Текст книги "Рассвет"

Автор книги: Белва Плейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

– Хотите выйти в сад? – машинально пригласила она и сразу же в замешательстве вспомнила его заявление: «Я устраняюсь».

– Я бы с удовольствием.

Они прошли через дом на заднюю веранду и сели под деревом. День клонился к вечеру, и жара в тени казалась сносной. Тихо журчали фонтанчики для поливки лужаек, окаймленных флоксами, лилиями, астрами и космиями. Широкий цветочный бордюр переливался многоцветной радугой.

– Кто ухаживает за садом?

– Ухаживали Бэд и мальчики… – Лаура вспомнила, что Бэда нет, а Том… Часто ли он теперь будет жить дома? Предчувствие одиночества опахнуло Лауру словно холодный ветер, она закрыла глаза.

Когда она открыла их, Ральф глядел ей в лицо:

– Я просил сказать мне, если вам будет нужна помощь, – мягко произнес он. – А вы не просите помочь.

– Но ведь вы сказали, что устраняетесь, и я поняла, почему.

– Я говорил о Томе. Почему вы решили, что я говорю о вас?

Если бы она была слабая и плаксивая женщина, она не вызывала бы в нем такого желания помочь ей, не трогала так его сердце. Но с первой встречи он понял, что она – нежная и стойкая, как шелковистый бархат, прикрывающий стальную броню. И с первой же встречи он недоумевал, что связало ее с мужем, человеком, который стимулировал нравственную порчу собственного сына, – и радовался ей. И по такому человеку она скорбит, – он видит ее омраченное лицо и этот полутраур жаркого дня – длинную черную блузку и белую юбку. Или это – дань приличиям, а не выражение скорби? Может быть, она давно понимала, что такое ее муж, а обстоятельства его смерти еще больше прояснили картину? Тогда смерть мужа не должна была глубоко ранить ее, и если ей нравится другой человек… «Что произойдет между нами? Или ничего не будет?» – спрашивал он себя, стоя рядом с высокой стройной женщиной. Он был выше нее, и она удивленно подняла на него глаза, когда он настойчиво спросил:

– Чем я могу вам помочь? Скажите, почему вы не хотите сказать? Вы никогда не жалуетесь, держите все в себе.

Он увидел, как поднятые к нему глаза заволоклись слезами.

– Да, наверное так и есть. Я словно заперла себя на замок, но как я могу раскрыться? Все так смешалось… и все так изменилось… Смерть Бэда… Говорят, что он умер сразу…надеюсь, что он не страдал… сожалею о нем… Но я его не любила. Он был добр ко мне и любил наших мальчиков, но он не был честен со мною. И я не была честной, жила с ним, не любя. Я восстанавливала свою душу музыкой и любовью к сыновьям. Что теперь станет с моими сыновьями? – Она замолчала, отступила от него и вытерла слезы. – Вы, наверное, шокированы, что вдова в таких обстоятельствах делает подобные признания?

– Вот именно – в подобных обстоятельствах. Нет, я не шокирован. – Обняв рукой за плечи, он привлек ее к себе.

Объятие было нежным, это был порыв сострадания, а не любви, но у нее глухо застучало сердце. Если она не отпрянет… Она отпрянула. Да, это не только сострадание. Но разве возможно что-нибудь здесь и сейчас, когда на письменном столе лежит куча конвертов с траурной каймой и ненадписанными еще адресами… Когда мальчики еще так остро переживают потерю отца… Когда Ральф и Том стали злейшими врагами…

Он прочитал ее мысли. Отпустив ее, он прошептал:

– Настанет время, Лаура… Настанет время…

Вечернее небо уже стало темно-голубым; она проводила его до дверей; оба молчали. Он поцеловал ее в щеку и быстро пошел по дорожке.

Она пошла к дому.

Летняя ночь наполнилась стрекотанием насекомых, воздух был теплым, как щека ребенка. Лаура стояла у дверей дома, спокойная и задумчивая, глядя на заросли кустов у ограды, которые в сгущающейся темноте казались таинственным лесом.

ГЛАВА 9

В субботу ночью Том вскочил с постели и зажег свет. Три часа ночи. Уже воскресенье, в час дня явятся эти люди. Вся орава, как говорила тетя Лилиан. Вспомнив своих теток и их словечки, которые в детстве ему изрядно поднадоели, он вдруг затосковал по этим старым женщинам, настоящим американским леди. Они были бы на его стороне. Черт возьми, он удерет из дому.

Довольно с него, довольно! Конечно, он низко поступит с мамой, но он никогда не огорчал ее, и на первый раз она должна его простить. Да она и сама виновата перед ним. Он же видит, что между нею и Маккензи, этим ублюдком, который толкает его к Кроуфильдам, что-то есть. Есть, он это чувствует. Мама сама говорила, что у него, Тома, сверхъестественное чутье на чужие секреты.

Он положил в сумку свои лучшие брюки в обтяжку и красивую рубашку. Сегодня вечером он с Робби пойдет в ресторан. Он сложил пачечку банкнот, сунул их в карман и задернул молнию. Потушил свет и хотел выйти, но вспомнил про белого медведя. Взяв его под мышку, он тихо спустился по лестнице, прислушиваясь, но из спален мамы и Тимми не донеслось ни звука.

Он взял в гараже машину Бэда. Бедный Бэд…

Ключ от дома у него был, и, открыв дверь, он поднялся по лестнице, нашел комнату и постучал.

– Кто там? – послышался сонный голос.

– Белый медведь! – прорычал он. Она открыла дверь, и он бросил в нее мишкой. Она засмеялась, потом брызнули слезы радости, и они вместе упали на кровать. Он ласкал ее щеки и перебирал волосы, кровь звенела у него в ушах. Ее руки обвились вокруг его шеи.

– Боже, как мне тебя не хватало! Боже, как я тебя люблю. Томми, мы сто лет были в разлуке!

Ее гибкие пальцы расстегивали пуговицы, тянули, сдергивали одежду, и вскоре они уже ласкали обнаженное тело, – и Том, и она лежали голые на одеяле. Сначала он словно со стороны видел, как сплетаются тела, руки, ноги, прежде чем погрузиться во тьму, – опустив веки, он неистово прижался к ее губам. Он открыл глаза и, увидев влажный блеск ее глаз, прижался к ее груди и провалился в сладкую черную тьму.

Весь день они провели в кровати: спали, занимались любовью и снова спали. Вечером они проснулись отдохнувшие, бодрые и счастливые – и умирающие от голода. Из комнаты выходить не стали, сварили кофе и поели пончиков.

– Чему ты улыбаешься? – потягиваясь, спросила Робби.

– Тому, что ты у меня такая красивая, прелестная, да еще и умница. Я счастлив.

– Сколько времени ты у меня останешься?

– Еще ночь, потом пойду к себе, распакую вещи. Запишусь на лекции и семинары.

– Нам предстоит важная работа в этом году. – Робби вдруг заговорила серьезно. – Будем помогать на выборах Джиму Джонсону. Он к нам обоим хорошо относится. Это очень, очень важно!

– Я согласен, – сказал Том.

Озабоченный взгляд Робби смягчился, она посмотрела на Тома сочувственно и сказала:

– Я не хочу омрачать наш день, но позволь мне сказать, как я за тебя переживала. Тимми так серьезно болел, а потом – ужасная смерть твоего папы. Это ужасно, ужасно! Виновника стоит сжечь живьем. Без суда и следствия, просто сжечь живьем.

Том мрачно кивнул.

– И я хочу тебе сказать, что тоже многое пережила, но выкарабкалась, так что ты не падай духом. Все проходит. У меня был разлад в семье, и брат сел на иглу, я просто с ума сходила. А потом справилась. И ты придешь в себя, хотя теперь тебе трудно поверить в это.

Он собрался с духом и с трудом выговорил:

– Робби, я должен тебе что-то сказать.

Она не расслышала:

– Правда, чудесная комната? – спросила она его в третий или четвертый раз.

Он понял, как много значит для нее этот только что обретенный приют, она ведь жила в бедности, и вот впервые – своя, по своему вкусу убранная комната.

– Робби, сколько ты платишь за комнату? Я ведь тоже ее жилец и буду платить свою долю.

– Я согласна, но твои средства позволяют? Ведь положение твоей семьи, наверное, изменилось.

– Нет, я могу платить и буду.

– Ты такой добрый, Том. И подарки делаешь чудесные. Медведя я назову Том Младший. У-у, какие у него сладостр-растные глаза!

– О, Робби! Я хотел бы всегда быть здесь с тобой, в этой комнате! – воскликнул он.

Что-то в его интонации напугало ее, она уронила медведя и уставилась на Тома.

– Что с тобой? Что с тобой? – встревоженно спрашивала она.

– Я в отчаянии, – сказал он. – У меня большие проблемы.

– Расскажи мне. Я тебе помогу. Его ладони вспотели, губы пересохли.

– Ты, наверное, слышала, что иногда в больнице могут перепутать новорожденных и ребенок попадает не в ту семью?

– Да, я читала о таком случае в газете, а может быть в журнале.

Ему показалось, что какой-то комок подступил к горлу, он выпил воды.

– Ну, – пробормотал он, – не знаю как сказать.

– Что такое? – Глаза Робби округлились, она тревожно спросила:

– Так это с тобой случилось? Ты был подменен?

Он опустил лицо в ладони.

– Да.

Последовало долгое молчание. Когда он поднял голову, она плакала.

– Бедный мой мальчик… Бедный мальчик… Не говори больше об этом… Потом, когда сможешь…

Она прижалась к нему щекой, он почувствовал, как дрожат ее мокрые ресницы, почувствовал ее сострадание и понял, что может ей все рассказать. Всю эту немыслимую историю…

– Подумай, какая ирония судьбы – вестником был Ральф Маккензи. Именно он! – окончил Том свою повесть, которой она внимала, не шевельнувшись, не сводя с него взгляда, словно зачарованная.

– Да, – кивнула Робби. – Этот тип создан для роли недоброго вестника. Но, Бог Всемогущий, какая судьба! Прожить девятнадцать лет и вот однажды обнаружить, что занимаешь в мире чужое место! – Она сжала пальцы в кулачок, так что даже побелели суставы. – Не могу себе представить, что ты почувствовал. Не могу представить себя на твоем месте.

– Самое странное, – я не чувствую, что был не на своем месте…

– Скажи, как это приняли твои… родители? Отец? Наверное, такое известие может свести с ума!

– Мама, конечно, была потрясена, но она стойкая. Скрывала от меня слезы, пыталась успокоить. Ты маму не знаешь, но можешь себе представить, как себя ведут подобные женщины. Ими восхищаешься, и в то же время их спокойствие и выдержка могут свести с ума.

– А отец?

– Ну, это другой характер. Реакция была патетическая. Он отказывался признать это. Последние слова, которые я от него услышал:

– Это – коварный обман, Том! Они тебя хотят одурачить, не верь им!

Робби наморщила лоб:

– А что, если он был прав?

– Как бы я этого хотел! – вздохнул Том. – Нет, исключено. Проделаны все анализы крови, исследование ДНК… И какое-то новейшее обследование, знаешь, которым установили, что сожженные кости принадлежат русскому царю и его семье. И есть результаты всех анализов, сделанных парню, который умер от той же болезни, что у нашего Тимми. Ну, парень моего возраста, которого они, те родители, считали своим сыном. Значит, это он был братом Тимми, а я – нет. Отец, конечно, на самом-то деле не обманывался. Просто не мог примириться.

– Думаешь, потом он примирился бы?

– Как знать? Да нет, конечно, вынужден был бы примириться.

– А ты – примирился, Том? Ну, насколько возможно с этим примириться. Я хочу сказать – самый страшный шок уже позади?

Он нагнулся и отбросил волосы, закрывшие ее нежное лицо, искаженное волнением.

– Много дней я мучился, и каждое утро чувствовал, что лучше бы мне не просыпаться. Но я надеялся, что ты мне поможешь пройти через это, Робби.

– Том, мой Том, как же ты страдал!

– И это еще не все. – Он уже говорил спокойно, чувствуя, что рядом с ней к нему возвращается его оптимизм. – Эти люди хотят, чтобы я их признал – ну, не знаю, чего именно они еще захотят… Пока только признания.

– А ты не хочешь?

– Нет. Но не знаю, как этого избежать. Все убеждают меня, даже мама. Я должен был сегодня встретиться с ними, они придут к нам. Поэтому я сбежал из дому. Посоветуй мне, что делать. Бог мой, как я нуждаюсь в твоем совете.

– Кто они такие?

– «Мелкая сошка», как они сами себя называют. Знаешь магазинчик на окраине, ну, там мы с тобой сидели поблизости.

– Знаю. Кроуфильдов. Я купила у них занавески для этой комнаты и ночную рубашку с черными кружевами. Они оба служат в этом магазине, или только муж служит?

– Они – владельцы.

– Владельцы лавки Кроуфильдов? Это – их фамилия?

– Да, они унаследовали магазин. Кажется, дед создал дело.

Робби была озадачена.

– Но ведь они же евреи. Все это знают. Они не могут быть твоими…

– Могут. Такое уж мое везенье, Робби.

– Но я не верю, – сказала она, ошеломленно глядя на него. – Не могу поверить…

– Так оно и есть.

Она вскочила на ноги и стояла, прижавшись спиной к подоконнику, не отрывая взгляда от Тома.

– Нет… не может быть… Ты не можешь быть…

– Папа не хотел верить и ты тоже, – грустно заметил Том.

– Еврей… Ты – еврей… – Она с трудом выговорила слово, и Том увидел, что она дрожит. Он почувствовал, что и его охватывает дрожь, что у него слабеют ноги и теснит в груди… Как в тот день, когда мама позвала его и сказала ему… И теперь, понимая, какой пронзительной тоской она охвачена, он был с нею нежен и добр.

– Я испытал это чувство и справился с ним, – сказал он, утешая ее. – Не бойся, ничто не испортит мою жизнь… наши жизни – мою и твою…

– Еврей, – повторила она, словно не слыша Тома. – Ты еврей. Как ты это ощущаешь?

– Ощущаю? – Обескураживающий вопрос. – Ну, я почувствовал удивление, когда мне сказали.

– Ты должен был ощутить себя другим. – Том не узнавал ее голоса, – он словно обесцветился. – Должен был, – повторила она тем же ровным невыразительным тоном.

– Нет, я не почувствовал себя другим! Я не изменился. Я – такой же, как и был прежде, что бы мне ни рассказали.

– Ты и прежде должен был чувствовать в себе это! Ты скрывал! – Слезы хлынули из ее глаз.

– Что ты говоришь, Робби?! – изумился он.

– Что ты знал это, чувствовал и скрыл от меня! Боялся сказать мне!

– Боже мой, Робби, клянусь, что я тебе рассказал все как было. Если б я знал и хотел скрыть от тебя, зачем бы я открылся тебе сейчас?

Она не ответила. Он сделал к ней шаг, она отскочила и прижалась к стене. Щеки ее блестели от слез.

– Выслушай меня… – молил он. – Помоги мне. Я думал, ты мне поможешь.

Она не отвечала. Он увидел в ее глазах уже не удивление и растерянность, а неистовый гнев. Он испуганно повторял:

– Ведь я же твой Том, тот же Том, каким был пять минут назад, до того, как ты узнала… – И он даже рассмеялся неуверенно, словно извиняясь за неудачную шутку.

– Ты обманул меня, Том, – медленно сказала она, – и я ненавижу самое себя.

Он не верил своим ушам. Протянув руку, он взывал к ней:

– Дотронься до моей руки. Это – та же рука, что ласкала тебя.

– Перестань! Зачем ты напоминаешь? Никогда себе этого не прощу! Что мне сказать людям? Что мне делать?

– Ты скажешь людям, что я не совершал никакого преступления, и мы будем с тобой вместе, как прежде.

– Причем тут преступление? Ты знаешь, о чем я говорю!

Он знал, и он уже понял ее преображение, но продолжал взывать:

– Робби, дорогая, не говори со мной так… Робби, дорогая…

Он нежно обнял ее, но она так рванулась из его рук, что он пошатнулся. Вцепившись в спинку стула, он ошеломленно глядел на нее, повторяя:

– Что это? Что с тобой случилось? Ты так смотришь на меня… словно это не ты.

– Не сомневайся, это я, – мрачно отозвалась она. – Что ж ты думаешь, я могу смотреть на тебя, как прежде? Ты и вправду так думаешь?

В отчаянии он воззвал к ее здравому смыслу:

– Слушай меня… Слушай… Я – тот же Том… Те же руки, то же лицо… Я тот же, что и был… Ну, на меня надели новый ярлычок, – он попытался улыбнуться, но это меня не изменило. Ты ведь любила меня, Робби.

– В прошлом. Теперь – нет.

– Неправда, ты – моя частичка. И я часть тебя, мы нераздельны. Мы учились вместе. Ты мной восхищалась. Сколько раз ты мне это говорила!

– Ты меня обманул, и все это было ложью.

– Давай посоветуемся с Джимом Джонсоном. Он умный человек. Он подскажет нам, как снова наладить наши отношения.

– Да что ты ребячишься?! Он мне посоветует отделаться от тебя немедленно.

Он тоже словно обезумел. В бессильной ярости он обводил комнату глазами, ища какой-то подсказки, какого-то способа заставить ее опомниться… или причинить ей боль. Он схватил лежащую на стуле книгу Гитлера и потряс ею:

– Если б ты жила там, в то время – ты убила бы меня!

– Разве я тебя убиваю? – холодно возразила Робби.

– Убиваешь. Медленно убиваешь.

– Не надо мелодрамы! – раздраженно вскричала она, дернув плечом. – Противно.

– Это не мелодрама, а реальная жизнь.

Они стояли, меряясь взглядами, каждый смотрел на другого, как на врага-незнакомца.

Робби отступила и вдруг залилась пронзительным смехом:

– Кроуфильд! Узнала бы моя мамочка! И тебя бы убила, да и меня тоже!

Он смотрел на ее искривленный рот, ему казалось, что мир обезумел.

– Ты сошла с ума, весь мир сошел с ума!

– Ты думаешь? Нет, уж поверь, я в здравом уме. А потому – убирайся. Убирайся немедленно! – Она взвизгнула так пронзительно, что услышали соседи. Раздался стук в стену. Он схватил свою одежду – во время объяснения он был в одних трусах, это делало дикую сцену еще более абсурдной. Она даже не отвернулась, пока он натягивал брюки.

Он ненавидел ее. Ненавидел так, что понял преступника, убивающего в ослеплении гнева и ненависти. Бежать отсюда… Он ринулся к дверям.

– Подожди! – окликнула его Робби. – Забери это… – Она протягивала ему «Тома Младшего», белого плюшевого медведя с красивыми карими «сладострастными» глазами. Он выхватил игрушку из ее рук и молча вышел.

Том гнал машину домой. Глаза его застилала ненависть. Ненависть? – это было бы слишком просто. Его душа полнилась яростью, стыдом и тоской. Он не мог разобраться в этом смятении чувств, понимая одно: он сокрушен, раздавлен. Его Робби, его любимая! Он начал всхлипывать, надеясь, что постовой не задержит его, приняв за подвыпившего водителя. До дома было еще несколько часов езды. Дом, куда снова и снова будут являться проклятые Кроуфильды… Но больше ему некуда было ехать.

Вдруг он почувствовал голод и остановил машину около закусочной. Заказав гамбургер с жареным картофелем, он с удивлением посмотрел на тарелку, есть он не мог.

– Что-нибудь не так? – спросила официантка.

– Нет, все в порядке, – ответил он, заплатил по счету, добавил чаевые и вдруг спросил:

– У вас есть ребенок?

– Да… А вам зачем? – ответила она неприязненно.

– Не волнуйтесь, – сказал он, – я к вам не пристаю. Подождите минуточку. – Он выбежал к машине, достал белого медведя со «сладострастными» глазами и сунул его растерянной женщине. – Отдайте вашему парнишке.

Изумленно глядя на дорогую игрушку, она пробормотала:

– Какая прелесть… Ой, извините, что я вам нагрубила.

– Вы правильно себя вели. Вы были осторожны, и все мы должны остерегаться, пока наш мир и люди – такие, какие они есть.

Он побежал к машине. Женщина проводила его растерянным взглядом.

Он добрался домой около полуночи. Ставя машину в гараж, он увидел, что все окна темны, светится только окно музыкальной комнаты. Услышав задумчивые аккорды – она играла Дебюсси – Том понял, что мать опечалена и ищет прибежища в музыке.

Он боялся войти в дом и сел на ступеньку веранды. На темном небе сияли звезды – ковш Большой Медведицы… Блестящий полукруг, а за ним – загадочная непознанная Вселенная… Вскрикнула птица – затерявшееся в ночи живое существо, которому так же неведомы тайны Вселенной, как и человеку.

Эта зловещая загадочная Вселенная, этот безумный человеческий мир! Его снова пронзила боль: да, этот мир обезумел! Окровавленное лицо отца… Райс, превратившийся в Кроуфильда… Все перевернулось со дня, когда зловещим вестником явился Маккензи.

Он встал, отпер дверь и проскользнул в свою комнату. Полулежа на кровати, он думал о том, что в колледж вернуться он не сможет. Встречаться с ней в коридоре, на лекциях… Том увидел на тумбочке фотографию Робби: волосы, встрепанные ветром… сияющая улыбка… Такая счастливая… такая жестокая, беспощадная…

Он сбросил фотографию на пол, стекло разлетелось. Том схватил изображение Робби и с наслаждением порвал в мелкие клочки. «Пусть тебе кто-нибудь причинит такую же боль, как ты мне причинила…» – подумал он.

Приятная мечтательная музыка затихла… Том потушил свет, ему хотелось отложить объяснение с матерью до утра. Но она постучала.

– Том, я слышала, что ты приехал.

– Я засыпаю, – солгал он.

Она открыла дверь и зажгла свет. Сейчас увидит разбитое стекло и клочья фотографии на полу, и ему придется все рассказать ей. Мягко, неназойливо, она выспросит все. Но она не стала расспрашивать.

– Ты ведь написал, что уедешь на несколько дней, – сказала она, сев на стул рядом с кроватью.

– Прости, мама. Ты, конечно, поняла, почему я сорвался, как сумасшедший.

– Я поняла.

Ее спокойный тон заставил его еще глубже почувствовать свою вину.

– А почему ты сейчас вошел в дом крадучись? Разве ты не хотел поговорить со мной? Боялся, что я рассердилась?

– Да нет же. Я боялся Тимми разбудить.

Она слабо улыбнулась.

– Не обманывай меня, Том. Тебе это не удастся. И мне не удастся обмануть тебя. И сейчас ты знаешь, что хоть я и промолчала, но все увидела.

Он тоже улыбнулся.

– А, мусор на полу. Ну, так это заключительный аккорд, я покончил со своей подружкой. Мы как следует поцапались, и я подвел черту.

– Мне очень жаль. Она ведь замечательная девушка?

– Думаю – нет. Но все равно больно. Быть отвергнутым – очень тяжело, – горько признал он. – Чувствуешь себя словно в аду.

– Да, кажется, что пришел конец света.

– Откуда ты знаешь? Ведь тебя никогда…

– Молодые думают, что старики никогда не были молодыми.

Ее голос звучал ласково и успокоительно. Он благодарно посмотрел на нее и вдруг отчаянно вскричал, удивленный собственной вспышкой:

– Какая ты чудесная мать! И подумать только, что на самом деле, на самом деле… – Он не мог закончить.

– Но я твоя мать. И всегда буду твоей матерью, – сказала она, смахнув слезы тыльной стороной ладони и, заставив себя улыбнуться, пошутила: – Что-то чересчур много слез у нас в последнее время, ты не находишь? Ну, так что же между вами произошло? – сказала она, посмотрев на пол.

– Долгая история. Я рассказал ей о себе, о Кроуфильдах, ну, обо всем этом деле.

– И она узнала, что ты родился евреем.

– Не говори так, мама.

– Но она же догадывалась, что ты не из этой шайки «Независимого голоса», которая сродни ку-клукс-клану. Я знала, что ты не можешь быть с ними. Скверная, грязная компания.

– Да, ты права, – вздохнул он. – Но папа…

– Должна же я сказать правду.

– Я хотел бы… чтобы папа был другим. Чтобы не дал себя втянуть в ку-клукс-клан. Я папу любил…

– Да, для тебя было бы лучше, если бы его не втянули. Не говоря уже о том, что это было бы лучше для него самого. Он подавил в себе много хорошего…

Том устал от тягостной беседы, голова его разламывалась.

– Ты оставила дверь открытой. И мы разбудим Тимми.

– Его здесь нет. Он уехал до следующего воскресенья. Кроуфильды взяли его с собой на озеро.

Том был поражен, что за дикие вещи происходят!

– Да, ленч прошел очень удачно. Холли так мило вела себя с Тимми. Она славная девочка. И когда Ральф («Опять Маккензи!» – подумал Том) одобрил эту мысль, я согласилась. Ведь он давно знает эту семью.

– А Тимми хотел ехать?

– Конечно, иначе разве я бы его отправила? Ему понравилась вся семья. Думаю, ему там будет хорошо.

«Понравилась семья». Они надвигаются на нас. Выпускают щупальце за щупальцем, словно осьминоги. Брата уже захватили. Нет спасения…

– Значит, уже не только ты, но и Тимми на их стороне.

– Не глупи, нет никаких «сторон».

– Я ненавижу их, – сказал он сквозь стиснутые губы. – Ненавижу. И я не буду встречаться с ними. Никогда!

– Давай поговорим об этом в другой раз, поздно уже. Спокойной ночи, дорогой мой мальчик.

«Я могу жить как затворник, – думал Том. – Заменю Бэда – возьму на себя его работу по дому и в саду. Буду помогать маме ухаживать за Тимми. Буду читать, заниматься астрономией, а когда-нибудь, окончательно придя в себя, найду работу, самую простую, в отдаленной обсерватории в глухой провинции».

Да, он понимал, что люди переживают худшие беды. Носят клеймо неизлечимой болезни, как бедняжка Тимми. Но если у человека болит сломанная нога, то разве для него утешение – узнать, что кто-то другой сломал обе ноги?

И вдруг в темной комнате перед ним словно вспыхнуло видение – лицо Маргарет Кроуфильд. Такое живое и памятное, а ведь он не хотел его запомнить, видит Бог, не хотел. И все-таки видел и ее темные волосы, и золотые серьги в виде маленьких ракушек, полуприкрытых темными локонами. Круглые щеки, растерянные глаза… Губы, накрашенные бледной красновато-коричневой помадой…

– Будь они прокляты, те недоумки из больницы, которые девятнадцать лет назад направили меня сюда! И будь они благословенны за то, что направили меня сюда…

В дверь позвонили, когда Том и Лаура в молчании сидели за столом, накрытым к завтраку. Том пошел открыть дверь. Перед ним стояли двое мужчин.

– Томас Райс? – спросил один из них.

– Да, в чем дело?

Щелкнула камера, засняв испуганного, растерянного Тома с полураскрытым ртом.

– Вот газета, наверное, у вас ее еще нет, – первый протянул ему сложенный газетный лист. Том сразу увидел крупные заголовки:

– Детей перепутали в больнице… Тайна открылась девятнадцать лет спустя… – Сердце его бешено забилось.

– Мы хотели бы взять интервью, – вежливо улыбнулся журналист с фотокамерой.

– Нет! – вскричал Том.

На крик прибежала Лаура; с одного взгляда ей все стало ясно.

– Том, иди в комнату, – мягко сказала она. «Она этого ждала», – подумал Том, отходя от двери.

– Никаких интервью, – спокойно сказала Лаура. Снова щелкнула камера.

– Но это же сенсация, мадам.

– Может быть, но это и человеческое страдание.

Журналист, невозмутимо глядя на Лауру, достал блокнот и ручку.

– Вы были здесь недавно, когда был убит мой муж, – я запомнила вас. Перестаньте же мучить нашу семью!

– Публиковать сведения о сенсациях мой служебный долг, и я его выполняю.

– А мой долг – оградить моего сына. Я не позволю вам причинить ему боль!

– Но ведь он – не сын вам, миссис Райс. Что вы почувствовали, узнав это через девятнадцать лет? Это был удар для вас?

– Сейчас вы почувствуете удар, я с размаху приложу дверью по вашему бессовестному лицу! Напишите об этом.

Она с силой толкнула дверь, журналист отскочил. Том увидел в окно, как оба газетчика поспешно удаляются.

– Я думал, что они не уйдут и будут заглядывать в окна! – нервно сказал он.

– К сожалению, Том, они вернутся, и репортеры из других газет тоже наводнят наш дом и дом Кроуфильдов. Будь уверен!

– В газетах уже напечатали, – сказал он, передавая ей листок, – что же им еще нужно?

– Человеческое любопытство иссякает не так быстро, сенсации хватит на пару недель. Но как они узнали? Я позвоню мистеру Фордайсу.

Том прошел в библиотеку и сел, опустив голову и зажав лицо в ладонях. Подняв ее снова, он встретился взглядом с глазами «Черного ирландца» на портрете, глазами своего предка… как он считал раньше.

– Человеческое любопытство, – думал он, – не такое уж плохое свойство, пока не становишься его объектом. Он слышал голос Лауры, которая разговаривала по телефону на кухне:

– Я думала, что вам удастся этого избежать, мистер Фордайс… понимаю, что вы не могли гарантировать… Да, но это так ужасно для Тома… сразу после смерти отца… Я рада, что здесь нет Лилиан и Сесилии… Все Пайге так чувствительны к огласке. Все уляжется? Конечно, со временем…

Послышался щелчок, – Лаура положила трубку. Через минуту она появилась в дверях библиотеки, Том напряженно ждал ее рассказа. Она не сразу заговорила.

– Сообщение поступило по телефону. Издатель газеты не публиковал его до вчерашнего дня, но информация просочилась, и он не мог ничего поделать. Теперь появятся публикации по всей стране.

– Кто же сообщил? – спросил Том.

– Молодой женский голос, она не назвалась. Сообщила все детали; больницу, где родились оба ребенка, фамилии, результаты тестов ДНК, – словом, все. Больница подтвердила сведения.

– Предательница! – воскликнул Том. – Это она, конечно.

Лаура положила руку на его плечо и сказала утешающе:

– Она не только тебя предала, Том, она предала человеческое доверие. Как она смеет думать, – голос Лауры зазвучал страстным обвинением, – что она – выше других людей, таких как Бетти Ли, или Кроуфильды, или… ты, Том? Как ты не разглядел ее!

– Она была такая яркая, умная, способная… такая необыкновенная… – грустно ответил Том.

– Так ведь среди пособников Гитлера были люди талантливые и образованные… доктора философии… но все они были люди без сердца и совести.

Зазвонил телефон, и Лаура встала со словами:

– Ты сегодня к телефону не подходи! – Он слышал ее голос: – Да, это миссис Райс. Нет, он не может подойти, я ему передам.

Она бросила трубку, и телефон сразу зазвонил снова.

– Кто это? – спросил Том.

– Грязные свиньи, – мрачно ответила она. – Мальчишки из колледжа.

Да, он мог себе представить издевательские голоса парней из «Независимого голоса»: «А ну-ка, Том Райс, отбейся, попробуй-ка!»

Телефон продолжал звонить, словно подлое любопытство всей Америки сфокусировалось на нем, Томасе Райсе. Но Лаура взволнованно говорила с кем-то, – значит, звонит знакомый:

– Эта ужасная девица, эта нацистка… Он не хочет ходить в колледж…

Том вышел из столовой, обошел весь дом и заперся в своей комнате. Он глядел в окно на груду камней над могилой Графа и вспомнил Бэда. Клан, призывы стрелять и проливать кровь. Том вспомнил, как он слушал ночью эти призывы с боязливым любопытством, но не принимая их всерьез. Так же слушали другие. А Бэд играл всерьез. Том вспомнил, что он поклялся отомстить за отца, и с горечью понял, что он не сдержал своей клятвы. «Теперь уже не узнать, почему ку-клукс-клан привлек и втянул Бэда, а вот Робби он может понять, – подумал Том. – Раздоры между родителями, – отец сбегал куда угодно от матери, неряхи и ворчуньи, – заброшенность девочки стали причинами ее озлобленности на семью и на весь свет».

Весь день звонил и дверной звонок, – корреспонденты газет, журналов, радио требовали подробностей истории.

– У вас есть факты, но вам этого недостаточно, – резко отвечала им Лаура, – вы бы хотели пронзить рентгеновскими лучами наши сердца. Но вы этого не добьетесь, а о нашем выступлении по телевидению и речи быть не может.

Лаура позвала Тома к ленчу, он ответил, что есть не хочет.

– Съешь хоть сэндвич, дорогой, не то свалишься с ног.

Когда они сидели за столом в кухне, появилась взволнованная Бетти Ли, – очевидно, она прочитала газету или слышала по радио. Лаура обняла ее, и они вместе заплакали.

– Я чувствовала, что грозит беда, еще до того как мистера Бэда убили, – всхлипывала она. – Костями своими чувствовала. Бэби – Том, не слушай ты этих докторов и законников. Твоя мать принесла тебя из роддома и положила в мои руки. На тебе была голубенькая кофточка, что тетя Сесилия связала, и ты был самый красивый бэби на свете, любимчик отца и матери. Я вернулась к вам и останусь у вас теперь.

«Дорогая Бетти Ли. Сколько слез и воспоминаний. Но хорошо, что теток нет здесь, – подумал Том, – не то было бы уж слишком много слез и воспоминаний».