Текст книги "Вечерние прогулки при полной луне"

Автор книги: Бэлла Жужунава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Голый, голый! Варюха, смотри-ка – Ванька голый!

Из-за сарая тут же выбежала вторая сестра, Варька, и тоже принялась его дразнить. Он показал им кулак и шмыгнул за кусты, растущие вдоль забора. Задница горела огнем, и он, тихонечко подвывая, хлопал себя по ней, как вдруг глаза его встретились с другими глазами, глядевшими через щель в заборе. Он сразу их узнал, потому что принадлежали они соседской девчонке Лидке и часто останавливались на нем с таким же удивительным, странным, непривычным для него выражением, как сейчас. От этого ее взгляда у него становилось холодно где-то в желудке, и хотелось отчебучить что-нибудь совсем из ряда вон. Например, вмазать ей хорошенько, чтобы она взвыла от боли, или, наоборот, что-нибудь подарить, например, материну брошку. Просто ПК, бросить к Лидкиным ногам и убежать.

Больно? – спросила Лидка шепотом, продолжая глядеть на него через щель, и, не дожидаясь ответа, добавила:

– Лезь сюда!

Он отодвинул доску и оказался на соседском дворе. Противные голоса сестер сразу отдалились куда-то. Лидка, приоткрыв большой рот, смотрела на него с тем же вытягивающим душу выражением – любви, нежности, сочувствия, а потом взяла его за руку и повела к дому, бросив через плечо:

– Не бойся, никого нет.

У крыльца она его оставила, вошла в дом, но скоро вернулась с большим облупленным тазом. Поставив его на землю, она принесла от колодца ведро воды, вылила в таз и сказала:

– Садись!

И тут только до него дошло, зачем все это, он опустился в прохладную воду, и сразу же заднице стало легче, почти совсем хорошо. Лидка бегала рядом, шустрая, как змейки, что-то ласково приговаривала, подливала газ воды, улыбалась, смотреть на нее было приятно. И вдруг, неизвестно почему, все поплыло у него перед глазами, потеряло четкость, как бывает, когда смотришь через стекло, по которому хлещет дождь, и он понял, что плачет.

И проснулся.

Перед глазами стоял большой пустынный Лидкин двор, облупленное крыльцо, раскисший на солнце подсолнух, свесивший тяжелую голову, его собственные загорелые, исцарапанные ноги, торчащие из таза, и сама Лидка, высокая, как ему тогда представлялось, тоже загорелая, с отчетливо выделявшимися светлыми волосинками на темной коже, в линялом сарафане. Он ощутил даже запах – пыли, навоза и цветов, похожих на граммофончики, которые в изобилии росли в те времена по всем дворам. Но отчетливее всего он чувствовал приятную прохладу, идущую от воды, и вкус слез, текущих по щекам.

Он провел ладонью по лицу и с удивлением обнаружил на нем влагу. Одновременно с тем, как гасла в сознании яркая, живая картина далекого летнего дня, в сердце медленно вошла как бы тупая игла, поворочалась там и вышла, не оставив ощущения боли, а лишь точное указание на то, где именно находится сердце.

Он открыл глаза и сел. В комнате плавал предрассветный сумрак, мерно тикали ходики. Да, в хорошую он попал передрягу, ничего не скажешь! Террористы, рэкетиры, мафия, выкуп – не успели оглянуться, как вся эта нечисть повылазила неизвестно откуда. А все потому, что распустили народ. До того распустили, что еще немного – и можно такого дождаться, что и подумать страшно. Распродадут страну по кускам, Европу – немцам, Дальний Восток – японцам, а по краям все эти мелкие нации обкусают ее, как пирог. И что тогда? И ведь полно же людей, которые все понимают правильно, надежных, НАШИХ людей, но все как-то возмущаются по углам, привыкли, понимаешь, чтобы обязательно приказ сверху был. Однако все, больше ждать нельзя, нужно собирать силы, только на нас и надежда, остальным на все наплевать. "Нет, дайте только выбраться отсюда, я вас расшевелю, – думал Иван Иванович, – я вам расскажу, что творится под самым вашим носом".

Он взглянул на ходики – до назначенного времени оставалось всего несколько часов.

7

Заслышав голоса, он выглянул в окно. По тропинке к дому шли трое. Первым припрыгивал вчерашний Вася. Он громко рассказывал что-то, оборачиваясь назад и размахивая одной рукой, в другой нес плотненький такой черный чемодан. Следом за ним вышагивал на /шинных ногах мужчина в солидном пальто и меховой шапке, важно так шествовал, деловито. Третьей семенила вертлявой бабьей походкой женщина, до того закутанная, что невозможно было что-либо разглядеть. Все они вошли в дом, в другую, надо думать, комнату, и Иван Иванович встал у двери, прислушиваясь, однако слов разобрать было невозможно. Шкрябали по полу стулья, громко и мерзко смеялась женщина, что-то низко гудел солидный мужчина, и тут Вася с размаху распахнул дверь, чуть не сшибив Ивана Ивановича с ног.

– Здравствуйте, здравствуйте, вот и мы пришли! – весело заявил он, будто это была Бог весть какая радость. – Чайку горяченького не найдется?

И тут же утащил чайник и припасы, а Иван Иванович подошел к окну – может, еще кого-нибудь принесет? Эти типы показались ему какими-то странными, не похожими на мафиози, как он их себе представлял, хотя, с другой стороны, он, можно сказать, никогда с ними не сталкивался, разве что на экране телевизора. С виду вполне приличные люди, небось, тоже где-то работают, и в голову не придет, чем они по выходным занимаются. Тут Вася приоткрыл дверь и позвал его. "Ну, держитесь, умники, посмотрим, кто кого, – подумал он, – надо только хорошенько запомнить их физиономии".

Они вошли в большую, светлую комнату, часть которой отгораживала цветастая занавеска. На чисто выскобленном полу у окна стоял стол и два стула, на одном из которых сидел солидный мужчина, только теперь на нем был белый халат. У него было немолодое серьезное лицо, большая лысина и серые колючие глаза за отблескивающими стеклами очков. Мужчина сделал приглашающий жест, и Иван Иванович опустился на стул, весь подобравшись и в глубине души недоумевая, в особенности, когда мужчина открыл чемодан, лежащий на столе, и достал из него обычный аппарат, каким измеряют давление.

– Позвольте руку, – сухо сказал он, и Иван Иванович машинально задрал рукав, но тут же опустил его и вскочил.

– Это что же, медосмотр? С какой стати?

– Вы что-нибудь имеете против? – спросил мужчина удивленно.

– Против? Еще бы, конечно, я против. Надо думать, я здесь не для поправки здоровья, а?

– Одно другому не мешает, – ответил мужчина, и в глазах его Ивану Ивановичу почудилась усмешка. – А для чего вы здесь, как вы думаете?

– Это вы меня спрашиваете? – Иван Иванович чуть не поперхнулся от возмущения и сел, положив ногу на ногу.

– Все. Никаких осмотров, пока не объясните, зачем меня сюда затащили и что вам от меня нужно. И никаких разговоров. Никаких! Ясно?

Мужчина закивал головой.

– Конечно, конечно… Экий вы, однако, нервный…

За занавеской послышалось движение и оба посмотрели на нее.

– Во всяком деле порядок должен быть, вы согласны? – продолжал мужчина.

– И в вашем? – не удержавшись, съехидничал Иван Иванович.

– А в нашем в особенности! Впрочем, порядок – основа любого дела, как известно. Вы бухгалтер, не так ли? Вам ли не знать, что такое порядок?

Иван Иванович молча смотрел в сторону, играя желваками на скулах.

– Молчание – знак согласия, я так понимаю. А раз так, поймите – у НАС порядок такой: сначала осмотр, потом разговоры. И у НАС, заметьте, каждый своим делом занимается, а я, как видите, врач. Ну что, убедил я вас?

"Еще издевается, гад", – подумал Иван Иванович и грубо сказал:

– Вам, по-моему, самому врач нужен.

Он с удовольствием отметил, что брови у мужчины поползли вверх, и, перегнувшись через стол, раздельно сказал:

– Плевать я хотел на ваш порядок! Никаких осмотров, пока не объясните все! Если сами не можете, позовите того, кто может. Все! Больше ни слова!

Врач этот, или кто он там у них был на самом деле, тоже наклонился через стол и тихо ответил:

– Вам лучше знать, почему вы здесь, сюда просто так никого не приводят.

С удовлетворением отметив выражение ярости на лице Ивана Ивановича, он некоторое время разглядывал его с ироническим выражением, а потом пожал плечами и негромко позвал:

– Нина!

"Ну, все, – подумал Иван Иванович, – главная – баба. Ну, что за мерзость: все зло, вся пакость от них! А оказаться у бабы в руках, зависеть от нее – это что же может быть хуже?"

За занавеской что-то звякнуло, и, стремительно откинув ее, появилась женщина, при виде которой Иван Иванович обомлел.

8

Он не смог бы впоследствии сказать, какая она была – красивая или нет, молодая или уже в летах. Черты лица ее не были четкими, они все время расплывались, неуловимо меняясь. Но поразительнее всего было голубовато-серебристое свечение, окутывающее все ее тело, которое само, казалось, и источало его. Странное, зыбкое лицо, вытянутые вперед руки, одежда – все было окутано серебристым мерцающим облаком, в особенности хорошо видным потому, что свет в комнате ощутимо пригас, сгустившись в темно-синий сумрак. Тысячи мерцающих иголочек повторяли контур ее тела наподобие моментальных серебристых фотографий, они оставались в воздухе там, где она прошла и только спустя некоторое время медленно и неуловимо для глаза таяли. На женщине было надето что-то длинное, воздушное, сверкающее, взвихривающееся легкими всплесками. Длинные прямые волосы по мере ее медленного, плавного движения стлались за ней наподобие золотистого шарфа. «Ведьма, – подумал Иван Иванович с ужасом, – теперь все, точно хана».

Вы что расшумелись, мои хорошие? – спросила женщина звучным, мелодичным голосом с оттенком легкой укоризны, и так по-домашнему, так по-хорошему она это сказала, что Иван Иванович, зажмуривший от страха глаза, невольно тут же распахнул их. Она стояла совсем близко, наклонив к нему удивительное лицо, по которому скользили тенями серебро и чернь, так что стоило ей повернуться в профиль, и возникало впечатление, что половины лица у нее вообще нет.

– Да вот, – ответил мужчина будничным голосом, как будто в ее появлении не было ничего необычного. – Не желает осмотреться.

– Не может быть, – удивленно продолжала женщина. – Это какое-то недоразумение.

– Ведь он же ВИДИТ, Дмитрий Алексеевич, вы понимаете, да? Просто чудо какое-то.

Она провела ладонью перед лицом Ивана Ивановича, оставляя в воздухе фосфоресцирующий след, и спросила:

– Вы ведь это видите, правда? Замечательно! Я же говорила, Дмитрий Алексеевич, что здесь совсем не так все безнадежно, и, скорее всего, можно будет обойтись без крайних мер.

Она протянула руки к голове Ивана Ивановича, волосы его встали дыбом и тысячи мелких иголочек вонзились в кожу, приятно пощипывая ее.

– Не волнуйтесь так, не надо, – продолжала женщина мелодичным, теплым голосом. – Ну вот, уже не так страшно, правда? Вы у нас молодец! Покажите-ка нам, что вы сегодня видели во сне. Ну-ка, вспомните, это очень важно, от этого зависит ваша судьба.

И тотчас же перед его внутренним взором возникло склоненное к нему Лидкино лицо, близко-близко, так что видна была каждая веснушка и капельки пота на облупленном носу. Женщина взмахнула рукой, оставляя за собой сверкающую поверхность, на которой, как на призрачном экране, возникло то же самое лицо.

– Это кто? – спросила она.

– Лидка, – ответил Иван Иванович пересохшим горлом. – Соседка… Девчонка.

– А чем она для вас так примечательна? Она что, как-то по-особенному к вам относилась?

– По-особенному? Не знаю. Да, она меня всегда жалела, – ответил Иван Иванович, и сам страшно удивился своим словам.

– Ну вот видите, Дмитрий Алексеевич, – в голосе женщины звучало торжество. – И это на другой день всего. Смотрите, как быстро идет расторможение. И все так живо, ярко. Если поищем хорошенько, найдем и другие очаги, я уверена. Вы согласны?

– Да, пожалуй, тут есть над чем поработать, – ответил Дмитрий Алексеевич медленно, как бы в раздумьи.

– Давайте попробуем, ладно? В конце концов, все в наших руках.

Иван Иванович слушал этот разговор отстраненно, не понимая и не очень даже вникая. Им овладело странное и неестественное спокойствие, не хотелось ни думать, ни шевелиться. Постепенно голоса отдалились, затихли, вокруг сгустилась тьма, и он растворился в ней, полностью отключившись.

9

Наверно, это был не сон, во всяком случае, ему показалось, что он тут же и открыл глаза. В комнате горел обычный свет. Иван Иванович полулежал на стуле, верхняя часть тела у него была обнажена. Крышка чемодана была откинута, и взгляд Ивана Ивановича испуганно прошелся по сверкающим медицинским инструментам, аккуратно разложенным в нем. На ослепительно белой салфетке лежал шприц, в воздухе остро пахло спиртом. Дмитрий Алексеевич, держа Ивана Ивановича за руку, считал пульс, а с другой стороны к нему склонялась женщина, внимательно вглядываясь в его лицо. Вполне обычная, безо всяких этих непонятных странностей, очень даже ничего, лет так… впрочем, черт ее знает, сколько ей было лет, это неважно. Волосы ее, собранные в аккуратный узел, прикрывал белый колпак, облачена она была в обыкновенный белый халат, в общем, с виду медсестра, да и только. Вот только в глазах у нее почудилось Ивану Ивановичу что-то от той, привидившейся недавно, какие-то темные сверкающие точки прыгали в их глубине, и в то же время их выражение чем-то напоминало Лидкин взгляд, как будто был Иван Иванович этой чужой женщине небезразличен, как будто она сочувствовала ему и хотела помочь. Он уцепился за ее взгляд, доверившись идущему от него теплу, и спросил:

– Что со мной? Я болен?

– Есть немного, но ничего страшного, – ответила женщина, нежно поглаживая его по руке.

– Что, крыша съехала?

Они удивленно переглянулись.

– А-а, понимаю, – сказал Дмитрий Алексеевич. – Вы имеете в виду вот это?

Он покрутил пальцем у виска и продолжал:

– Нет, я бы так не назвал вашу болезнь, это слишком упрощенно.

– Значит, сердце? Но я никогда ничего не чувствовал! – воскликнул Иван Иванович.

– Вот это, пожалуй, самый точный диагноз, – ответил Дмитрий Алексеевич.

– Инфаркт? – Иван Иванович испуганно провел рукой по груди и, странное дело, не ощутил своего прикосновения, как будто он дотрагивался до постороннего предмета. – А почему я ничего не чувствую? Вы мне сделали укол, да?

– Нет, нет, с сердцем у вас все в порядке, – сказала женщина, продолжая нежно сжимать его пальцы.

– А что же тогда… вот он сказал… диагноз? Да в чем, наконец, дело? Что со мной? – он оттолкнул руку женщины и выпрямился. Никакого такого сочувствия в глазах ее не было, это он теперь ясно видел, они смотрели строго и отчужденно, а врач этот, Дмитрий Алексеевич, еще и улыбался с насмешкой.

– Сейчас, сейчас, потерпите еще немного. У вас ничего не болит? Чувствительность восстановилась? – спросил он и с удивлением перевел взгляд на женщину. Она коснулась прохладными пальцами груди Ивана Ивановича, и он ощутил это прикосновение! Похлопал себя—все было нормально. Врач между тем быстро и ловко сложил все инструменты в чемодан и протянул Ивану Ивановичу одежду.

Ну, теперь можно и побеседовать, – сказал он, когда Иван Иванович привел себя в порядок. – Слушайте внимательно, потому что я собираюсь сказать вам ровно столько, сколько считаю нужным. Итак, что с вами. Ничего особенного, с вашей точки зрения, конечно. Сердце работает, как мотор, кровь прекрасная, крыша, как вы изволили выразиться, на месте. И, однако, вы больны, и, по нашим понятиям, достаточно серьезно. Диагноз вы поставили сами – вы ничего не чувствуете.

Что за чушь? – взорвался Иван Иванович. – Я это сказал совсем не в том смысле, просто грудь что-то онемела, а сейчас все в порядке. Какая же это болезнь?

Знаю, знаю, что не в том смысле, зато я в том, и больше я вам объяснять ничего не намерен. Поразмыслите как следует над моими словами, в них корень всего. И еще учтите, поскольку в таком виде вы – существо социально опасное, мы исправили этот ваш дефект. Теперь вы будете чувствовать, и это, надо думать, удержит вас от некоторых поступков, недостойных человека.

Иван Иванович переводил взгляд с одного на другого, с трудом сдерживая закипающую злость.

– Это кто здесь существо? – спросил он. – Ты что себе позволяешь? Думаешь, если надел очки, значит ты умнее всех?

Он нехорошо выругался, женщина вздрогнула и отшатнулась. Дмитрий Алексеевич вскочил, но она умоляюще посмотрела на него и потянула за рукав.

– Вы неисправимая оптимистка, Нина, – сказал он. – Процесс зашел слишком далеко.

Он постучал согнутым пальцем по лбу, а потом по столу, и теперь вскочил Иван Иванович.

– Перестаньте сейчас же, Дмитрий Алексеевич! И вы, Иван Иванович, сядьте, – воскликнула Нина. – Ну вот так, хорошо, и послушайте теперь меня. Вам бы не следовало так себя вести, Иван Иванович. Ведь вы, извиняюсь, убийца.

– Вы что? С ума сошли? Кого это я убил?

И вдруг жаркая волна радости окатила

Ивана Ивановича, он вскочил и закричал:

– Я понял! Наконец-то до меня дошло! Вы меня с кем-то спутали! А я-то думаю, что все это значит, голову себе ломаю. А это просто ошибка! Конечно, будь на моем месте настоящий убийца, еще туда-сюда, можно понять, хотя все эти ваши штучки-дрючки, по-моему, ни к чему. Ну, это ерунда, главное – я-то никого не убивал. Понимаете?

– К сожалению, это не ошибка. Вы осуществили… – Нина наморщила лоб, как будто припоминая, – по крайней мере тринадцать убийств, причем с заранее обдуманными намерениями. И не ради куска хлеба, не для спасения жизни, что, хотя и не оправдывало бы вас, но, по крайней мере служило бы смягчающим обстоятельством, а исключительно, так сказать, по велению души.

Как только она назвала цифру– 13, перед внутренним взором Ивана Ивановича возник почему-то календарь, в нижней части которого жирным фломастером проведено было как раз такое количество черточек, но ведь не могло быть, черт возьми, что речь шла о них?

– Вот-вот, я вижу, вы припоминаете, – сказала Нина, и тут на Ивана Ивановича напал жуткий смех. Он вообще-то редко смеялся, все больше улыбался эдак кривовато, да и то сказать, смешного в нашей жизни мало, поневоле отучишься, но тут прямо чуть со стула не свалился. На нервной почве, надо думать. Звуки он издавал, мягко говоря, странные и малосимпатичные, нечто среднее между кудахтаньем и хлюпаньем, а в конце страшно закашлялся с непривычки. Успокоившись, он вперил взгляд в вытянувшиеся физиономии своих собеседников и сказал:

– И это, по-вашему, убийство?

– А что же еще, скажите на милость?

– Вы случайно не из общества охраны животных? Это говорящая собака… Кстати, как вы это проделываете? Это не я – во, – он повторил жест Дмитрия Алексеевича, постучав согнутым пальцем по столу, – а вы. Животное, оно же не человек, а тварь без разума и понятия, неужели не ясно?

– Называйте как хотите, но ведь ей тоже бывает больно и страшно, – сказала Нина.

– Кому больно? Кому страшно? Выходит, грибу, который вы срезаете, тоже помирать неохота, что ж, теперь и грибов не есть? А трава? Батюшки, вы на нее наступили, может, поломали ей что-нибудь, бедной! Как тут быть, а?

Эти двое переглянулись, Дмитрий Алексеевич – с брезгливо-презрительной миной, а Нина– со снисходительно-сочувственной.

– Нет у них боли, и страха тоже нет, потому что они безмозглые, это все выдумки таких ненормальных, как вы. Из-за вас их расплодилось столько, что скоро человеку некуда ногу будет поставить.

– Бедный царь природы! – съехидничал

Дмитрий Алексеевич.

– Да, царь, и никогда в жизни я не сравню человека и этих ваших «друзей». Человек – он соображает, что к чему, а они – нет. Улавливаете разницу? Э-э, да что с вами разговаривать! А еще тоже мне – убийство. Я клопов за свою жизнь вон сколько убил! Чего же их-то не считаете, а?

– Убеждать вас никто не собирается, пока это бесполезно, – сказал Дмитрий Алексеевич. – Но ставлю вас в известность – больше вы никого не убьете. Насчет клопов не знаю, а что касается собак, кошек, птиц, вообще всего, что живет и радуется жизни – это ни под каким видом.

– Почему же? Вас, что ли, испугаюсь? Давил и буду давить, зарубите себе на носу.

Дмитрий Алексеевич хотел ответить, но Нина перебила его, и голос ее звучал теперь строго и сухо:

– Хватит обсуждать, мы теряем время. Слушайте внимательно, Иван Иванович. В отношении вас наши мнения разделились, кое-кто считал, что к вам нужно применить высшую меру. Я отношусь к тем, кто верит, что в вас еще не все человеческое умерло, и, как ни странно, продолжаю надеяться на это и сейчас. Не перебивайте меня! Нам совсем не нужно ваше согласие или понимание сейчас, это не возможно, к сожалению. Я хочу лишь, чтобы вы хорошенько запомнили все, что здесь было сказано. Вы не сможете больше причинить боли ни одному живому существу, а если все же попробуете это сделать, вам придется плохо. Очень плохо, понимаете? Вы можете даже погибнуть. От себя лично я от всей души желаю вам избавиться от этих своих наклонностей, потому что они недостойны человека, именно как самого могущественного существа на земле.

Эти двое встали и Иван Иванович тоже. Разговор, похоже, был окончен.

– И это все? Я могу идти домой? Завтра понедельник, мне на работу надо, – сказал он.

– Вы уйдете отсюда ровно в 12 часов ночи, до тех пор требуется за вами понаблюдать.

– А как я найду дорогу?

– Вас проводят. А пока идите туда, где вы были эти дни, – ответил Дмитрий Алексеевич.

Его сухой, начальнический тон взбесил Ивана Ивановича.

– Ишь, раскомандовался! Я этого так не оставлю! Я вас на чистую воду выведу! Не имеете права!

Глядя поверх его головы, Дмитрий Алексеевич крикнул:

– Вася!

Тот мгновенно появился на пороге.

– Пойдемте, Иван Иванович, – просящее сказал он. – Не шумите, стыдно-то как!

Оттолкнув его, Иван Иванович стремительно вышел за дверь и, зайдя в свою комнату, бросился на постель.

10

Весь вечер его душила злость – от бессилия сделать что-либо вопреки чужой воле и даже понять, что на самом деле с ним произошло. И, конечно, они опять обманули, сказав, что за ним требуется наблюдение. Никто не заходил, хотя голоса были явственно слышны. Черный пес караулил его, валяясь у печки и изредка судорожно зевая. Время тянулось невообразимо медленно.

Только Ивану Ивановичу удалось ненадолго задремать, как он очнулся от толчка. Пес стоял около его постели и лапой двигал к нему коробку с шахматами.

– Чего надо? – спросил Иван Иванович.

– Сыграем, а?

– Чего-чего?

Иван Иванович сел на постели, а глаза пса, все так же смутно напоминавшие кого-то, были устремлены на него с молящим выражением.

– Чего так сидеть-то? ~ пролаял пес. – Сыграем?

– Пошел ты! – Иван Иванович замахнулся и пес отскочил. – Отстань!

Нервы Ивана Ивановича были напряжены, потому что он все время опасался, что вдруг эта шайка по неизвестной причине раздумает отпустить его, черт их знает. Однако пес опять подошел и по-прежнему заглядывал ему в глаза.

– Да не умею я играть, что ты прицепился! – сказал Иван Иванович, взмахнув рукой, отчего коробка свалилась и фигуры рассыпались по полу. Пес угрожающе наклонил голову.

– Что врешь, зараза? – прорычал он, видно, поняв, что его надеждам все равно не суждено сбыться.

– Ты что ругаешься? Почему это я вру? Не играю – и все, – сказал Иван Иванович, опасливо подбирая ноги и отодвигаясь в глубину дивана.

– А парк Победы? – пролаял пес.

– Что – парк Победы? – пролепетал Иван Иванович.

– А клуб в парке? – продолжал пес.

– Ка… какой клуб?

– Строй дурака! Ты, гад, так и не дал мне отыграться!

И тут что-то щелкнуло в мозгу Ивана Ивановича, и он вспомнил, у кого он видел похожие глаза.

– Кузьмич? Шаповалов?

– Ну, наконец-то, догнал, – пролаял пес. – А то туда же, не играет он.

– Но как же так? – окончательно перестал что-либо соображать Иван Иванович. – Ведь Кузьмич умер, я сам был на похоронах.

Это была нашумевшая на весь город история. Кузьмича знали в городе все, потому что он "сидел на дефиците" и умело этим пользовался, а также потому, что был он мужик пакостный и вредный. В один прекрасный день что-то у него не заладилось с неким очень ответственным товарищем, то ли он не захотел Кузьмичу кланяться, то ли не прикрыл там, где надо, только принялись они упоенно делать друг другу гадости по мере своих, так сказать, возможностей, наподобие кровной мести, когда человек теряет всякий рассудок и добивается только одного – переплюнуть. На каком-то этапе этой борьбы взял однажды Кузьмич ружье и отправился в лесок, где дочка начальника имела обыкновение гулять с собакой, и уложил ее, т. е. собаку, с одного выстрела и, главное дело, на глазах у девчонки. В милиции он потом говорил, что, мол, это он сделал в целях самообороны, поскольку собака кинулась на него. Возражать было некому, потому что девчонка была так потрясена его поступком, что пошла и бросилась под поезд. А может, нечаянно попала, будучи в расстроенных чувствах. Кузьмич, конечно, такого эффекта не ожидал и здорово струхнул, но всем было ясно, что он выкрутится. План его оказался перевыполненным – начальник после гибели дочери слег с инфарктом, а что касается совести, то Кузьмич быстренько уговорил себя, что это просто неудачное стечение обстоятельств. Но не все, видимо, так считали, и спустя несколько дней его нашли в том же лесу с размозженной головой. Подозревали парня, с которым дружила погибшая девчонка, но ничего не доказали, да не очень-то и старались, в милиции ведь тоже люди служат. На похоронах собрался весь город, не столько из уважения к памяти Кузьмича, сколько из-за шума, который наделала вся эта история. Бог, он все видит, потихоньку говорили люди. Иван Иванович тоже там был, пошел заодно со своими сослуживцами. Кузьмича он знал мало, в основном только по шахматным партиям в том самом парке Победы, где под сенью могучих лип под эгидой шахматного клуба безмятежно предавались любимому занятию мужчины города, другими словами, его взрослые дети.

– Как же так, Кузьмич? Ведь этого не может быть, – бормотал он, глядя в янтарные глаза и обмирая.

– У них все может быть, – пролаял пес. Он мотнул головой в сторону двери.

– Но как, же это, Кузьмич? Ведь тебя убили, правда? А потом что? Как ты в шкуре-то этой оказался?

– А черт его знает, не помню я ничего. Даже не знаю, кто меня приложил. Очнулся – и понять ничего не могу: лапы какие-то, шерсть. Потом уж мне объяснили – приговорили меня, значит, к высшей мере.

– Это что же, навсегда?

– Да, пожизненно.

– И как же ты терпишь все это?

– А что терплю? Мне, если хочешь знать, даже нравится. Привык уже. Все лучше, чем на том свете. А спокойно-то как! Вот только в шахматишки не с кем сыграть. Может, сгоняем партию, а?

Иван Иванович даже руками замахал.

– Что ты, что ты, Кузьмич, какие шахматы? Это вон, значит, как? Вон они что вытворяют?

– Что тебе-то волноваться? Не к высшей же мере, живи себе, считай, повезло.

А ведь и вправду повезло, подумал Иван Иванович, что-то они там про высшую меру толковали, это точно. Выходит, и меня могли вот так же? А может, опять обманули? Приду я домой и начну потихоньку шерстью обрастать. Он в ужасе взглянул на свои руки, но они, как будто, совсем не изменились.

Тут голоса за стеной стали слышнее, распахнулась дверь и в комнату вошли все трое,

11

Нина была без халата, в строгом темном платье, которое ей очень шло. Дмитрий Алексеевич глядел с добродушным интересом, и вообще все они имели довольный вид людей, только, что вкусно закусивших в хорошей дружеской компании. «Ну, типы, – подумал Иван Иванович, – это же надо, что творят! И как это до сих пор их никто за руку не схватил?»

– Ну что, Иван Иванович, как вы себя чувствуете? – спросил Дмитрий Алексеевич тоном врача, пришедшего навестить больного.

– Нормально, – буркнул тот, отводя глаза.

– Ничего не болит? А здесь? Нет? Прекрасно. Есть не хотите? Ну, все, тогда можете быть свободны.

Иван Иванович вскочил. Тут к нему подошла Нина и протянула большой мешок, набитый, похоже, сушеной травой. И опять в лице ее были нежность и понимание, отозвавшиеся где-то глубоко внутри сладкой болью.

– Это травка вам, Иван Иванович, – сказала она своим удивительным голосом. – Пейте, она полезная, очень, очень хороша для здоровья. Я желаю вам всего наилучшего и очень в вас верю, не забывайте об этом.

Она сжала его руку и отошла, и тут же все зашевелились и двинулись к выходу. Вася свистнул, и у крыльца откуда-то вынырнула прежняя болонка и весело запрыгала вокруг.

– Фифа проводит вас. Ну, с Богом! – сказал Дмитрий Алексеевич, и Иван Иванович пошел к лесу вслед за собакой. Он только раз оглянулся, но на крыльце никого не было, кроме черного пса, то бишь, Кузьмича, смотревшего им вслед. Когда Иван Иванович обернулся в следующий раз, лес сомкнулся сзади, и только тут бурная, острая радость охватила Ивана Ивановича. Отпустили! Мать честная – неужели вырвался? Теперь бы не завела куда-нибудь проклятая собака, и это кошмарное, невероятное, жуткое приключение останется позади. Вот это да! Рассказать кому – не поверят. Главное, непонятно, зачем все это с ним проделали? Перевоспитать хотели, что ли? Дескать, пугнем его всякими штуками, говорящими собаками, непонятными процедурами, страхом, неопределенностью, он и… И что? Ради чего? Не из любви же к животным, в самом деле? Нет, тут что-то, конечно, другое, и он непременно этим займется, но потом, а сейчас важно только одно – домой, домой!

Тут над деревьями поднялась огромная серебряная луна, и внезапно он понял, что уже движется по местности, хорошо знакомой. А вот и огни вспыхнули впереди. Фифа – имя-то, какое, прости, Господи! – остановилась и подбежала к нему, виляя хвостом. Он дождался, пока она совсем приблизилась, и, размахнувшись, ударил ее со всей силы ногой.

В тот же миг произошло что-то странное. Он как будто раздвоился. С одной стороны, он стоял на тропинке, и в душе его пела злая радость, что он снова на свободе и может делать что хочет, а хочет он хорошенько врезать этой пакостной твари. Потому что он не забыл, что именно она выслеживала его, и потому что ей вообще нечего делать на этой земле, где и людям-то стало тесновато. А с другой стороны – он как бы внезапно уменьшился, земля бросилась ему под ноги, оказавшись перед самым его носом, и чудовищный удар почти проткнул его насквозь, подбросив вверх. Взмыв над дорогой, он шмякнулся на ее обледенелые ухабы. Рот наполнился горячей слюной с привкусом крови, и, жалобно повизгивая, он пополз по снегу в кусты, забился под них и провалился в темноту.

Очнувшись, он понял, что лежит поперек тропинки, неудобно подвернув руку. Он замерз, тело ныло, в голове неприятно шумело. С трудом он поднялся и побрел к городу, недоумевая, как это ему удалось так неудачно свалиться на ровном месте. Поскользнулся, что ли, когда пинал эту чертову собаку? Каждый шаг отдавался в боку рвущей болью, и, когда он дошел до своего дома, звезды померкли и луна закатилась за горизонт.