Текст книги "Дети в лесу"

Автор книги: Беатриче Мазини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Все остальные вышли наружу, дождь льет, а им хоть бы хны, прямо как тюлени. (Тюлени? Наверное, еще один Осколок…) А может, им просто все равно. Может, они даже не заметили, что дождь, вышли себе по привычке. И он не удержался – сейчас, немедленно! Подарить себе немного чистого забытья.

А они взяли и вернулись. Тихо, почти бесшумно – это его и обмануло. Или он слишком погрузился в чтение, не видел и не слышал ничего вокруг?

– Книга.

Хана удивила его. Значит, она тоже помнит? Нет, невозможно. Наверное, она просто видела такие на Базе – может, подглядывала за взрослыми или подслушивала их разговоры. Она ведь такая. Шпионка. Но тут Хана удивила его еще больше. Она повертела книгу в руках с непривычным для нее уважением, потом открыла. Вверх ногами. Перевернула – но, кажется, смотрела на картинки, а не на слова. Или… а вдруг она умеет читать?

Хана не стала рвать страницы. Не стала кусать книгу. Она удивила Тома в третий раз, когда снова подняла на него глаза. В них больше не было злобы. Во взгляде ее блестела жадность, но какая-то чистая, словно она голодна, и этот голод можно утолить.

– Читай, – просто произнесла она. И протянула ему его сокровище.

Хана смотрела прямо на него. Стояла, расставив ноги и скрестив руки на груди. Она будто снова стала сама собой: приказывает и знает, что приказ будет выполнен беспрекословно. Том облегченно выдохнул, поняв, что книга спасена. Перечить Хане? У него даже мысли такой не было.

В голове у Тома роились вопросы. Почему Хана не разорвала в клочья его сокровище? Хотя бы просто чтобы сделать ему больно? И откуда она знает, что он умеет читать? Откуда она вообще знает, что такое «читать»? Если она Вылупок, то не должна знать ничего подобного, просто не может. А она точно Вылупок: единственными Остатками в их Сгустке были он, Глор и Гранах, это же всем известно.

Но времени на ответы не было, как и ответов. Все уже сели на землю, и образовался круг. Тому не оставалось ничего другого, как тоже сесть. И начать читать.

Когда ему наконец позволили закончить чтение, бледная серость утра уже превратилась в лиловую серость вечера, с легкой прозеленью. Дождь перестал, но Астер все еще скрывался за тучами. Том совсем обессилел, он позабыл, как это выматывает – читать, читать и читать. От долгого сидения на земле, со скрещенными ногами и книгой на коленях, ныла спина. Болели глаза.

– Еще!.. – захныкал было Ноль-Семь.

Но Хана его осадила:

– Ты что, не видишь? Он устал! Идите искать еду. Для него тоже.

Том смотрел на нее изумленно. Дети удалялись. До сих пор все делились добычей только с ней, это само собой разумелось. А почему сейчас?.. Странно. Но Хана, словно угадав его мысли, покачала головой и улыбнулась.

– Да ладно тебе, пусть они думают о еде, а ты думай о том, чтобы читать, – и отвернулась. Но Том успел заметить, как на ее лице мелькнуло какое-то новое выражение. Смущение, что ли? Один сюрприз за другим. Но он все еще не доверял ей.

– Это было здорово, – продолжала Хана. – Этот рассказ о камешках… – она рассмеялась, открыв мелкие, ровные и белые, как у дикого зверька, зубы. Но тут же посерьезнела: – Как ты думаешь, им полезно такое читать? – кивком головы она указала в сторону ушедших детей.

– Им – не знаю. Мне – да, – пожал плечами Том. И тут же прикусил губу, будто испугавшись, что сказал лишнее. Он захлопнул книгу и рассеянно погладил обложку, как гладят любимых питомцев.

– Где ты ее нашел? – спросила Хана. – И как тебе удалось так долго скрывать это от нас?

– В лесу, – снова пожал плечами Том. – Я нашел там «чемодан». Ой, прости, ты ведь не знаешь, что такое чемодан, да?

Прикусив губу, она опустила глаза. Тому даже стало ее жаль.

– Это что-то вроде большого ящика с ручкой, чтобы перевозить вещи. Когда путешествуешь, – Хана опять отвела глаза. – Ну, когда куда-нибудь едешь, – упростил объяснение Том. – Там были разные вещи, одежда и вот это. Остальное меня не особо интересовало, но книга… Я сперва оставил ее в чемодане… ну, в том ящике. А потом начались дожди, я испугался, что она намокнет, вот и принес сюда, в Скорлупу. И спрятал под матрасом.

Хана протянула руку и тоже провела пальцами по шероховатой обложке.

– Я должна рассердиться. Я должна была рассердиться, – поправилась она. – Вырвать ее у тебя, выбросить или уничтожить. Потому что нельзя, чтобы вещь принадлежала кому-то одному. И еще потому, что мне так хотелось, – Хана бросила на Тома странный, словно извиняющийся взгляд. – Но потом я вдруг подумала: а что это за вещь? И это меня остановило. Я как будто раньше знала, что это такое, – Хана умолкла, разглядывая свои руки, потом снова подняла глаза на Тома. – Там, внутри – слова, истории. Ты должен читать их нам, и тогда, может быть, мы вспомним.

Том не знал, что ответить. Не знал, можно ли доверять Хане. Но, с другой стороны, она ведь не отобрала у него книгу И ему уже так осточертело держать все внутри себя. Самое страшное, что ему могло грозить, это взбучка, какую Хана всегда задавала любому, кто пытался ей возражать.

– Я уже кое-что помню, – отчетливо выговаривая слова, сказал он.

Хана распахнула глаза.

– Правда?

Том медленно кивнул.

– И что… что ты помнишь?

– Слова. Лица. Разных… людей, – он умолк.

Хана растерянно отвернулась. Потом вздохнула и снова уставилась на него.

– Значит, так, – сказала она, вновь беря ситуацию под контроль. – Уговор: ты будешь читать нам свои истории, но главная здесь все равно я.

Том еще раз кивнул. Его это вполне устраивало. Ему совершенно не хотелось отдавать приказы, драться и громче всех орать.

Лишь бы не отняли книгу.

– А какой он был на самом деле?

Глор никак не мог уснуть и приставал к Тому с расспросами. Каждый ответ, шепотом в темноте, порождал новый вопрос.

– Кто – он? – сонно пробормотал Том.

– Домик. Тот, который они съели… ну, брат с сестрой. Из чего он был сделан? Ты уже говорил, но я не помню. Какие-то странные слова.

– А, пряничный домик. Он был из сахара, леденцов, шоколада с марципаном…

– Такое все странное. Наверное, вкусное, а?

– Очень, – солгал Том. Откуда ему знать?

– А какое вкусное? Кислое, как те вчерашние белые корешки? Или как внутри у тех желтеньких цветков, которые лопаются на языке?

С историями сложность была в том, что многие слова оставались загадкой. Некоторых даже Том не понимал до конца. Но иной раз слова вдруг всплывали на поверхность, ясные и отчетливые, со своим вкусом, цветом и запахом. Например, сахар. Слово «сахар» было белым – ну, может, слегка розоватым – и долго еще оставалось на языке. Сладкое слово.

Другим было труднее. Слова для них так и оставались пустыми – почти всегда. Иногда Том думал, что детям больше нравится слушать звук его голоса и сидеть в кругу, чем сами истории, – ведь они не понимали и половины. Конечно, были картинки, это помогало. Но они были не на каждой странице и не для каждого слова. Поэтому Том начал сам изображать некоторые сцены. Всем телом, жестами, выражением лица, чтобы слушателям было понятнее.

Дуду, единственный из всех, каждый раз замечал, если в порыве вдохновения Том забывал какую-нибудь мелочь. И громко возмущался:

– В прошлый раз он убивал дракона, а не она. Почему же теперь – она?

– Это то же самое, Дуду, – не допускающим возражения тоном отвечала Хана.

– Но в прошлый раз было не так, – не сдавался Дуду. – Истории не должны ошибаться.

Все остальные его поддерживали, и Тому приходилось старательно повторять одни и те же слова, одни и те же жесты. Истории не должны ошибаться.

* * *

– Что-то я давненько не видел Тринадцатого Сгустка, – заметил Джонас однажды днем. – Они не появляются даже на зов Громкоговорителя. Странно… Я думал, еда для них – наивысшая ценность.

– Наверное, померли все, – отозвался Рубен, нажимая на кнопки своего GameSync. Он выменял его на черном рынке на коробку старых негодных украденных на складе микрочипов и с тех пор не расставался с ним ни на минуту.

– Надо бы пойти посмотреть, – сказал Джонас. – Если все умерли, это серьезно. Вдруг началась какая-то эпидемия? Или они отравились?

– Занимался бы ты своими делами, – Рубен не отрывал глаз от любимой игрушки. – Мы что, надзиратели? Пусть парится кто-нибудь другой.

Джонас приблизился к стойке и вгляделся в мониторы. Четыре из двенадцати – черны и немы. Остальные разделены на квадраты: одна камера – один квадрат. В углу экрана номер семь, в квадрате, маленький ребенок сидит на земле и качается вперед-назад, вперед-назад… Джонас подключил звук. «Мммм… Мммм… Мммм…» На фоне помех можно разобрать только нечленораздельное мычание. Хотя нет, не совсем. Джонас покрутил какую-то ручку. Кажется… Нет, невозможно.

– Неужели он сказал «мама»?

Не получив ответа, Джонас повернулся к Рубену. Тот был поглощен игрой, далекий от всего, равнодушный.

– Ты только послушай их! Они же ничего не знают. Их словарный запас соответствует словарю лабораторного шимпанзе. Или тюленя, или дельфина… если они вообще еще где-то выжили.

Звуковые колонки издавали жужжание, из которого иногда вдруг выплывало какое-то отдельное слово, звучавшее тем яснее, чем невнятнее казалось все остальное. Но Джонас был прав: слова каждый раз были одни и те же – «еда», «дерется», «спать», «дурак» и еще несколько. Малыши, кажется, вообще не научились правильно употреблять глаголы и говорили просто «идти», «бежать», «пить», не делая никаких различий для себя и других.

– Они деградируют, – заметил Рубен, глядя в затемненное окно. – Ничего не поделаешь.

Джонас подошел ближе. Ему всегда было неловко смотреть на кого-то и оставаться при этом невидимым, поэтому к окну он подходил редко. Это как в телефильмах с допросами в полиции, когда кто-то находится за зеркальным стеклом, об этом знают и полицейские и допрашиваемые, и лишь самый неискушенный преступник попадается на удочку и выкладывает всю правду. Снаружи дети из Двадцать Первого Сгустка – двое Семь, один Девять и трое Одиннадцать – швыряли камни в приблудного пса, а пес все не убегал. Дети не отличались меткостью, но время от времени камень попадал в цель – тогда пес отскакивал и недоуменно поскуливал: как, разве дети нужны не для игр?

– Нет, дорогуша. Не здесь, – пробормотал Джонас.

– Что ты сказал? – обернулся Рубен.

– Да так, ничего. Деградируют, говоришь? Естественно, деградируют. Ну и кому они такие нужны? Только взгляни на них!.. Сколько детей удалось устроить в прошлом месяце? Троих? А скоро они вообще будут изъясняться одним мычанием, и тогда уж точно застрянут здесь навсегда.

– Это не твоя проблема, – отрезал Рубен. – Тебе платят за работу, вот молчи и работай. Да, такая вот моя философия, братан, и она меня еще никогда не подводила.

Джонас промолчал. Ему не нравилось то, чем он занимался. И что теперь, играть в GameSync, чтобы ни о чем не думать? Он снова повернулся к окну, вопреки своему желанию привлеченный сценой лагерной жизни, сложенной из множества крошечных фрагментов. Похоже на картину, репродукции которой он часто видел в прошлом, – интересно, где она сейчас, если вообще существует? В серых рубахах, выпачканные в грязи, дети что-то делали, бегали босиком, играли. Хотя какие это игры, жалкое подобие. Смотришь – сердце сжимается. Им холодно, плохо, они истощены. («Когда в последний раз я видел здорового ребенка?» – спросил себя Джонас). Один мальчишка бесцельно носился по кругу, словно в нем завели пружину и завод все никак не кончался. Другие принимались перебрасывать друг другу небольшой круглый предмет, но вскоре то, что начиналось как игра, заканчивалось общей потасовкой – все просто лупили друг друга. Или все избивали одного, сосредоточенно и равнодушно. Порой кто-нибудь из надзирателей пытался растащить драчунов. Но драка, потушенная в одном месте, тут же разгоралась в другом. Не было никаких различий между мальчиками и девочками, одинаковые, обязательные для всех стрижки быстро превращались в спутанные комки; грязные разорванные бесформенные рубахи были такие же одинаковые, как и жесты детей, и походка – как они сами.

– Их спасет лишь память, – пробормотал Джонас и отвернулся, не в силах на это смотреть.

Рубен бросил на него недоуменный взгляд:

– Что ты сказал?

– Их спасет память, – повторил Джонас. – Которой у них нет.

* * *

Но память возвращалась. Постепенно, то накатывая волнами, то опять отступая. Как морской прилив: вот он откатывается и уносит с собой драгоценные осколки и фрагменты, потом снова выбрасывает их на берег. Это были слова, которые Тому приходилось повторять десятки раз, чтобы наконец услышать их от своих слушателей, исковерканные или произнесенные по слогам. Это были фразы, которые внезапно наполнялись смыслом, так что взгляды слушающих зажигались – внутри будто загорался огонек, который не хотел и уже не мог погаснуть. Это была точность – когда Дуду не попросил, как обычно, рассказать «ту, про малыша», а сказал ясно и четко: «Расскажи про Мальчика-с-пальчик», – и тут же испуганно закрыл ладошкой рот, изумляясь собственным словам. Это была любознательность, когда после привычного «и жили мирно и счастливо много-много лет» Глор вдруг спросил: «А много-много – это сколько? Вот столько, да?» – и поднял обе руки с растопыренными пальцами. Потому что вместе со словами к детям вернулись числа, и Глор, гордясь тем, что он тоже что-то знает, принялся учить всех считать – с помощью кучки деревяшек и бесконечного терпения. Теперь, играя в кости, дети считали вслух: «Два. Пять. Семь. Черт, я проиграл. Один. Три. Четыре».

Да, вместе с памятью, словами и числами к детям возвращалась любознательность.

И вопросы.

– Почему мы здесь? – чтобы спросить об этом, Орла вытащила большой палец изо рта, но тут же опять вернула его на привычное место.

– Потому, – Дуду, скучающим тоном.

– Это не ответ, – Орла. Снова вытащила палец изо рта.

– Орла права, – на этот раз Хана. Все уставились на нее: странно, Хана никогда ни с кем не соглашалась, из принципа. Правда, это было раньше, до историй.

– Если она права, то ответь ей, – Том.

– Мы здесь, потому что мы – сила. – Нинне, воодушевляясь. – Так говорит Громкоговоритель: «Дети – это сила! Будьте счастливы, что вы дети». Мы дети, значит, мы – сила!

– Ошибаешься. Мы – ничто, – Том, твердо и серьезно.

– Глупости. Если нас тут не будет, то зачем нужны они? Работники, Визиты – это они без нас ничто! – Хана. Все-таки разозлилась.

– А мы, что без них мы, а? – Глор, возмущенно. – Они дают нам еду, они дают нам таблетки.

– Ага, еду! – Хана, с горечью. – Если бы не эти идиотские стручки, мы бы все подохли с голоду. А таблетки я вообще уже давно не пью.

– Я тоже нет! – Дуду.

– И я! – Глор.

Тоненький голос:

– А я пью. Но если вы перестали, то я тоже не буду, – Орла. Ей главное – не отстать от других.

– Но если таблетки мы больше не пьем, а их еды нам не хватает, тогда почему мы остаемся здесь? – Том.

Молчание.

* * *

– Что делаешь?

– Да так, кое-что собираю, – Джонас возился с плоскогубцами и согнутыми кусками металла. Из паяльника, сооруженного из жестяной банки, выходило голубоватое шипение.

– A-а, ты ж у нас гений… Мне говорили, что у тебя обалденное резюме. Ну, там сзади куча всякого хлама, можешь покопаться, если хочешь. Времени у нас навалом, так что играйся. А я знаешь, кем был раньше? Мясником. И скажу тебе: чтобы резать мясо, тоже нужна вроде как гениальность. Мясо, его нужно знать, любить. Ребрышки, грудинка, филе… – Рубен помолчал и добавил неожиданно мягким голосом: – У мясников тоже есть душа.

– Не сомневаюсь, – ответил Джонас, не поднимая глаз от работы. – Хотя наличие души со временем доставляет много проблем.

* * *

– Мы можем уйти.

– Уйти куда?

– Куда-нибудь. Уйти. Далеко отсюда.

– Но тогда мы пропустим Визиты.

– Ну и что? Сколько у нас их было, Визитов! И разве взяли хоть кого-то, кого ты знаешь?

– Да, один раз. Девочку. Не помню, как ее звали. Пришли и увели.

– Иногда их приводят обратно. Потому что ошиблись. Или просто им не понравилось.

– Когда тебя приводят обратно, это плохо. Ты уже слишком большой, и тебя могут продать Первопроходцам. А Первопроходцы, они едят детей. – Шепотом: – У них ведь там… – палец, направленный в небо, – мяса нет.

– Ты-то откуда знаешь? Или сам бывал, что ли?

– Да нет. Мне тут один рассказывал.

– Кто?

– Один взрослый. Из надзирателей. Он сказал, что если я плохо буду себя вести, то меня никто не захочет, и я стану мясом, которое продают Первопроходцам. Это же значит, что они едят детей, так?

* * *

– А когда они вырастут, тогда что? Я имею в виду, пока они маленькие, их легко держать под контролем. Слабые, недокормленные. Но представь себе: вот они выжили среди нужды и болезней. Стали здоровыми и сильными. И что тогда с ними делать?

Рубен глубоко вздохнул.

– По-моему, об этом никто пока не задумывался, – ответил он. – Не до того было. Самым старшим из них тринадцать, и многие не выживают, ты же знаешь. Ну, если выживут, то их всегда можно использовать в Колониях как дешевую рабочую силу.

– Ага, как каторжников во времена Империи, – саркастически отозвался Джонас.

– Ну, ты это… преувеличиваешь. При чем тут каторжники, Империя?

– А что это, по-твоему? Экспериментальная школа высшей педагогической модели? Надежда будущего? Ростки нашей грядущей славы?

– Ну, положим, Вылупкам могло быть и хуже. Они вообще все сгнили бы, учитывая, что системы замораживания вышли из строя. Разморозиться и сгнить в своей водичке, как кульки с горохом в морозилке, когда нет электричества, – вот что их ожидало. Но их же находили! И, если морозильник на их складе еще хоть как-то держался, то помогали им, выращивали. Им вообще повезло, что их вовремя нашли. А то бы и света белого не увидели.

– Может, оно было бы лучше, – буркнул Джонас. – А остальные? Те, кого тут называют Остатками?

– Так по названию же ясно! Это выжившие. Которые остались одни, без родителей, без взрослых. И если они выжили после бомбы, в одиночку, когда никто им не помогал, то и здесь не пропадут. Но таких тут процентов десять, не больше.

– А их хоть кто-то ищет?

– Да приезжают тут иногда разные отчаявшиеся психи… Поозираются, просмотрят фото и в конце концов забирают ребенка, который хоть отдаленно напоминает того, которого они искали.

– А как же тесты? Анализ крови, ДНК?..

– Это какой такой аппаратурой, скажи на милость? У тебя, брат, точно шарики за ролики иногда заезжают… – Рубен сжал губы, словно жалея, что слишком много сказал, и исподлобья глянул на Джонаса. Но тот его будто не слышал.

* * *

Если мозги начинали постепенно работать, то желудку, наоборот, становилось все хуже. Дети теперь неохотно выходили на поиски стручков, ягод и плодов, что росли у границы леса. А в те редкие дни, когда из Громкоговорителей раздавался Зов, они даже не порывались встать – слушали Тома, не хотели отвлекаться. Но иногда Хана все же подхватывалась и гнала всех на Базу: консервы, которые там раздавали, были слишком роскошным лакомством, чтобы отказываться от них просто так. Правда, возвращались всегда с пустыми руками, разорванными рубахами и расцарапанными лицами.

– Там уже всё разобрали, – виновато говорили дети и тут же снова садились в круг и устремляли взгляды на Тома.

Хана знала, что они не лгут: однажды она специально пошла за ними, чтобы проверить – а вдруг, зачарованные сказками, они не так рьяно, как раньше, бросаются в схватку за едой? Она держалась на расстоянии, но и издали было видно, что бросили всего банок тридцать. Тридцать банок на всю толпу детей! Чтобы ты мог схватить хоть одну, она должна упасть тебе прямо на голову или под ноги. Или нужно было убить счастливчика, который успел схватить ее первым и спрятать за пазухой.

В общем, именно из-за еды, а точнее, из-за ее отсутствия все и началось.

Дети сидели под открытым небом, недалеко от Скорлупы, греясь в зеленоватых лучах Астера: иногда им казалось, что свет – это почти то же, что и еда. Неожиданно Хана заметила, что Дуду как-то странно кривится, будто корчит рожи.

Она встала перед ним и потребовала:

– А ну открой рот. Шире! Я хочу посмотреть, что ты там жуешь.

– М-м-м-ничего, – промямлил Дуду и сжал губы.

– Я сказала, открой! Ягоды?

Дуду отрицательно помотал головой. Но Хана не сдавалась:

– Все равно показывай.

И на очередное «м-м-м-нет» протянула руку и, словно железными щипцами, нажала ему на основание челюсти большим и указательным пальцами.

– А ну выплюнь! Выплюнь немедленно! – Когда на ее ладони появилась беловатая, мокрая от слюны смесь, она повернулась к Тому: – По-твоему, что это?

– Похоже на бумагу, – ответил тот.

Оба уставились на Дуду, который пятился, ожидая неминуемой затрещины.

– Я подумал… если я съем страницы, то истории останутся со мной навсегда, и я смогу рассказывать их себе сам, когда захочу, – на одном дыхании выпалил он.

– Но они же должны быть здесь! – воскликнула Хана, постучав костяшками пальцев по его голове.

– У меня – нет, – уныло ответил Дуду. – Когда я их только слушаю – да, но потом они куда-то улетучиваются.

– Это от нашей еды, – сказала Хана, оборачиваясь к Тому. – Мы слишком мало едим. И пища слишком бедная. Если так будет продолжаться, мы все тут станем дебилами.

В уголках ее рта недавно появилась уродливая коричневая короста, которая росла с каждым днем. Может, скоро ее губы полностью покроются коростой и отпадут…

– Точно, – подхватил Глор. – Лучше бы мы ели жареных фазанов, шоколад, пудинги, бланманже…

– И фаршированных куропаток, и дичь, и золотых рыбок, – зачарованно добавила Орла.

– Нет, золотых рыбок есть нельзя, – одернула ее Нинне. – А то никакие желания не сбудутся.

«Но все это несуществующая еда, еда из сказок. Не все, о чем рассказывают сказки, правда», – собирался сказать Том. Но он решил не портить остальным воображаемый банкет.

Вечером, когда все уже спали, он вышел из Скорлупы, чтобы встретиться с Ханой. Это уже вошло у них в привычку. Они дожидались, пока все задышат ровно и размеренно, и выскальзывали наружу. Теперь, когда Хана уже не орала и почти никого не била, Тому с ней было легко. Иногда они обсуждали последнюю сказку или говорили о детях. Иногда просто молчали и смотрели на небо, особенно в ясные ночи. Когда Астер скрывался за горизонтом, в зеленоватой тьме можно было различить звезды.

Этим вечером Том смотрел на одну – большую, оранжевую. Она висела низко над горизонтом и слабо мигала, словно пыталась передать секретное сообщение. Том почти растворился в этом мигании и чуть не подскочил от неожиданности, когда послышался шорох и рядом с ним присела Хана.

– Я тебя напугала? Прости, – прошептала она. Он попытался разглядеть выражение ее лица, но было слишком темно. Догадавшись, что он всматривается, она добавила: – Я как принцесса из сегодняшней сказки, да? Она тоже сказала «Прости» принцу, который ее спас… после всех ее капризов. Или там было другое слово?

– Нет, все правильно, слово то самое, – ответил Том. – Просто не ожидал его от тебя услышать.

Хана усмехнулась.

– Мало ли кто чего и от кого не ожидал. Помнишь сказку о Царевне-лягушке?

– Ты слишком увлеклась сказками, Хана, – с напускной серьезностью сказал он, и его желудок добавил кое-что от себя: послышалось очень выразительное урчание.

– Голодный, да? Зря ты отдал все свои стручки Орле.

– Она такая худая, у нее руки почти просвечивают.

– Вот-вот, и ты таким же станешь. Прозрачным. Будем потом смотреть сквозь тебя.

– Нам надо уходить, Хана. Тут мы все умрем.

– До сих пор не умерли же, – устало ответила она.

– Нельзя питаться одними стручками.

– Перепадает и другая еда.

– Ее мало. И вообще, дело не только в еде. Мы тут ничто. Сидим, ждем сами не знаем чего. Нам нужно действовать, идти, искать…

– Кого? Кого? Кого искать? – сердясь, спросила Хана.

– Людей. Других людей. Это – не весь мир. Весь мир не может быть таким.

Эта была такая простая мысль, что удивительно, почему она до сих пор не приходила им в голову. Во всяком случае, не приходила, пока они не начали читать сказки. Зато теперь она была перед ними – такая ясная, близкая. Стоило лишь протянуть руку, чтобы за нее ухватиться. И претворить в жизнь.

– И как ты себе все это представляешь? Вот так возьмем и пойдем, без еды, без ничего, даже без зонтика от дождя?..

Хана растерянно умолкла. Все из-за этого слова, взявшегося неизвестно откуда, которое вдруг соскочило у нее с языка. Зонтик. Что это? Зонтик… Нестерпимо хочется вспомнить. Но вместо слова – лишь пустота. Пустое слово.

Том слишком хорошо это знал: когда наступаешь на что-то острое, и оно вонзается тебе в кожу, и даже когда его вытащишь – тебе все еще больно. Больно той болью, которая вонзилась в память в тот момент, когда ты наступил. «Не зря это называют Осколками, – с горечью подумал он. – Когда они замечают у тебя Осколки, то пытаются избавить тебя от них с помощью таблеток. Это чтобы тебе было не так больно, говорят они. Но у Ханы же не должно быть Осколков. Хана – Вылупок, а у Вылупков не бывает никаких Осколков. Наверное, слово случайно застряло в памяти, так – услышала где-то и запомнила. Другого объяснения быть не может».

Хана откинулась назад. И прикрылась волосами, чтобы Том не увидел выражение ее лица, но он мог себе его представить: растерянность. И еще страх. Ей страшно, что она никогда не узнает, откуда это.

– В сказках не было зонтиков, – мягко произнес он. – Это… вроде тарелки. Только она перевернутая, из ткани и с палкой в центре. Если ты держишь над собой такую тарелку… ну, зонт, то дождь тебя не намочит. Вот так.

Том взял палочку и нарисовал что-то в пыли. Хана стерла рисунок ногой.

В этот вечер они больше не говорили о побеге.

* * *

– Вполне вероятно, что здесь может быть и наш Давид. Неужели никак нельзя попробовать его найти?

– Мы не можем проводить сложные клинические анализы. У нас практически не осталось аппаратуры, во всяком случае такого уровня. Это слишком долгая и тяжелая работа. Потребуется время, годы, чтобы восстановить технологию… и потом, какая вам, собственно, разница? – Мак-Камп хохотнул. – Никто никого не помнит. Никто ничего не помнит. Тем более ребенка.

– Мы – помним, – негромко сказал мужчина. У него были темные волосы и глаза, и лицо тоже темное, хмурое, словно ему неприятно было тут находиться.

– Разве у вас нет никого по имени Давид? – не успокаивалась женщина.

Мак-Камп опять рассмеялся, глухо и нагловато.

– Скажем так, наши гости носят более… оригинальные имена.

Женщина вытащила из сумки глянцевую фотокарточку. Ребенок примерно полутора лет гордо стоял без поддержки взрослых, ухватившись за край дивана. Вытянутое личико, маленький рот, близко посаженные глаза. Волос нет – еще не выросли. Только родители и очень близкие родственники могли найти, чему тут умиляться.

– Но я его помню! Я узнаю его среди всех, – твердо сказала она. – Просто покажите мне их.

– Это против регламента. Если хотите, могу показать вам фотографии.

Женщина вздохнула.

– Ему сейчас восемь лет и один месяц, – сказала она.

– Восемь? Пожалуйста, вот вам все восьмилетние, – Мак-Камп развернул к ней монитор. На экране замелькали одно за другим детские лица, уменьшенные до размера крошечных картинок. – У нас их двести тридцать только на этом уровне. Милости прошу.

– Вот этот? Вы уверены? Абсолютно уверены? – Мак-Камп полистал регистрационные карточки, открыл файл на экране и прищурился, чтобы лучше видеть. Очки тоже стали теперь редким товаром, а он явно в них нуждался.

Женщина кивнула.

– Ну, если это не он… то очень похож. Вполне может оказаться, что он. А может, это он и есть? – лепетала она, словно уговаривая сама себя.

Мак-Камп вздохнул и поднял на нее взгляд. Женщина с трудом сдерживала нетерпение, ее ясные глаза затуманились. «Кажется, это и есть то, что называют надеждой», – подумал Мак-Камп.

– Я сомневаюсь, что это ваш сын. Конечно, это один из Остатков, но если вы не уверены на сто процентов и даже больше, лучше откажитесь от своего плана. С Остатками очень трудно ладить. Они доставляют кучу неприятностей. Их мучают кошмары по ночам. У них ужасная кожа. Они все ранены, внутри и снаружи. Мы посоветовали бы вам одного из Вылупков, – проговорил он, стараясь сохранять невозмутимость. – Мы всегда рекомендуем Вылупков. С генами у них все в порядке, а это тоже неплохая гарантия для нового начала.

– Какая разница? Вылупки – это те же Остатки, разве не так? – мужчина, молчавший до сих пор, посмотрел прямо в глаза Мак-Кампу, и во взгляде его читался тот же сарказм, что и в голосе. – Что мы о них знаем? Может, их заморозили для проведения экспериментов. Может, это были просто некачественные эмбрионы, и их свезли на склад для уничтожения.

– А может, вы ошибаетесь и все как раз наоборот? Как бы то ни было, на данный момент мы не в состоянии проанализировать их всех. На это нужно время… – Мак-Камп снова взял ситуацию под контроль.

– Да, конечно. Годы. Может, даже эоны, – закончил за него мужчина. – Нужно восстановить технологию и все такое. Вы это уже говорили.

Мак-Камп пропустил иронию мимо ушей и продолжал:

– Вам, конечно же, ясно, что сейчас необходимо начать все сначала, и как можно быстрее…

– Начать все сначала, – повторил мужчина, исподлобья бросив взгляд на свою спутницу, которая, словно талисман, прижимала к груди маленькую фотокарточку. – Можно подумать, это легко.

– И потом, если он Остаток, – снова вступила в разговор женщина, будто продолжая какую-то свою мысль, – то даже если это не он, все же более вероятно, что это может оказаться он. Ведь правда?

– Ну, чисто теоретически… Короче, если вы этого хотите, я прикажу его позвать. Значит, вы приняли решение? Вы помните все условия?

– В случае нашего неудовлетворения мы не можем привезти его обратно. Мы обязуемся ежегодно посылать вам его фотографию… – автоматически повторила женщина.

– Ага, – снова вмешался мужчина. – И где, интересно, мы найдем фотоаппарат?

– Ну, все меняется, – проговорил Мак-Камп с деланым оптимизмом. – Скоро мы снова начнем делать гигантские шаги в развитии. Будущее – в наших руках!

– Вы ошибаетесь, – перебил его мужчина. – Будущее – вон оно, снаружи. Но сначала мы должны вернуть этих детей домой. И спросить, согласны ли они вообще быть нашим будущим.

Мак-Камп лишь пожал плечами. Ему не было никакого дела ни до этого ребенка, такого же, как все остальные, ни до всей этой комедии с фотографиями и гарантиями. Да пусть они его хоть живьем сожрут, этого звереныша! Пусть сделают рабом на полевых работах! Лишь бы заплатили.

– Вы привезли положенный вклад?

Мужчина окинул его презрительным взглядом, потом вытащил из сумки небольшой мешочек и бросил на стол.

– Да… Давид? – пробормотала женщина.

Мальчик нерешительно посмотрел на нее.