Текст книги "Шепот"

Автор книги: Белва Плейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Когда они пробудились, он нежно тряс ее. Удивленная, потерявшая точку отсчета во времени и в пространстве, она только через мгновение поняла, где она и кто она. Как она позднее вспоминала, в этот момент ее ничего не тревожило. Узел напряжения в затылке исчез, она чувствовала себя нормально.

В следующее мгновенье она поняла, что случилось, поняла, что произошло, она дремала в объятиях этого мужчины, как будто всегда принадлежала ему. В ужасе она встретила его взгляд и увидела в его глазах отражение собственного ужаса.

Он уже оделся, но она была обнажена, прикрытая только клетчатой вязаной шалью, которой он ее прикрыл. Долгие вечера и дождливые дни она наблюдала, как Джози вязала ее. Связанная лицевой вязкой розового, кремового и зеленого цвета.

– Я должен попасть в клинику, – устало сказал он.

– У тебя нет машины, – возразила она.

– Они привезли мою обратно.

Диалог был бессмысленным, нереальным.

Начало смеркаться. Из окна, где снаружи на подоконнике спал прекрасный белый кот Джози, почти неощутимо повеяло ветерком и в комнату проникла тень. В комнате произошла едва ощутимая перемена, она стала местом ожидания неотвратимо надвигающегося несчастья.

– О, Боже! – простонала она. Он отвернулся и сказал:

– Я дам тебе одеться, – и вышел из комнаты. Она одевалась дрожа, чувствуя подступающую тошноту. На противоположной стене висело зеркало, один из античных экспонатов Брюса, зеркальная поверхность которого была волнистой, и оно исказило ее изображение, когда она посмотрелась в него. Казалось, ей подходит такое уродливое искажение, и она задержалась перед ним. Уродина, уродина, вот я кто. Я, Линн Фергюсон, сделала это, в то время как она умирает. Я, Линн.

А Роберт сказал: «Клянусь тебе жизнью и здоровьем наших детей, что я никогда не был тебе неверен».

Он бы не стал клясться, если бы это не было правдой. Кем бы он ни был, лжецом его назвать нельзя.

Когда Брюс вернулся, он сел на стул напротив дивана. Она сидела тут же, добродетельная Линн Фергюсон, с судорогами в желудке и необычно тугим узлом напряжения в затылке, ее ноги ровно стояли на полу. Она ждала, когда он заговорит.

Несколько раз он пытался начать, но его голос срывался, и он замолкал. Наконец он сказал:

– Я думаю, мы должны забыть то, что произошло, навсегда выбросить из головы. И ты, и я, мы были в таком состоянии…

– Да, – сказала она, глядя на свои ноги. Его голос снова дрогнул.

– Как это могло случиться – я не знаю – моя Джози. Я так ее люблю.

– Мне так стыдно, – прошептала она, глядя в сторону.

– Нам придется забыть это, – повторил он. – Попытаться забыть. Но прежде всего я должен попросить прощения.

Она слегка передернулась и нахмурилась, как бы говоря: «Нет такой нужды, я точно так же виновата».

– И еще одно: я никогда не должен был говорить то, что я сказал о Роберте, и требовать твоего ответа.

– Это неважно. Ты сказал правду.

– Все равно, ты пожалеешь, что согласилась с этим. Я тебя знаю, Линн. Я тебя очень хорошо знаю.

– Я бы никому не призналась в этом, только тебе, а тебе я доверяю.

Он надел очки, и прежний Брюс вернулся, Брюс, которого она знала, друг и брат, с которым то, что произошло с ними, было бы совершенно невозможно. И он сказал:

– Может быть, это твоя ошибка.

– Что? Доверять тебе?

– О, Боже, нет, Линн. Я имею в виду, что именно в этом твоя ошибка, что ты никому не призналась.

– Кому, например?

– Ну – я тебе однажды сказал – советчику. Но теперь я скажу яснее: «Тому Лоренсу».

Просить совета, помощи у Тома? И она вспомнила сцену у бассейна в клубе, вспомнила унижение и ее вызывающее приглашение на золотую свадьбу.

– Юристу? Нет.

– Он не только юрист, Линн. Он позаботится о тебе. Он восхищается тобой. Поверь мне, я знаю.

Он также тот человек, который считает, что я из девятнадцатого века, какой-то анахронизм, полусимпатичный, полуабсурдный. Без сомнения, он находит это интересным, хотя бы потому, что это отличается от того, что он видит вокруг себя, – блестящие, независимые женщины на той его вечеринке. Если бы он узнал, что я делала только что здесь, в этой комнате, он рассмеялся бы от удивления. «Это я в дураках остался», – сказал бы он. Она представила себе, как он это говорил бы, как вокруг его глаз, светлых, умных глаз, собираются морщинки.

Ход ее мыслей неожиданно резко изменился: «А вдруг Роберт узнает!» Ее охватил ужас, как будто она была ночью одна в машине с заглохшим мотором или оставалась дома ночью тоже одна и услышала шаги на лестнице.

Она встала, собираясь уходить.

– Меня весь день не было дома. Малыш… И Эмили, я должна поговорить с Эмили.

Он проводил ее до двери и взял за руку.

– Езжай домой. Веди осторожно. – Складки на его лбу стали глубже от беспокойства. – С тобой все в порядке? В самом деле?

– В порядке, в самом деле в порядке. Обнаженная с мужчиной, который не был Робертом. С мужем Джози…

– Линн, мы никому не принесли вреда. Помни об этом. Просто что-то произошло. Мы с тобой хорошие люди. Помни об этом тоже.

– Да, – сказала она, понимая, что он надеется, что она это забудет, потому что сам он в это не верит, но нуждается в ком-нибудь, кто бы в это верил. Но сам он всегда будет помнить эту свою неверность своей любимой Джози.

– Мне надо ехать в клинику, – сказал он.

– Да, да, езжай.

– Я тебе позвоню, если что-нибудь.

– Да, позвони. Она уехала.

Молчание за столом оживлялось лепетом Бобби – перед уходом Юдора накрыла на стол, хотя это и не входило в ее обязанности. Она достала из морозилки приготовленный Линн мясной пирог и разогрела его. Линн подумала, что это оттого, что она ее жалеет.

Эмили поела раньше одна и ушла в свою комнату.

– Эмили просила сказать вам, что у нее болит голова. Но вы не должны беспокоиться, это ничего, – сказала Юдора, а в ее глазах читалось: «Мне жаль вас».

Глаза могут высказать все. Если кто-то отводит взгляд, это значит, что он испытывает чувство вины, или стыда, или страха. Взгляд Роберта остановился на щеке Линн, где на месте содранной кожи видна была ссадина. Линн смотрела вниз в свою тарелку. Роберт кормил Бобби маленькими кусочками картофеля.

Малыш подскакивал в своем детском стульчике. Когда он ронял игрушку, Роберт поднимал ее; когда он бросал ее на пол, Роберту приходилось вставать и извлекать ее из-под стола.

– Разбойник, – сказал Роберт, – маленький разбойник.

Линн ничего не ответила. Мальчик был очарователен, волосики, с которыми он родился, были вскоре острижены, но уже снова отрасли, они были шелковистыми и серебристо-светлыми.

Она представила себе, как она говорит своему ребенку: твой папа, которого я любила и люблю до сих пор, и только Бог может объяснить почему, – потому что я неспособна сама это понять, – твой папа когда-то меня частенько бил.

Может быть, это Джози сделала так, что на этот раз все было не так, как прежде? Или Юдора, из-за которой это стало последней каплей? Или, может быть, это есть, в самом деле, последняя капля для меня, и для меня одной?

Зазвонил телефон.

– Мне подойти или ты сама? – спросил Роберт.

– Ты, пожалуйста.

В любой момент телефон мог принести известие о смерти Джози. Но она слишком нетвердо стояла на ногах, чтобы идти к телефону.

Но это звонили из родительского актива.

– Некая миссис Харгроу, – сообщил Роберт, снова садясь за стол, – тебе предлагают войти в родительский комитет в классе Энни. Я сказал, что ты ей позвонишь.

Он говорил, не меняя интонации. Затем он протянул руку, чтобы взять кусок хлеба, и как будто он не мог позволить себе попросить передать хлеб, он, который с презрением относится ко всем, у кого были плохие манеры за столом; он бы назвал такое поведение «пенсионные манеры». Поэтому она протянула ему корзину с хлебом, их руки соприкоснулись, их глаза встретились.

Вечерний свет мягко отразился на красном дереве и заблестел в хрустальных подвесках люстры. Малыш, по какому-то непонятному движению души, протянул свои очаровательные ручонки и радостно закричал. А Эмили спряталась в своей комнате. А Энни, слабая Энни, скоро должна вернуться домой.

Это было невыносимо.

Эмили подняла голову от раскрытого чемодана, лежащего на ее кровати, когда Линн вошла в комнату. На ручках дверей были развешаны платья, платья лежали и на стульях; повсюду кучками были сложены свитеры, туфли, юбки и брюки. На полу возле чемодана Эмили лежали стопки книг, а у стены стояла ее теннисная ракетка.

– Так скоро? – спросила Линн.

– Мама, я хотела сказать тебе раньше, а не так неожиданно, я не хотела, чтобы ты наткнулась на этот беспорядок. Дело в том, что я откладывала до последнего момента сообщение о моем решении ехать учиться в Тулейн, потому что я боялась этого, а теперь у меня времени в обрез. Инструктирование первокурсников начинается послезавтра, и я должна выехать завтра вечером. Ох, мама!

– Все в порядке, – сказала Линн, скрыв неизбежную горечь.

– Я пыталась позвонить тебе в больницу сегодня днем, но тебя там не было. Я больше не знала, где тебя искать.

– Ну ничего, ничего.

– Сиделка в палате Джози сказала, что вы с дядей Брюсом ушли.

– Мы не ушли, мы только пошли в кафетерий, чтобы выпить кофе и съесть пончик. – И Линн, внезапно почувствовав слабость, сдвинула в сторону обувь и присела на краешек стула.

– Я надеялась, что ты придешь домой рано, и мы сможем с тобой поговорить.

– Я вернулась в палату Джози и оставалась, там до вечера.

Глаза Эмили наполнились слезами:

– Бедная Джози! Она всегда была так добра ко мне, а сейчас даже больше, чем всегда. Нечестно с ее стороны умирать.

О юность! До сих пор не привыкла, что жизнь может быть несправедливой.

– Я хотела бы снова ее увидеть и сказать, как я ее люблю и как я ей благодарна за то, что она сделала. Но я поблагодарила дядю Брюса. Я тысячу раз его поблагодарила.

– Если бы ты даже пошла туда, Джози тебя бы не услышала. Она в коме.

– Это как глубокий сон.

– Как смерть.

Ее голова лежала на подушке, под покрывалом лежало тело, такое худое, что лишь слегка выдавалось небольшим холмиком. И пока она лежала там, где был ее муж, где была ее самая дорогая подруга?

Огромным усилием воли Линн овладела своими мыслями.

– Ты разговаривала с отцом?

– Я пыталась, но он мне не ответил, даже не взглянул в мою сторону. Мне не нравится вот так уезжать из дома, мама, – ответила Эмили, уже не сдерживая рыданий.

Линн встала и обняла свою дочь.

– Родная, я тоже иначе себе это представляла. Все образуется. Всегда все улаживается. Только наберись терпения. Поверь мне.

Как часто, не зная, что сказать, мы произносим ничего не значащие фразы.

– Терпение что-то тебе не помогает, мама.

– Я не понимаю, – сказала Линн.

– Я знаю, он ударил тебя сегодня утром. Юдора мне рассказала.

– О, Боже мой!

По спине Линн пробежала дрожь, как будто кто-то коснулся ее холодными пальцами. У нее опустились руки, она молча смотрела на дочь.

– Юдора меня предупредила, чтобы я не говорила тебе о том, что она мне рассказала.

– Но почему же она это сделала? – спросила Линн.

– Ну, кто-нибудь должен об этом знать, а я твоя старшая дочь.

– Как она могла это сделать? Она не имела права.

– Не сердись на нее, мама. Она за тебя очень переживает. Она мне сказала, что ты самая приятная, самая милая женщина, у которой она когда-либо работала.

Но это не утешило Линн. Как ужасно для Эмили покидать дом в первый раз в жизни с такой страшной новостью! Этой совершенно ненужной ей новостью! Это мне нужно было бы сообщить ей, подумала она.

– Обещай, что ты не будешь сердиться на Юдору! Эмили стала на колени перед креслом, в которое рухнула Линн, и положила голову на материнские колени, и ее мокрые щеки намочили тонкое шелковое платье Линн. А она все гладила свою дочь по голове от висков до затылка, где волосы были собраны в конский хвост. От волос исходил тонкий аромат и сквозь слезы Линн улыбнулась: Эмили снова совершила налет на ее флакон «Джой».

Она все гладила и гладила, думая, что вот и распалась в Америке еще одна семья. Просто статистика. Девушка принадлежала статистике, вместе с Энни и малышом в детской кроватке в другом конце дома. И в своих мыслях, которые снова и снова возвращались к самому началу, она спрашивала себя почти с упреком: «Кто бы поверил, что все может так кончиться?»

Она мысленно переворачивала страницы альбома, шелестящие по мере того, как одна за другой возникали отрывочные картины. Их первый обед, его удивительное лицо при свете свечей и она, восхищенная им. Его ценили окружающие, и она испытывала затаенную мечту, чтобы он принадлежал ей. А потом музыка на свадьбе, венчальное кольцо и солнечный свет на ступенях церкви, когда они выходили оттуда вместе. Номер в гостинице в Мехико и его ярость. Смерть Кэролайн и его руки вокруг нее. Удары и пощечины, падение и слезы. Снежная баба на лужайке, после – горячий шоколад, и Роберт дает уроки фортепьяно девочкам. Скамейка в Чикаго и полоумная бродяжка, смеющаяся над ней. Разрыв в ту ночь, когда был зачат Бобби. Сегодняшнее утро. Этот самый момент.

И снова Эмили спросила:

– Ты не будешь сердиться на Юдору?

– Нет, не буду.

В конце концов, какая разница? Когда наступит конец, Эмили и так во всем разберется. И Линн глубоко вздохнула.

Немыслимое произошло, или происходит. Оставить Роберта! Еще вчера она сказала бы, сказала бы вопреки всему, что всегда найдется выход, всегда есть надежда, что последний раз и в самом деле окажется последним. Но сегодня все изменилось. Огромная, неожиданная, немыслимая перемена произошла внутри нее. Она хорошая женщина, заслуживающая лучшей жизни, и начиная с этого момента она ее получит.

Ах, да! Но как это сделать? Каким путем, какими средствами? Она рассчитала: в скором времени, через несколько месяцев, Роберта пошлют за границу. Вполне логично будет с его стороны поехать сначала одному, чтобы приготовить им жилье, а она останется здесь, чтобы уладить все дела дома. Тогда с безопасного расстояния она объявит ему, что они не собираются к нему приезжать и что с нее достаточно. Кончено.

Но куда идти с младенцем на руках и без единого собственного гроша? Как подготовить это? Брюс как-то сказал: «Поговори с Томом Лоренсом». Что ж, возможно, она поговорит. Она представляла себе его умное ироничное лицо. Он, без сомнения, напомнил бы, хотя, конечно, не сказал бы вслух: «Я вам это говорил». Брюс сказал: «Он восхищается тобой». В то ужасное утро, когда убежала Энни, Том сказал: «Когда вам понадобится помощь, я буду рядом». Каким-то необъяснимым образом и вопреки грустным обстоятельствам этого дня она испытала легкое чувство самоуважения.

Эмили поднялась, вытерла лицо и принялась складывать свитера.

– Давай я тебе помогу, – предложила Линн. Это движение, физическое действие освобождения ящиков в шкафу и заполнение чемодана, было для нее физической пыткой. Для них обеих в этом было что-то окончательное.

– О, мама, я не могу вынести, что я вот так уезжаю. Почему ты с этим миришься? Почему? – закричала Эмили высоким пронзительным голосом.

Необходимо бы успокоить ее, чтобы она могла нормально выспаться и относительно спокойно уехать к рейсу самолета. И поэтому Линн ласково произнесла:

– Родная, не думай о том, что тебе рассказала Юдора. Я уверена, она преувеличила.

– Это случилось не только сегодня утром. До того как родился Бобби, тоже кое-что происходило. Я знаю правду и об этом тоже.

Пораженная, Линн прекратила складывать свитер.

– Что ты имеешь в виду?

– В тот вечер, когда ты упала на колючую изгородь и соседи напротив, Стивенсы, вызвали полицию.

– Кто тебе это сказал? Лейтенант Уэбер? – В Линн поднялась ужасная ярость. Неужели весь мир сговорился и сплетничает о ней?

– Нет, нет, он никогда бы этого не сделал. Харрис слышал, как его отец говорил его матери. Они не знали, что он сидел на крыльце и мог слышать, о чем они говорили в гостиной. И когда они обнаружили, что он все-таки услышал, его отец попросил не говорить мне. Он сказал, что меня не следует огорчать и смущать. Но Харрис все же рассказал мне. Я думаю, он бы не стал, но он был слишком обеспокоен и думал, что я должна знать. Но у меня уже у самой на этот счет были некоторые соображения.

– Я понимаю, – сказала Линн.

Она взглянула на стену, где висела фотография Эмили в летнем лагере. На ступенях хижины сидели в ряд восемь девочек, Эмили была посередине, восемь девочек, которые, возможно, знали больше ужасных вещей, чем позволяло предположить их наивное выражение лица. Моя девочка, моя Эмили.

– Мне стало не по себе. Я почувствовала такой стыд перед ним, когда он мне это сказал. Мне было стыдно за всех нас, за семью, которая считалась такой респектабельной, на всех произвела впечатление папина премия, его благотворительность, этот наш дом и все такое. Мне было так стыдно, что меня даже затошнило. Как мой отец мог такое делать с тобой? Но я была права, когда утром не поверила твоим объяснениям. Почему я им не поверила? Почему я тогда заподозрила, что там было что-то еще? Когда-то я так любила папу! Тогда ты все отрицала так твердо, и я подумала, что не должна так плохо думать о своих родителях. И когда вы вернулись после вашей поездки и казались такими счастливыми, я подумала, что я ошиблась. Мне даже стыдно стало за те мысли, которые у меня были. Ты уже была беременна Бобби, когда Харрис рассказал мне. Мы с ним гуляли по лесу вокруг озера. Я думаю, что я чуть не упала, и он обнял меня, чтобы утешить. Он был такой сильный и нежный! Вот тогда это и произошло, когда мы стали заниматься любовью. Мы не собирались делать этого, пока не станем старше, правда, мы так договорились. Очень многие начинают заниматься сексом в последнем классе, все об этом знают. Но об этом никогда не пишут в газетах и не показывают по телевидению, говорят только о тех школьниках, которые этого не делают. – И Эмили, слегка всхлипнув, продолжала: – Это странно, мама, когда я мысленно возвращаюсь к этому, как неожиданно можно перейти к близости от нежности и утешений. Кажется, что это все одно и то же, ты знаешь? И именно так это и случилось. Я думаю, я не очень хорошо это объяснила. Я думаю, наверное, тебе трудно понять, как это было.

Линн продолжала смотреть на фотографию; это было в тот год, когда Эмили носила скобки на зубах; проволока была покрыта резиновой полоской, и она всячески старалась произвести впечатление на своих подруг, демонстрируя ее. Когда она отвечала, она не могла смотреть на Эмили.

– Я понимаю, – сказала она.

– Этим летом следы на твоих руках так долго не проходили, что каждый раз, когда я видела эти ссадины, мне хотелось сказать тебе, что я все знаю. Но я и так доставила тебе столько хлопот, и я чувствовала, что не имею права еще больше тебя волновать. А в тот раз, когда убежала Энни, ты помнишь, дядя Брюс сказал нам, чтобы мы сохраняли спокойствие в доме ради ребенка, ради нас всех?

– Ты говорила мне.

– И тогда, – сказала Эмили, – когда родился Бобби, он был такой милашка. Ты так прекрасно выглядела с ним на руках. И папа был так мил, тоже, по-настоящему был сам собой. Я думала, ну, ладно, забудь, что случилось, и храни тайну. Это самое лучшее, что ты можешь сделать, сохранять спокойствие, так сказал дядя Брюс.

– И как хорошо ты делала это.

– Я старалась. Но теперь, когда я уезжаю, я хочу тебе что-то сказать. Ты смотрела на эту лагерную фотографию минуту назад. А теперь я хочу тебе показать другую фотографию.

Из папки в ящике своего стола она достала фотографию, по-видимому, увеличенный любительский снимок маленького мальчика не более года отроду. Он сидел на полу, держа полосатый мяч в три раза больше его физиономии, выглядывающей из-под густой черной шевелюры.

– Он выглядит как индеец, – сказала Линн, – он симпатичный.

Эмили перевернула фотографию.

– Прочти имя.

– Джереми Фергюсон, с любовью от Кериды, – прочитала Линн и замолчала. Она долго молчала. Затем спросила: – Где ты ее достала?

– Когда родился Бобби и тетя Джин приехала в гости, она привезла мне коробку снимков. Там были фотографии папы от рождения до колледжа, были мои бабушка с дедушкой, их родители, снимки 1880-х годов, действительно интересные, и тут я нашла эту фотографию, которая показалась мне не очень старой. Когда я спросила ее, что это за мальчик, она очень быстро сказала: «О, один дальний родственник семьи твоего папы, я точно не знаю кто. Я даже не представляю, как она ко мне попала», и сменила тему. Но она была очень взволнована, и, конечно, за этим что-то скрывалось. Кто это, мама?

Линн расстроилась. Слишком много событий сразу, слишком много, чтобы выдержать длинное и бесплодное объяснение и вопросы, на которые у нее не было сил отвечать.

– Не имею никакого представления, – сказала она.

– Мама, дорогая, посмотри мне в глаза и скажи мне правду.

Линн закрыла глаза, покачала головой и взмолилась:

– Не все ли тебе равно? Разве нам нужны лишние неприятности? Не усложняй вещи. Тебе совсем не обязательно знать.

Эмили настаивала.

– Ну, ты сама, не желая, уже мне ответила. Ты ответила мне, что у папы есть еще ребенок.

Линн вздохнула и сдалась.

– Да, хорошо. У него от первого брака есть мальчик. Я удивлена, что Джин хранит его фотографию. Должно быть, она очень его любит.

– А Керида? Она его мать?

– Да, послушай, Эмили, если твой отец узнает, что Джин дала тебе это, он очень рассердится.

– Она мне ее не давала. Я ее отвлекла, а позже, когда она стала ее искать, она ее не нашла.

– Эмили! Почему, ради Бога, ты делаешь такие вещи? – посетовала она.

– Потому что я хочу понять. У меня есть сводный брат, и я даже об этом не знаю. Такая таинственность не имеет смысла, если только за этим много чего не скрывается, а если так, то это может иметь смысл.

– Ты нарываешься на неприятности. Твой отец и так рассержен, а ты пытаешься усугубить ситуацию. А кроме того, он имеет право на личную жизнь, в конце концов. Поэтому оставь это в покое. Пожалуйста.

– Хорошо, мама, поскольку это тебя расстраивает. – Эмили, всхлипнув, разорвала фотографию. – Вот, с этим покончено. Но я хочу тебе сказать еще кое-что. Керида в Нью-Йорке.

– Боже мой, откуда ты это знаешь?

– Я не знаю это наверняка, но я кое-что сопоставила, – дедуктивный метод, Шерлок Холмс. Тогда в Нью-Йорке, еще до рождения Бобби, когда я там встречалась с тетей Джин, она провожала меня в такси к Большому Центральному вокзалу, я уже собиралась ехать домой, а она должна была высадиться за несколько кварталов до вокзала. Мы остановились на углу на красный свет, и я смогла увидеть, куда она пошла. Это был магазин с названием «Керида». Мама, это, должно быть, именно она.

Внезапно Линн увидела себя стоящей на улице с Томом, в тот день, когда они возвращались вместе на поезде. В витрине магазина она увидела картину с изображением овечек, а подписана она была именем «Керида». Она вспомнила чувство внезапного узнавания, укол ревности и любопытства, желание знать, желание не знать. Но после сегодняшнего утра это уже не имело никакого значения.

Она так и сказала:

– Это не имеет никакого значения, Эмили. Мне нет никакого дела до того, где она и кто она. Поэтому оставь Шерлока Холмса, хорошо?

– Ладно.

Эмили укладывала в чемодан среди джемперов маленького плюшевого белого медвежонка. У нее был строгий профиль, и, когда она внезапно повернулась к Линн, ее лицо выглядело старше ее возраста.

– Можно я у тебя что-то спрошу, мама?

Эта девочка с плюшевым зверьком, эта маленькая женщина…

– Почему ты никогда не вызывала полицию? Как бы в силу рефлекса Линн заняла оборонительную позицию.

– Твой папа не какой-нибудь пьянчужка, который приходит домой и бьет свою жену каждую субботу, – спокойно ответила она, поняв в тот же момент, что в точности повторяет слова Роберта.

– Но в ту ночь? Именно в ту ночь? Соседи слышали и позвонили, так что, видимо, дела обстояли очень плохо.

– Я не могла бы, Эмили. Не требуй от меня ответа, которого я не могу тебе дать. Пожалуйста, не надо.

На нее волной налетело ощущение той ужасной ночи, когда Уэбер столкнулся с Робертом. Тогда ее единственной мыслью было, что ее дети должны быть избавлены от этого отвратительного позора. Женщины, которые могли позволить своим детям наблюдать, как их отца уводит полиция, были свыше ее понимания, – пожалуй, если только они не были перед этим избиты… Но это к Линн не имело отношения, и Эмили это прекрасно знала.

– Мне жалко всех нас, – сказала Эмили, – и, как ни странно, папу тоже.

Да, как ни странно.

– Скажи мне, мама, можно мне спросить, что ты собираешься делать?

– Я собираюсь его оставить, – ответила Линн и разрыдалась.

В глазах белого медвежонка читалось удивление. Даже неодушевленный предмет был удивлен.

– Когда ты это решила?

– Сегодня утром. Это решение созрело сегодня утром. Почему сегодня, не раньше? Я не знаю. Я ничего не знаю.

– Это должно было когда-нибудь случиться, – сказала Эмили с жалостью.

Линн снова закрыла лицо, шепча как бы себе одной:

– Он был – он есть – он был – любовью всей моей жизни.

Эти сентиментальные мелодраматичные слова были чистейшей правдой.

– Порой мне кажется, что все, что с нами происходит, мне снится, – сказала Эмили.

Линн подняла голову и, глядя с мольбой на дочь, произнесла:

– Никогда не подчиняй себя и свою свободную волю ни одному мужчине, прошу тебя.

– Ни одному? Никогда? Ты это несерьезно, мама.

– Я полагаю, что нет. Но безусловно, не делай этого до поры до времени. Не допускай, чтобы Харрис тебя разочаровал. Не давай ему себя в обиду.

– Он никогда не будет меня обижать. Харрис уравновешенный. Он выдержанный. Он не бросается в крайности.

Да, это заметно. В нем также отсутствует искра, подумала Линн, вспомнив юного Роберта, который зажегся звездой на ее небосклоне.

– Если я что-то скажу тебе, ты не будешь смеяться? – и, прежде, чем Линн успела пообещать не смеяться, Эмили продолжала: – Мы составили список, каждый по отдельности, всех качеств, которые необходимы человеку, с которым ты вступаешь в брак, в котором отметили, имеет ли каждый из нас такие качества. Затем мы прочитали каждый список вслух, чтобы увидеть, насколько они совпадают. И они совпадают, почти в точности. Не кажется ли тебе, что это очень важно для нас? Харрис сказал, что его родители делали это, когда были молодыми, вот откуда у него появилась эта идея. Они действительно такие хорошие люди, эти Уэберы. В их доме ощущается доброта. Я думаю, семья очень важна для каждого человека, как ты думаешь?

– Но это еще не все.

– Однако это очень помогает, – сказала Эмили, настолько мудро, как если бы она имела за своими плечами опыт всей человеческой жизни.

Было ребячеством делать подобные утверждения, но тем не менее, все-таки… Я на самом деле ничего не знаю о Роберте, сказала себе Линн. Он пришел как чужак. И если сравнить ту дикую, опрометчивую страсть, которую она испытывала к нему, с «благоразумным» списком ее дочери, она чувствовала только разочарование.

– Кажется, Бобби плачет, – сказала Эмили, повернув голову и прислушиваясь.

– Наверно, он мокрый.

– Я пойду, мама, ты слишком расстроена.

– Нет, я. Ты кончай укладывать чемодан.

– Я хочу его подержать. Завтра утром, когда я буду уезжать, он, может быть, будет спать.

Вечерний свет бросал красные отблески в угол, где стояла детская кроватка. Линн наблюдала, как Эмили успокоила ребенка, сменила пеленки и нежно взяла его в свои руки.

– Посмотри, какие у него волосы! Я бы хотела быть блондинкой! – пожаловалась она с притворной обидой.

– Тебе и так хорошо.

Да, это были ее дети, эта молодая, красивая женщина, полная изящества, и это сокровище, чудный маленький мальчик, сын Роберта, от которого она собирается уйти.

Эмили прошептала, слегка покачиваясь, в то время как Бобби откинулся ей на плечо и заснул.

– Когда ты собираешься сделать то, о чем говорила?

– Я должна подумать. Я должна подумать об Энни, о тебе и о нем.

– С нами будет все в порядке. Мы все равно останемся семьей, мама.

– О, Боже мой! – воскликнула Линн.

– Это будет ужасно для тебя, но тебе надо это сделать. Юдора сказала, что это было ужасно.

Линн подняла руку, призывая ее к молчанию. Внезапно возникшая в памяти сцена с Брюсом нынче днем, снова охватившее ее чувство потрясения, вызвали у нее этот возглас. Если бы Эмили это узнала! Если бы Роберт это узнал! И по какой-то странной причине она хотела бы, чтобы он узнал и ему бы стало больно, и его гордость была бы уязвлена, и он был бы поражен в самое сердце и истек бы кровью.

Она успокоилась.

– Я отвезу тебя в аэропорт Кеннеди завтра утром. Ты позвонила Энни в лагерь, чтобы попрощаться?

– Нет, я позвоню ей, когда приеду на место. И я буду часто писать. Я так буду беспокоиться обо всех вас, мама.

– Тебе не следует беспокоиться. Я хочу, чтобы ты сосредоточилась на том, что ты будешь делать. Я хочу, чтобы ты видела себя в белом халате в качестве доктора Фергюсон, со стетоскопом на шее. – И Линн заставила себя улыбнуться. Затем она подумала о чем-то еще. – Ты будешь разговаривать со своим отцом? Я уверена, его гнев уляжется, дай ему только время. И он останется твоим отцом, который тебя любит, что бы там ни было.

Когда они прикрыли за собой дверь детской, свет из гостиной блеснул в мокрых глазах Эмили.

– Только дай мне тоже немного времени, – сказала она, – и тогда я буду разговаривать.

Знакомый запах табака спускался по лестнице сверху вниз. Должно быть, Роберт курил свою трубку. Даже не глядя, Линн знала, что он сидит в угловом кресле у окна, предаваясь размышлениям в скупом свете единственной лампы в комнате, наполненной тенями, и мысли его тоже нерадостны. На площадке лестницы она заколебалась; часть ее существа хотела пойти к нему и сказать, в так называемой «цивилизованной манере», – что-нибудь такое же жестокое, как прекращение семейной жизни, начавшейся страстью и полным доверием, независимо от того, какими бы прекрасными словами это ни называть, а закончившейся ни чем иным, как полным опустошением, – что она так больше не может. Но другая ее часть знала, что эта ее попытка вызвала бы протест, извинения и заверения, а затем и слезы – с ее стороны – и, может быть, еще более неистовый взрыв. В чем можно быть теперь уверенным? Поэтому она повернулась и пошла спать.

Каждый ее мускул, каждый нерв были напряжены. Сна не было ни в одном глазу. Ее ухо жадно ловило каждый звук, шуршание проезжающих автомобилей, далекий шум самолета и скользящие шаги ночных туфель Эмили из ванной в ее комнату. Очевидно, она думала о завтрашнем отъезде, о последних поцелуях, о том, как она отдаст посадочный талон служителю аэропорта, о том, как ее конский хвост и красная нейлоновая сумка через плечо исчезнут в глубине коридора, ведущего на посадку.

– Я не буду плакать, – сказала Линн вслух. – Я должна проводить ее в бодром состоянии.