круг замкнулся.

– Хватит, – сказал Артур. – Придется примириться.

Это было даже своего рода облегчение.

Родители, дедушка и бабушка собрались в маленьком кабинете Артура. Дедушка Альберт выглядел потрясенным:

– Я недавно узнал, что цистофиброз – наследственная болезнь! – воскликнул он. – Но ведь в нашей семье ее не было. А в вашей, Артур?

– Ни у кого, – мрачно ответил Артур. – Разве что у какого-нибудь отдаленного предка, о котором не сохранилось сведений. Но ведь иногда эта болезнь бывает не наследственной.

– Все, чем мы становимся, заложено в генах, – мрачно сказал Альберт.

– Какая разница? – воскликнула Маргарет. – Питер болен, и приходится с этим смириться. Я теперь беспокоюсь о… – Все посмотрели на ее выпуклый живот.

Но Холли родилась крепким и здоровым ребенком. Ее миновали многие детские болезни, она не болела ни пневмонией, ни диабетом, – ни одной из болезней, являющихся проявлением цистофиброза. Она росла живым и веселым ребенком. Временами бывала упряма и капризна, но отходчива и добра. Характером она была непохожа на Питера, очень доброго, с легким веселым нравом.

– Холли больше похожа на тебя, а Питер – на Артура, – говорили Маргарет родственники и друзья.

«На Артура! – думала Маргарет, лежа на кровати Питера в сгущающихся сумерках. – Сын Артура… Но это не так… Чей же он сын? Ее руки сжались в кулаки, обручальное кольцо больно врезалось в кожу. – Еще одна боль, как ее вынести? Мое сердце разрывается от скорби по тебе, Питер! Ты слышишь меня, Питер? Но есть еще другой, он тоже мой, он всегда был мой, а я не знала… О Боже, сколько терзаний!»

Она все еще лежала на кровати Питера, когда в дом вошел Артур. Звякнули ключи, которые он бросил на столик в холле, и раздался его голос:

– Марджи! Марджи, где ты?

– Я наверху, сейчас спущусь.

Маргарет постаралась, чтобы голос ее звучал бодро; ей не хотелось расстраивать Артура. Она должна быть сильной, помочь ему в их общем горе.

Но прежде чем она встала, он уже поднялся наверх. Увидев, что она лежит на кровати Питера, он подбежал к ней и нежно обнял, утешая.

– Все эти годы… – прошептала она. – Наш Питер… Этим летом ему исполнилось бы девятнадцать.

– Да, да. До обидного короткая жизнь. И я уверен, что он знал. Знал, что ему суждено рано умереть.

– Скажи, можешь ли ты понять, примириться с тем, что он – не родной наш сын? Он ведь всегда был наш, наш! Как это могло случиться, Артур?

– Кто знает? Небрежная нянька перепутала браслетики с именами, вот и все. Это случилось, и случилось с нами.

– Я чувствую это как двойную смерть. – Она положила руку под сердце. – Ведь я выносила, вот здесь, того, второго. Мы будем искать его, Артур?

– Клиника Бэрнса закрылась много лет назад, – мягко возразил он.

– Где-нибудь сохранились списки, – настаивала она.

Он молчал.

– Скажи, ты что же, не хочешь узнать, Артур?

– Может быть, и не хочу, – с трудом выговорил он.

– Но почему? Я тебя не понимаю.

– Видишь ли… что хорошего может из этого выйти?

– Я хочу знать, – прошептала она, стараясь подавить подступающие к горлу рыдания, – хочу знать, в хорошей ли он семье. Может быть, он попал к дурным жестоким людям, или они – алкоголики. Может быть, он болен или даже голоден.

Артур выпустил ее из объятий и отошел. Он стоял спиной к ней, под дипломом Питера, висевшем на стене. Через минуту он повернулся и сказал ей:

– Даже если мы его найдем, – а ведь это все равно, что найти иголку в стоге сена. Если он вырос в плохой семье, то уже ничего не поделаешь. Мальчик взрослый. Слишком поздно.

– Все равно я хочу знать.

– Если же он попал в хорошую семью, то сколько людей мы растревожим – мальчика, его семью, да и Холли тоже. Вот она пришла, давай пойдем в свою спальню.

Холли вбежала в комнату родителей румяная, оживленная.

– Привет, папа! – Она поцеловала отца. – Не устал сегодня на работе? А я столько пропустила, трудно будет догонять.

– Ну, ничего, я помогу тебе, – ласково утешил ее Артур. – С латынью, наверное?

– Спасибо, папа, постараюсь справиться сама. Если понадобится, попрошу тебя.

Холли выбежала из комнаты родителей.

– Она – все, что у нас осталось, – печально сказал Артур.

– Все? А тот, другой? Ты хочешь забыть о нем?

– Нет, я не могу забыть о нем. Я думаю о нем с той самой минуты, когда мы узнали; думал о нем даже тогда, когда умирал Питер. Но я решил, что мы должны забыть, Маргарет. Принять как свершившийся факт, такой же непреложный, как смерть Питера, и попытаться жить дальше. Думать только о Холли.

– Я не знаю, смогу ли я, – прошептала она, и вновь разразилась слезами. – О, если бы Питер снова был с нами!

– Но он не вернется, Маргарет, – тихо сказал Артур. Он чувствовал ее боль, и это было словно зеркальное отражение его собственной боли.

«Да, – думала Маргарет, – двойная смерть, вот что это такое. Мы внесли тебя в этот дом, Питер, любили тебя, заботились о тебе и проводили тебя в могилу».

Вслух она сказала:

– Кто посмеет сказать, что он не был наш? Но тот, другой, «не наш», – неужели ты не захочешь его разыскать, Артур? Никогда не захочешь?

– Марджи, Марджи, «никогда» это слишком сильное слово. Дай мне подумать. Я устал и измучен, и сейчас ничего не могу решить.

ЧАСТЬ II
ЛАУРА

ГЛАВА 1

Лаура Райс, или миссис Омер Райс, родилась в большом городке или небольшом городе между Миссисипи и Атлантическим побережьем. Городок был южным; зима теплая и такая короткая, что в феврале уже цвели золотистые нарциссы. В центре города проходила главная улица, на протяжении которой было несколько круглых небольших площадей со статуей какого-нибудь героя-конфедерата в центре, обычно на лошади. Вдоль главной улицы с обеих сторон тянулись добротные кирпичные дома. Дальше начинались предместья и такие же красивые и основательные дома были окружены зелеными лужайками и высокими деревьями, березами и дубами.

– Такой дом – ценное достояние, – внушала Лауре тетка, воспитывавшая ее с трех лет. – Он выстроен сразу после войны, в тысяча восемьсот семидесятом году. Когда будешь взрослой, поймешь. Кирпич цельный, не пустотелый, крепкий как камень. А черепичная крыша сейчас стоит бешеных денег.

Лаура помнила себя с трех лет; она знала, что отец ее погиб в какой-то Корее, а мать умерла в больнице, большом белом здании, где тетки навещали ее, взяв с собой Лауру, а потом купили девочке в магазинчике около больницы большую белокурую куклу. Потом они отвели Лауру в свой дом, где они сами родились на большой кровати красного дерева, которая стала супружеской кроватью Лауры и ее мужа, Омера Райса, которого все звали Бэдом.

Бэд Райс, уважаемый и почтенный гражданин города, преуспевающий и щедрый, гордый отец двух сыновей, хороший семьянин, честный человек, но…

Но какой? Как подобрать слово? Неделикатный?.. Нечуткий?.. Толстокожий?.. Невоспитанный?.. Одним словом не выразишь!

После девятнадцати лет брака она знала, что есть вещи, которых он не понимает и никогда не поймет. Ее передергивало, когда он грубо выговаривал официанту в ресторане («А что такого? Я же плачу за обслуживание!» – удивлялся он). Ей резал уши хохот, которым он сопровождал собственные или чужие шутки с расистским душком. И его раскатистый голос, врывающийся в ее лирическое раздумье после прослушанной любимой музыкальной записи.

Не способный понять… И все-таки она пыталась любить его. У нее была потребность любить, и она всегда пылко любила – теток, подруг, учителей, а теперь – своих детей. Мужа она уже не любила.

Она раздвинула кружевные занавеси на узких высоких окнах и выглянула в сад. Стояла тяжелая жара, нависли лиловые тучи… Скоро будет гроза с ливнем. Звери и птицы чувствуют приближение грозы. «Человек тоже чувствует», – вздохнув, подумала она и задернула занавеси.

Лаура прошла в библиотеку – «английскую» библиотеку, с мебелью темного дуба, как в Англии. Бабушка стала англофилкой, посетив эту страну много лет назад, и это отразилось на убранстве дома. По кремового цвета стенам были редко разбросаны цветы: роза – символ Англии, и чертополох – эмблема Шотландии. Под окном стояло пианино Лауры; здесь она давала уроки музыки. На пюпитре лежали раскрытые ноты, приготовленные для сегодняшнего ученика.

Книги на полках принадлежали ей и Тому – муж не любил читать, а Тимми был еще мал. На полках и столах стояли фотографии. Портрет ее отца, юного майора. «Тип черноволосого ирландца», – говорила тетя Лилиан. В той же двойной кожаной рамке – портрет ее матери, лицо – тонкое, нервное и умное. Фотография Лауры и Бэда, сделанная в этом году на Рождество. Лаура с такими же пышными волосами и тонкой талией, как на свадебной фотографии девятнадцать лет назад. Бэд – уже с залысинами и брюшком, которое, правда, еще не мешает ему играть с Томом в теннис.

Лаура поднесла к окну фотографию Тома. Она пристально вглядывалась в смелое лицо, обрамленное шелковистыми черными волосами, падающими на одну бровь. Высокие скулы, большие широко распахнутые золотисто-карие глаза, упрямый рот. Что ее тревожило в этом лице? Что ее тревожило в Томе? И абсолютно не тревожило Бэда…

Том такой… стремительный и резкий! Блестящий, яркий, при желании – добрый и милый, но иногда – такой упрямый! Он так упорно отстаивал свои новоявленные убеждения, которые были не по душе Лауре. Его увлекли идеи политического фанатика Джима Джонсона, выставившего свою кандидатуру в сенат штата. Этот человек, по мнению Лауры, развращал юные души, развращал ее девятнадцатилетнего сына! Она в молчаливом отчаянии глядела на любимое лицо на фотографии. Неужели Том верит в расистские бредни Джима Джонсона?

На кухне звучали мелодии негритянских спиритуэлс – Бетти Ли чистила серебро и напевала. Дорогая Бетти Ли, нянчившая Тома с самого рождения. И жуткие расистские книги в комнате Тома… Нет, Том любит Бетти Ли. У него доброе сердце. Он не отдаст свою душу этим злобным людям.

Тимми совсем другой. Доверчивый взгляд, трогательно храбрая улыбка, скрывающая его страх…

Одиннадцатилетний Тимми болен цистофиброзом. Он уже много страдал и знает, что болезнь его будет развиваться. Он нуждается в заботливом уходе.

Как всегда, когда она думала об этом, у нее заболело сердце. «Что будет с Тимми, если он переживет меня и Бэда? Но ведь останется Том, – напомнила она себе, – Том, который любит братишку и встает к нему по ночам, когда тот кашляет. Том заботливо следит, чтобы Тимми не перегрелся, не простудился, на Тома можно положиться. Он всегда помогает мне».

Оба ее мальчика – добрые, хорошие сыновья. Она устала от назойливых мыслей и от монотонного шума дождя за окном; у нее закружилась голова, и она, закрыв глаза, прилегла на софу, чего никогда обычно не делала днем. Но сегодня она полежит до четырехчасового урока. Глаза ее блуждали по лепному фризу под потолком: гроздь винограда… пучок колосьев… сосновые шишки… и снова виноград…

Сильный дождь стучал по навесу над крыльцом. «Так какие-то силы бьют и бьют по моей семье… но я должна прогнать эти мысли, и я их прогоню…» – Она закрыла глаза.

Кто же она, лежащая на софе женщина, Лаура Пайге Райс, как она жила до этого дня?

Взрослые думают, что ребенок, строящий в соседней комнате домик из кубиков, не слышит их, а если слышит, то не понимает.

– Бедная малышка, – сочувственно говорит гостья, и сразу переходит на добрый тон: – Но она счастливица, ведь вы, девочки, взяли на себя заботу о ней.

Сестры Пайге, Сесилия и Лилиан, доживи они хоть до девяноста лет, останутся для своего круга «девочками», но не леди, проводящие время за чаепитием с гостями, пресловутые «ленч-леди». Худощавые, изящно одетые, они – не только светские дамы, но и деловые женщины, наследницы «Пайге и Компании».

– Что мы знаем о строительных материалах? Бревна, проволока, цемент? – спрашивала Лилиан каждого, кто проявлял интерес к затронутой теме, – а многие проявляли. – Этим делом занялся наш отец, потом наш брат, и наконец мы, две девушки. И что ж, мы с этим справились. Если у тебя есть мозги, надо их использовать. А потом, нам надо было позаботиться о Лауре.

Две тетушки любили за воскресным чаем, когда чашки позвякивают о блюдца, поговорить со своими гостями о Лауре. Старые девы, обеим за сорок лет, получили от жизни этот подарок – хорошенькую девочку, которая стала забавой и любимой игрушкой и воплотила в себе смысл их жизни.

– Мы взяли на себя ответственность за Лауру, мы должны оставить ей хорошее наследство… Поэтому мы стремились расширить дело. Мы должны были обеспечить Лауру. Женщине необходима обеспеченность. – В пятидесятые годы еще не изжито было представление о женщине как о несамостоятельном существе, хрупком создании, нуждающемся в опеке и заботе.

Тетушки научили Лауру произносить слова «Пайге и Компания», когда она только еще начала говорить.

– Да, если бы не Лаура, мы, наверное, продали бы дело и ушли на покой.

– А какое она прелестное дитя, правда? – взывала к гостю Сесилия. – Я бы хотела, чтобы она осталась белокурой. В светлых волосах – черный или васильковый бант… так красиво…

Они восхищались Лаурой, обожали ее…но ни разу в жизни сами пальчиком не шевельнули для нее. Они нанимали нянек, гувернанток, потом учителей – французского языка, музыки, когда у Лауры проявились способности. Платили детскому врачу, дантисту.

– Они дали мне все, – говорила она мужу. – Они отдали мне свои жизни. Это испортило мой характер, я такая избалованная.

– Нет, Лаура, если они задались целью тебя испортить, то они в этом не преуспели, – ответил муж. – Ты ничуть не избалована.

Когда Лауре исполнилось десять лет, тетки забеспокоились: девочка увлекалась только книгами и музыкой.

– Что если она начнет по субботам играть в теннис? Как ты думаешь? – спросила сестру Сесилия.

– Очень здоровый спорт. Им можно заниматься всю жизнь, – согласилась Лилиан, физические упражнения которой сводились к пешеходной прогулке от дома до машины, поданной к подъезду, и от машины до письменного стола в офисе.

– Можно сделать теннисную площадку, за гаражом есть ровная лужайка, – предложила Сесилия.

– Да, а подальше разобьем огород, как в Англии, – подхватила Лилиан. – И вьющиеся растения на шпалерах, это будет восхитительно.

Старые девы без устали занимались благоустройством дома и участка. Они любили помечтать об идиллическом будущем Лауры в своем родовом гнезде.

– Когда-нибудь ты выйдешь замуж за человека, которому мы передадим наше дело, и он поселится в нашем доме.

Лаура таинственно улыбалась, растроганная их добротой, забавляясь их близорукостью. «Разве вы не знаете, что я выйду замуж за Френсиса Элкота? Ни за кого другого», – думала она.

Усталая женщина, лежащая на софе, предалась воспоминаниям о своей детской невинной любви.

– Но разве дети всегда невинны? И ты, Лаура, вспомни-ка… Не совсем уж невинны были твои мечтания…

Широкая поросль бирючины отделяла участок Пайге от участка Элкотов. В одном месте кустарник был разрежен, и ребенок мог бы проскользнуть, если бы ему разрешили. Но Лауре не разрешали.

– Доктор Элкот должен бы заделать эту дыру, – жаловалась тетя Лилиан. С тех пор как Френсис уехал, участок совсем неухоженный.

– Он скоро приедет. Я слышала сегодня утром. Он разбил обе ноги в Колорадо, катаясь на горных лыжах. Переломы лодыжек, кажется.

Лаура спросила, как это – разбить ноги? Как разбитая чашка, которая разлетается на осколки?

– Нет, нет. Не так. Когда он приедет, мы пойдем навестить его, и тебя возьмем, тогда сама увидишь. Я испеку Френсису лимонный пирог. Он такой славный мальчик.

На следующее утро, когда Лаура играла на лужайке в своей песочнице, она услышала, как хлопнула дверь соседнего дома и как кто-то разговаривал в соседнем саду. Потом голоса смолкли; Лаура подобралась к дыре в изгороди, надеясь увидеть мальчика со сломанными ногам. Но это был не мальчик, а мужчина. Он сидел в кресле, а вытянутые очень толстые белые ноги лежали на скамеечке. Около кресла стоял маленький столик, на нем – кувшин и стакан. Мужчина закрыл книгу, лежащую у него на коленях, налил сока в стакан и начал пить. Потом он причесал пальцами темные волнистые волосы и снова взял книгу, но в эту минуту заметил блестящий в щели изгороди голубой глаз. Встретившись с его взглядом, глаз моргнул, но храбро остался, где был.

– Хеллоу! – сказал мужчина, который не мог быть мальчиком Френсисом. – Иди сюда.

– Мне не разрешают! – отозвалась Лаура.

– Не разрешают? Почему? Ведь мы же соседи!

– Нельзя тревожить доктора Элкота. Он занят.

– Ты его не побеспокоишь, – засмеялся мужчина. – Он сейчас на работе. А я – его сын Френсис.

– А это ваши сломанные ноги? – Лаура уже прошмыгнула в щель и рассматривала белые толстые как бревна предметы.

– Да, невезуха. Половину семестра в колледже из-за них придется пропустить.

Она подошла совсем близко и осмелилась спросить:

– А где сломанные ноги? Под этими белыми штуками?

– Да. Эти белые штуки – гипсовые повязки. Вроде бинтов.

– О-о! Они болят?

– Да нет, уже не болят. Ну-ка, я угадаю твое имя! – улыбнулся он.