Текст книги "Однажды, может быть..."

Третьего июля мой агент спросил, что я думаю насчет предложенной мне роли полицейского, с ним я дипломатию разводить не стал, и он понял, что надо сочинить объяснение для режиссера, потому что сниматься в этом фильме я не стану. Может, это прозвучит резко, но у меня нет ни малейшего сомнения в том, что успех в кино – это норма, а провал – тяжкая обуза, мешающая твоей карьере, но которую ты вынужден таскать за собой. Особенно это тягостно, если ты пока не Аль Пачино. Так что и тут самое главное – сделать правильный выбор.

Четвертого июля я вылетел в Лондон – озвучить в студии несколько сцен из телефильма Идена Клайва. Режиссер спросил, не знаю ли я чего-нибудь о Софи, я сухо ответил, что не знаю, больше он ни о чем не спрашивал. В тот же день я вернулся домой, во Францию.

Пятого июля я проснулся в своей квартире. Будильник прозвонил ровно в восемь, солнце уже вовсю хозяйничало в спальне, за окном щебетали птицы. Начинался прекрасный день.

За завтраком я читал в «Les Cahiers du Cinéma» очередную кислятину насчет американского кино: оно, мол, слишком коммерческое, слишком легковесное, в нем слишком много Рембо и кетчупа… Я был согласен далеко не со всем, что прочел, но и такое чтение помогает скоротать время. Ну и потом, даже самый увлекательный текст не мог бы отвлечь меня в это утро от единственной засевшей в голове мысли: придет Софи на свидание или нет? После нашей встречи на поминках у меня появились кое-какие подозрения, тем не менее вопрос все еще стоял ребром.

Шесть часов вечера. У входа в сад Тюильри народу оказалось, как на перроне, наверное, всем влюбленным на свете пришла в голову одна и та же (моя!) идея, и я подумал, что место для свидания выбрано бездарнее некуда. Но мысль эту я мусолил минут пять, не больше, потом неподалеку остановилось такси и из него вышла она, ослепительная, великолепная – не заметить ее в толпе было просто невозможно. Чем меня так приворожила эта женщина? Что за космическая сила заставляла меня ее любить? Сколько ни искал объяснений, ни одного не нашел… Я был счастлив. Она здесь! Меня охватила эйфория, будто я выиграл величайшее сражение. Ветер играл ее волосами, платье трепетало, а я таял…

Не помню, как сделал несколько шагов, как очутился рядом с ней, помню только, что мы без единого слова слились в долгом поцелуе. В голове у меня звучала музыка, вокруг перемещалась камера – спасибо, мсье Лелюш. Публика взволнована, зрительницы на грани обморока. Это был наш лучший фильм, и продолжался он два года.

Два года любви и радости без единого облачка, даже без намека на облачко. Мы были друг для друга всем сразу – лучшими друзьями, любовниками, профессиональными консультантами, психоаналитиками. Мы делились всем и ничего друг от друга не скрывали. Софи знала все о моей жизни, и, хотя я больше склонен изливать душу, сама она тоже нередко пускалась в откровения: рассказывала мне о своем провинциальном отрочестве в Лионе (правда, без особых подробностей), о первых любовных переживаниях, о переезде в Париж, о неладах с матерью – между этими двумя женщинами происходило нечто необъяснимое, словно их разделял труп… Единственные вопросы, на которые я так никогда и не получил ответов, – о ее отце. Но что же могло случиться, чтобы вынудить ее отмалчиваться, чтобы превратить обычные отношения отца и дочери в тайну, чтобы вычеркнуть из своей жизни человека, которому обязана жизнью? Я пытался разузнать побольше, расспрашивал мать Пьера, надеясь хоть что-нибудь у нее выпытать, но и тут ничего не добился. Честно скажу, меня нервировало, что в жизни той, с кем я себя связал навсегда, оставалась темная лакуна. Как можно размышлять о нашем будущем, если я не знал всего о ее прошлом? Правда, нашего счастья это не омрачало, и друзья нам завидовали.

Софи самым естественным образом вошла в мой мир, а значит – и в мир моих друзей. Если раньше у кого и были какие-то предубеждения, теперь они исчезли, и мою подругу все искренне полюбили. Пьер, чей так много обещавший роман закончился на второй день, тоже нам завидовал, и как его было не понять – нелегко ведь встретить свою половинку! Моя половинка оставалась со мной, она была со мной, а я не верил своему счастью, постоянно твердил себе: «Это сон, любой сон когда-нибудь заканчивается, придет время – и ты проснешься».

Но пока мы с Софи жили как в сказке, пускай и путешествовала она не меньше прежнего – за любовь приходилось расплачиваться частыми разлуками. Ничего не поделаешь, плати, Жюльен, зато ведь когда она вернется, все будет снова как в первый день. С того самого свидания в саду Тюильри наши отношения напоминали сообщничество. Мы друг друга не судили, а если кто-то из нас с другим в чем-то не соглашался, мы умели остановиться на краю ссоры. Нам чудилось, что мы вместе уже лет двадцать.

Она уехала из Лондона, перевелась в Париж и поселилась в моей квартире. Мы дышали в унисон и были полны планов. Мы даже подумывали купить дом в Перше, и это дарило нам возможность совершать туда сколь романтические, столь же бесполезные вылазки. Всякий раз мы начинали поиски с выбора уютной гостиницы – и из-за этого нередко пропускали встречи с агентами по недвижимости.

Дни с Софи пролетали незаметно, и ни один не походил на другой. Может быть, благодаря ее частым отлучкам, а может быть, благодаря моей профессии, из-за которой меня нередко терзали сомнения. Как бы там ни было, умница Софи всегда знала, как себя вести, и даже если мне случалось провалить роль, она умела поднять мне настроение. Для нее я был величайшим актером в мире. И пусть ее комплименты неизменно вызывали у меня припадок нервного смеха, вполне возможно, она была права, а с другой стороны, и у меня не было выбора: либо я должен был и себя убедить в своей гениальности, либо поменять профессию.

Особенно приятной делали нашу жизнь заграничные поездки, главным образом – когда хотелось погреться под солнышком райских островов. Софи могла покупать авиабилеты за сущие гроши, мало того, ей обычно удавалось устроить нас классом выше, чем мы могли себе позволить, и, конечно, глупо было бы упускать случай попользоваться такими волшебными возможностями. Оглядываясь назад, я и сейчас могу сказать совершенно искренне, что до того сентябрьского утра 1992 года наша жизнь была прекрасна.

В то утро Софи проснулась какая-то не такая, а дальше – хуже: она металась по квартире, полностью преобразившейся после ее переезда, и не находила себе места. Вообще-то я уже несколько дней назад заметил странную ее озабоченность, но списывал это на счет своего скорого отъезда в Италию, где мне предстояло сниматься в телефильме, – случалось, наши расписания не совпадали настолько, что мы не виделись по несколько недель.

– Что случилось, Софи?

– Жюльен, нам надо поговорить.

– Послушай, дорогая, я знаю, что ты собираешься мне сказать. Мне и самому очень жаль, что сейчас мы так мало видимся, но с твоими полетами и моими контрактами по-другому не получается, и потом, поверь, я дергаюсь из-за этих съемок не меньше…

– Я уезжаю!

– Что?

– То, что ты слышал. Я уезжаю!

– Что значит – уезжаешь?

– Я уезжаю жить в Австралию.

Я притворился непонимающим, но на самом деле понял все сразу. И был оглушен. Так я и знал.

– Не хотела тебе говорить, пока не было полной уверенности, но теперь все решено, мне сделали предложение, и я согласилась.

Я ни звука не мог выдавить из себя, я задыхался.

– Конечно, я не имела права так с тобой поступать, и я люблю тебя, но если я не сделаю этого сейчас, то не сделаю этого никогда.

Мы долго молчали, а потом…

– Может, поговорим об этом? Поговорим и что-нибудь придумаем? Например, я могу поехать с тобой.

Она не ответила. Она будто и не слышала моего предложения.

Глядя в пустоту, я пытался собраться с мыслями. Тщетно. Небосклон моей жизни плотно затянули тучи.

– И когда же ты уезжаешь?

– Улетаю сегодня вечерним рейсом.

– Что? Да ты просто издеваешься надо мной, Софи! Мы живем вместе, потому что ты сама этого захотела, мы строим наше счастье – и вдруг ты ни с того ни с сего сваливаешь на край света, боясь что-то такое упустить… Ты спятила? А если, уехав, ты поломаешь мне жизнь? Об этом ты подумала? Ты вообще обо мне подумала? Я отдаю тебе себя без остатка, а ты ради должности выбрасываешь меня на свалку! Меня тошнит от тебя!.. А самое омерзительное, что ты, уж конечно, все это планировала у меня за спиной несколько недель, а может, и несколько месяцев.

– Это неправда…

– Заткнись!

Я вышел из себя, хотя мне это не свойственно. Кстати, порой она меня упрекала именно в том, что слишком уж я сговорчив и покладист. А я отвечал, что ничего тут поделать не могу, потому что поговорить обожаю, а гавкать ненавижу и предоставляю гавкать собакам, у которых это выходит куда лучше.

Но сейчас я превратился в питбуля.

– Как ты могла вечером заниматься со мной любовью, зная, что утром меня бросишь? До чего же тебе смешно было, наверное, выбирать дом в Перше. А уж как тебя развлекала моя любовь… Тварь!

– Жюльен!..

– Знать тебя не хочу, шлюха!

Я выкрикивал оскорбления, чтобы заглушить боль, а потом ушел, хлопнув дверью нашей квартиры. Бывшей нашей квартиры, переставшей быть моей.

Прозвонил будильник, сон оборвался.

8

Вот уже несколько месяцев вторничные вечера я проводил с Пьером и Аленом. Мы встречались около семи в теннисном клубе и тянули жребий, кому из нас играть против двоих оставшихся. Когда жребий выпадал мне, я радовался – ведь друзья, объединившись, так гоняли меня по корту, что я забывал обо всем на свете. У меня всегда так: чем больше потрачу физических сил, тем легче освободиться от мыслей. А после ожесточенных теннисных сражений мы ужинали в каком-нибудь из самых модных столичных ресторанов, глазея по сторонам, и чем старше становились мы сами, тем моложе были женщины, которых мы высматривали. Впрочем, просто глазели только мы с Пьером, а у Алена радар не выключался. Стоило ему заметить на пальце у какой-нибудь из красоток обручальное кольцо – и он переходил в наступление. Я порой задумывался, не надо ли считать эту его странность сексуальным отклонением, но, когда видел его искреннюю радость, всякие подозрения исчезали. Может быть, ему казалось, что он не стареет? А Пьер у нас, как говорится, остепенился: у него вот уже четыре месяца длился роман с испанкой, с которой он познакомился во время рабочей конференции в Мадриде и которая работала в испанском филиале его фирмы. Я был совершенно убежден, что Пьеру с Катариной повезло, раньше я никогда не видел его таким. Он был на самом деле влюблен, любовь была ему явно к лицу, и любовь была взаимной, потому что ни одного вечера его мобильник не молчал, даже по вторникам. Красавицей его Катарину не назвал бы никто, но в ней была вся Испания. Ее тело излучало андалузский жар, во взгляде светилась гордость матадора, вышедшего сразиться с быком, и такое сочетание делало ее эффектной и привлекательной.

Поскольку Пьер всерьез влюбился впервые, мы с Аленом развлекались вовсю: дразнили его, донимали и приставали, неизменно выводя из равновесия.

– Ну и как она, Катарина-то твоя, годится на что-нибудь?

– Не смейте говорить о ней в таком тоне!

– Да ладно, нам-то ты можешь рассказать, что она умеет. Ну, скажи: она тебя со…

– Ален, еще слово – и я уйду!

– Ладно, Ален, хватит, ты же видишь, ему это неприятно… Пьер, так какая поза ей больше нравится?

– Ну и достали вы меня! – Пьер не выдерживал и начинал смеяться.

Он правда был влюблен по уши, и мы этому страшно радовались.

В конце концов стало понятно, что с 1994 года для нас начался период всеобщего счастья. Для меня это была новая жизнь – с Орели, в которой я очень скоро увидел свой компас и свою опору, с которой обрел равновесие.

В нашей встрече не было ничего примечательного, если не считать мгновенного действия чар. Впервые мы увидели друг друга в агентстве по недвижимости, где работала Эмманюэль Шантро, ее подруга детства. Я тогда искал вовсе не любви, я искал жилье, и Эмманюэль повезла меня в Нейи, там на бульваре Мориса Барреса продавалась квартира, а Орели предложила поехать с нами, мимоходом поинтересовавшись, не против ли я.

– Нисколько, – ответил я.

Со временем мне стало казаться, что дала согласие на покупку этой квартиры именно Орели, не я. Сказала, что квартира ей подходит, и – с порога, не спрашивая, нет ли и у меня на этот счет каких-то мыслей, – принялась заново ее обустраивать.

Она даже для моего дивана нашла место, после чего заявила подруге: да, это именно то, что ему надо. А я… Меня всегда тянуло к улыбчивым и переполненным энергией людям, и ее воодушевление, конечно же, сразу меня пленило. С того дня мы не расставались. Орели вернула мне вкус к жизни, вытащила меня из уныния, в которое я впал, потерпев поражение на любовном фронте. Она была ослепительна, и она меня околдовала.

Орели работала в большом рекламном агентстве, мы поселились на бульваре Мориса Барреса, и нам было до того хорошо вместе, что, несмотря на то что роман наш начался совсем недавно, мы, поддавшись внезапному порыву, слетали в Лас-Вегас и там поженились. Мне даже случалось заговаривать о детях.

Я точно знал, что Орели будет матерью моих детей, хотя спроси меня, почему я так решил, – объяснить бы не смог. Сама она, к сожалению, пока об этом и думать не хотела: в профессиональной сфере у нее шло как нельзя лучше, и она, будучи уверена, что у бездетных женщин карьера в рекламе складывается более успешно, опасалась, что появление ребенка притормозит развитие ее карьеры. А я любил Орели и считался с ее точкой зрения.

Правда, по-настоящему у меня все равно не было выбора, потому что Орели принадлежала к числу женщин, прекрасно умеющих обходиться без мужчин. И это мне скорее нравилось, поскольку ставило нас в равное положение.

Заметьте, что хотя детей у нас и не было, но зато была Эмманюэль. Она через день приходила к нам и приносила ворох своих переживаний. Обращаясь в агентство по недвижимости, я и представить себе не мог, что скрывалось за маской у этого риелтора! Когда мы занялись психоанализом Эмманюэль, ей было двадцать семь лет. Очень хорошенькая, она никогда не чувствовала себя по-настоящему счастливой, все непомерно усложняла, а в том, что касалось чувств, у нее вообще была полная катастрофа. Девушка то и дело исхитрялась найти себе кого-нибудь до ужаса социально незащищенного, а выяснялось это только после того, как она с ним переспит. Я все еще не забыл первого, с которым она нас познакомила, герой ее романа варил козий сыр в одном из парижских подвалов. Вы и представить себе не можете, сколько всего происходит в недрах Парижа! Молоко этому сыровару поставляли из провинции, а свою отраву он готовил в столице, считая, что запах и сырость парижских подвалов придают сыру неповторимый вкус. Поначалу мне это показалось даже забавным, но очень скоро сделалось опасным для Эмманюэль: после многочисленных жалоб соседей на ужасную вонь к возлюбленному нашей малышки явилась полиция, и лавочку пришлось закрыть.

А вместе с сыроварней было покончено и с любовью к сыровару. Следующим стал шведский музыкант, повернутый на джазовой импровизации, что именуется free jazz, – и мне редко доводилось встречать кого-нибудь настолько же free, как этот парень. Полная свобода в обращении с чем угодно: с нотами, которые ему надо было воспроизвести, с деньгами Эмманюэль, которые он тратил, со шведской женой, с которой он еще не развелся. Все это продолжалось два месяца – не так уж долго, но этих двух месяцев вполне хватило, чтобы мы в какой-то четверг оказались на его концерте, я впервые в жизни услышал джазовые импровизации и в тот вечер прекрасно понял, что такое импровизация, но окончательно перестал понимать, что такое джаз. Влюбленная Эмманюэль чуть не лопнула от злости, когда Орели после третьего номера, то есть через три четверти часа, заявила, что идет спать. Раньше я думал, что от музыки человеку должно становиться хорошо, в тот вечер я переменил мнение. Около половины двенадцатого Эмманюэль и ее друг со мной наконец расстались, спать мне не хотелось, и я – раз уж очутился рядом – решил зайти выпить в модный тогда клуб Folie’s Pigalle. К тому времени я уже был достаточно известен и вполне мог явиться туда один. Обосновавшись у стойки, я взялся уже за третий стакан виски, – хорошо быть знаменитым, не надо платить за то, чтобы напиться, – когда ко мне подвалило какое-то неотесанное животное: