Текст книги "Драма 11"

Автор книги: Барталомей Соло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Так и сидел я на веранде до самого утра, пока Мария и Агап не пробудились с первыми петухами. Ближе к семи я заглотнул пару спасительных таблеток, позволяющих не спать еще сутки, и продолжил делать записи в свой дневник. Гарик, мой друг, прислал мне имейл, в котором рассказал, как чудесно проводит время в Каннах. Яхта, девки, свежий бриз, приятное журчание французской речи и самые расчудесные блага, какими только может побаловать себя человек, не обделенный деньгами. Ах, здесь, в этом гибридном клоповнике, особенно начинаешь ценить те чудные деньки под мягким леринским солнцем, когда лица, а не рожи, когда манеры, а не инстинкты. Я допил виски и со всего размаху забросил пустой бутыль куда-то за забор, где располагался хозяйский зверинец. Послышался дикий визг, а затем удаляющийся шорох. Я добавил в свой ежедневник новую запись: «Оплатить бабке ущерб за травму курицы или индюка».

На визг вышла и сама Мария, ойкнула, увидев меня полуголого, и застыла в проходе, не ожидая встретиться со мной в подобной обстановке. Думала, что я все еще сплю.

– Завтрак, мадам, – величественно произнес я, подкручивая сигару. Я стоял в белоснежных трусах, носки натянуты до максимума, а на ногах – туфли. Было прохладно, но я не чувствовал холода, ибо его дезавуировали препараты и алкоголь. Настроение порядком улучшилось – то ли таблетки подействовали, то ли ведение дневника так чудесно влияло на моральное самочувствие. Раскладывать свою жизнь по полочкам, а потом читать собственные мысли – весьма неплохое занятие для разгона тоски. – Да побыстрее. И разбудите мою гостью, уже начало восьмого!

– Илларион Федорович, простите, я не знала, что вы уже… – бабка кланялась, заикаясь.

– Прощаю. Накройте на две персоны, я пока приму душ, – я затушил сигару. – И, кстати, почему эта женщина оказалась в моей постели, да еще немытая? Вы слышали, как от нее несет?

– Илларион Федорович, – Мария качала головой, – особа попалась строптивая. Отказалась спать где-либо, мыться и есть тоже отказалась. Вела себя странно, как будто дикарка какая-то. Дергается постоянно, ни обратиться к себе, ни прикоснуться не позволяет. Я уж и не знаю, как себя вести с ней… Она ведь ваша гостья, а я тут…

– Значит, так, – я приблизился настолько, что впервые узрел все мелкие морщины на лице бабули. Ее маленькие затуманенные старостью глаза мигали бесперебойно, изо рта пахло то ли луком, то ли квасом, не разобрать. Она была низенькой старушкой, мне по грудь, и я взглянул на нее с высоты своего роста, проговорив со всей серьезностью: – Мне рекомендовали вашу семью как ответственную и порядочную. Я здесь второй день, а уже изрядно потрепал себе нервы исключительно по вашей вине, – бабка начала дрожать и пятиться. – Я обозначал приоритеты, рассказывал правила, объяснял особенности. Разжевал все как следует, уповая на деревенскую память. И что я получил? Я получил вонючую бродяжку в своей кровати! И вы еще говорите, что не знаете, как себя вести? Застрелить ее к ебаной матери, строптивую такую! И выкинуть за забор, все равно полиция у вас хреново работает!

Я развернулся и прошелся по террасе, убрав руки за спину. Признаться, я не гневался особо, а лишь решил раз и навсегда расставить приоритеты и обозначить серьезность собственной персоны. Настроение мое, скорее, было игривым, нежели гневным, но если бы Мария попалась мне под руку в момент, когда я вошел в свою комнату рано утром… Бабка вся дрожала, была бледной и вот-вот готова была упасть без сознания. Я снова к ней приблизился, положил руку на хрупкое плечо и проговорил уже более мягким тоном:

– Больше не допускайте таких ошибок, Мария. А теперь, извините, мне нужно принять ванну и подготовиться к завтраку.

Через полчаса я, благоухающий, был за столом. Седовласка уже сидела на веранде, но к пище не притронулась. Не удосужившись снять хотя бы свой тошнотный желтый плащ, она поникшим взглядом тупо пялилась перед собой, казалось, даже не заметив моего появления, что меня особенно задело. Облаченный в изумрудный шлафрок, доставшийся мне на одном из немецких аукционов, я уселся напротив, уложил на колени салфетку и поздоровался.

– Доброе утро, – кротко кивнула она, но на меня так и не взглянула. Она была бледной, скованной, как будто и не живая вовсе.

– Приглашаю разделить завтрак, – накладывая себе в тарелку омлет, вымолвил я. Предложение мое осталось без ответа.

Я забросил в тарелку свежих томатов, пару ломтиков бекона и два куска горячего хлеба. Откинулся на спинку кресла, сложил пальцы домиком и какое-то время смотрел на эту странную гостью, изучая ее внешность.

Чумазая, с синими кругами под огромными зелеными глазами. Седые волосы растрепаны, частично закрывают лицо. Как будто бы безжизненная, она сидела напротив меня, давая всем своим видом понять – ее не волнует ничего вокруг. И еще этот гребаный желтый плащ!

– Сейчас мы поговорим, чтобы раз и навсегда избавиться от недопонимания, – наконец вымолвил я, чувствуя, как остывает мое яство. – Я хочу, чтобы ты внимательно меня слушала, отвечала на вопросы с первого раза и задавала вопросы мне, если тебе нужно что-то узнать. Меня зовут Илларион Федорович Лихачевский, как зовут тебя?

– Я не знаю.

– Давай, чтобы облегчить коммуникацию, мы придумаем тебе временное имя, – предложил я. – Была в моей биографии одна женщина, имя которой навсегда отпечаталось у меня в памяти, оставляя приятный шлейф при каждом упоминании. Чтобы загладить этим приятным шлейфом все твои недостатки в виде мерзкого запаха и дикого поведения, предлагаю именовать тебя Матильдой.

Она насупилась и впервые за все время взглянула на меня, как будто даже с интересом. Улучшения на лицо.

– Матильда? – переспросила она.

– Матильда, Матильда, – кивнул я, не оставляя шансов на возражение.

– Она была вашей возлюбленной?

– Она была проституткой. Но чертовски хорошей.

Седовласка зарделась и опустила взор, то ли оскорбленная, то ли просто обескураженная. Но мне до ее оскорбленности дела не было. Мне нужно было извлекать пользу, уравновешивающую все претерпеваемые мной неудобства, связанные с пребыванием седовласки в моем поле зрения.

– Значит, так, Матильда, – продолжил диалог я. – Сейчас у нас состоится разговор, который определит твою судьбу на ближайшее время, поэтому он очень важен в первую очередь для тебя. Я не знаю, откуда ты тут взялась и кто ты такая, но ты можешь помочь в нашем расследовании, и это дает тебе весомые привилегии. Для того чтобы я не вышвырнул тебя на улицу прямо сейчас, а там тебя никто не ждет, нужно следовать всего двум правилам. Правило первое – ты будешь помогать нам по мере своих сил и возможностей, будешь стараться вспомнить что-то из своего прошлого и всячески способствовать нам в продвижении в расследовании. В этот пункт я также включаю требование коммуницировать как человек разумный, а не как животное. Здесь тебе ничего не угрожает, никто не хочет тебе навредить, так что расслабься и давай уже начнем вести себя как взрослые цивилизованные люди. Правило второе – если хочешь жить под этой крышей, а не на улице, нужно за собой ухаживать. Я не собираюсь делить дом с человеком, от которого несет, словно от псины. Помывка каждый день. Смена одежды каждый день. Прием пищи каждый день. Отдых в отдельной комнате, не в моей! – я смерил ее злобным взглядом. Она опустила вниз огромные зеленые глаза. – Всем необходимым для соблюдения гигиены я тебя обеспечу. Вот и все, что от тебя требуется. Многие отдали бы за это все, от тебя же требуется просто быть человеком. Уяснила?

– Мне страшно, – был ее ответ.

– Страшно от чего? Я что, похож на маньяка? Или я тебя как-то обидел? Чего ты боишься, если даже не помнишь ни хрена?

– Этого и боюсь, – кивнула она. – Я не знаю ничего о себе, не знаю, кто я такая, как будто я маленькая девочка. Дурное предчувствие не оставляет меня, в голове мелькают какие-то образы, но я ничего не могу разобрать. Я не знаю, что мне делать, – в глазах ее показались слезы.

– Стоп! – выкрикнул я, и она дрогнула. – Слез я не переношу. Как-то раз я треснул по затылку мальца, который разнылся у меня на глазах из-за того, что мамаша не купила ему киндер. Потом мне пришлось отдать этой истеричке круглую сумму, чтобы не доводить дело до суда, но оно того стоило. Могу повторить, если потребуется. Мы будем решать все проблемы на уровне цивилизованного взаимодействия, исключая эмоциональные всплески. Сейчас же утри слезы и начинай есть. Иначе так и помрешь с голоду.

Она всхлипнула и замерла.

– Быстро! – выкрикнул я. Матильда дрогнула, схватила вилку и тут же приступила к трапезе.

К десяти утра я был полностью готов. Надел новый итальянский костюм, еще не ношеный, побрился и причесался, укомплектовал свой походный чемодан. Дал напутствия Марии в отношении Матильды, заново приказал привести ее в порядок, а сам отправился в участок. Иван ждал меня у дома, и если я свой организм подпитывал различными секретными препаратами, чтобы оставаться в бодрости духа и в здравом уме, то у этого парня точно были свои секреты, ибо он снова был бодр и свеж, как будто не было вчерашней бессонной ночи.

– Вот список, – закончив черкать на клочке бумаги, сказал я и передал его вознице. – Позвони Артему в Екатеринбург, пускай в довесок купит и это. Напомни, что я жду его сегодня к вечеру.

Иван мельком пробежал по списку, бросил на меня вопросительный взгляд через зеркало заднего вида, но я оставил его недоумение без ответа. Должно быть, его смутили пункты вроде бритвы для интимной гигиены, прокладок, женского нижнего белья и так далее по списку. Что ж, женщина не перестает быть женщиной, даже лишившись рассудка, и раз уж о Матильде на время моего пребывания в Большой Руке некому позаботиться, пускай это буду я. Интеллигенция всегда имеет потребность в благотворительности. Билл Гейтс борется с малярией, я же помогу этой бедолаге освоиться в новом для нее мире, ведь она в нынешнем своем состоянии ничем не отличается от ребенка.

– Тебе машина от бати досталась? – спросил я у Ивана, рассматривая салон. Меня удивляло, что каждый раз его «Волга» выглядела как новая – блестящая и чистая, двигатель не барахлит, коробка не хрустит, а «Волге»-то было лет сорок, не меньше.

– Это не моя машина, – пожал плечами он, взбодрившись от проявленного к своей персоне интереса. – Она принадлежит Общине.

– Какой еще общине?

– Ну, монастырской нашей, – пояснил он. – Общине Веры и Согласия. Я вообще водителем у главы церкви работаю, у отца Янссена. Сейчас он в отъезде, вот я и подрабатываю в его отсутствие, вас вожу. Сидел без дела, пока Артем из Екатеринбурга не позвонил, шабашку мне предложил. А мне что? Я лишь бы не бездельничать. А потом он как про оплату сказал, так я и вообще обрадовался. Зубы давно хотел сделать к свадьбе, а денег все не хватало. Так, глядишь, к сентябрю все и сделаю.

– Значит, ты, Иванушка, приближенный к императорскому трону… – задумчиво проговорил я.

– Простите?

– Куда уехал ваш папа?

– Эм, кажется, в Бангкок.

– Чего это он там забыл, в дали такой?

– Да он по два раза в год ездит туда, форумы проводит, семинарии какие-то. Там многие религиозные общины собираются. Я в подробности не вдаюсь, да и куда мне…

– И когда же он обратно, в Россиюшку возвращается?

– Никто не знает, – Иван пожал плечами. – Но его уже давно нет, скоро должен воротиться, стало быть. За него тут епископ Барталомей все дела решает, это его правая рука.

– Вот как воротится, так мне обязательно доложи, чтобы графики развозов согласовать.

– Так он меня вряд ли отпускать будет вас возить, – сказал с досадой Ваня. – Отец Янссен строг очень, требователен. Артем говорил, что нового водителя вам подберет, когда будет известно о возвращении. Я думал, вы знаете, Илларион Федорович.

– Мой милый мальчик, – вздохнул я и положил руку ему на плечо, чувствуя, как тело его напряглось. – Твой трепет перед вашим папой – это лишь младенческий пук по сравнению с тем, что тебя ждет в случае, если в негодование приду я.

В участке вовсю бурлила работа – разваленное старое здание наполняла суета и трескотня. Служивым людям не дано познать такого чувства, как свобода, и это, по-моему, вполне справедливо. По крайней мере, для России. Правильно, когда их поджилки дрожат при разъяренном голосе вышестоящего начальника. Правильно, когда из статного молодца офицер превращается в сгорбленного лизоблюда, полирующего задницу генерала в его солнечном просторном кабинете. И, конечно же, правильно, что в любой служивой иерархии одни вымещают все свои комплексы на других. Это правильно, потому что, ступая на этот путь, служивый расписывается на бумажке своего собственного приговора, который сделает из него винтик в плешивой системе, созданной для службы, но на деле выполняющей самые разные мерзкие функции, и зачастую служба эта не входит и в первую десятку данного списка. Мне не было жалко этих людей, которые с раннего утра на службе, хотя домой вчера они ушли далеко после полуночи. Это достойная плата за погоны и титулы, которые издревле на Руси считались привилегированным атрибутом.

Но мое отвращение к псам системы как будто пошатнулось, ведь я впервые в жизни вступил в столь плотное общение с представителями данной прослойки общества, и общение это в каком-то роде не всякий раз вызывало у меня рвотные порывы. Всему виной, как я понял, был провинциальный дух, не позволяющий всяким капитанам окончательно превратиться в упырей, коими заполонены большие города. Деревенские служаки (это, кстати, относится и к представителям церкви) были лишь наполовину мутантами, наполовину прокаженными системой, и с той половиной, которая еще не утратила человеческих черт, коммуницировать мне даже иногда весьма импонировало. К чему я это? Пускай на Соловьеве и на его шестерке Димке уже давно стоит клеймо и клеймо это не смыть никаким отбеливателем, чувство мерзости эти люди у меня не вызывали, иной раз даже поднимая со дна моей потерянной души какие-то светлые чувства. А это уже многое значило.

Капитан курил в кабинете, Дмитрий сидел на телефоне. Я вошел в царство четырех звездочек бодрой походкой, поддерживаемой нидерландскими препаратами.

– Новости! – взмахнув рукой, выкрикнул я при входе.

– Доброе утро, Илларион Федорович, – затушив сигарету, поприветствовал меня кэп – унылый и не выспавшийся.

– Доброе утро, Илларион Федорович, – продублировал его помощник-телефонист.

– Новостей немного, – вздохнув, сказал начальник. – Эксперты уже прислали заключение о смерти. Работали всю ночь. Смерть деда Матвея наступила в результате отравления каким-то сильным химическим препаратом. Примерная дата смерти – двенадцатое-семнадцатое июля, то есть в доме он мог пролежать целую неделю. Но это еще не все. Вскрытие показало, что у него был вырезан желудок, полностью. Вырезали его, скорее всего, еще при жизни, но дед не был в сознании, иначе были бы видны следы борьбы и внешних повреждений. Его били – ребра сломаны, есть следы ударов на голове, но это случилось задолго до смерти. Из чего следует вывод, что убитый был под сильнодействующим снотворным или даже под анестезией, когда у него вырезали желудок. Вместо собственного желудка Матвею вшили чужой… Скорее всего, свиной.

– Желудок свиньи? – переспросил я, делая пометки.

– Точно не ясно, но большая вероятность, что у него внутри был именно свиной желудок.

– Значит, все-таки мы имеем дело с ритуальным убийством. На запястье его также обнаружено клеймо свиньи. Здесь, возможно, есть связь.

– По поводу клейма… – Соловьев углубился в свои документы, под грузом которых едва стоял стол. – В заключении говорится, что клеймо было сделано задолго до смерти.

– Насколько задолго?

– За много лет, скорее всего.

– Этому есть подтверждение?

– Мы вызывали утром Гнома, и он, как человек, который изредка общался с покойным, подтвердил, что и раньше видел на его запястье данное клеймо. Есть основания этому верить – память у нашего юродивого завидная. Он даже спрашивал старика пару раз, что это такое. На что дед Матвей ответил ему, цитата: «А ты, дурак, куда шел, туда и иди. Нечего тебе тут вынюхивать», – капитан оторвал взгляд от бумаг.

– Эй, телефонист, – я обратился к Дмитрию, тот поднял на меня усталый взор, слушая что-то в трубке и кивая. Я приблизился и сбросил вызов.

– Это морг Екатеринбурга! – возмутился он. – Мы ищем пропавшую дочь старика! Галину.

– Заканчивай этот цирк, она найдется и без тебя, – скомандовал я. – Дай клич по деревне – пропадала ли у кого-то из крестьян свинья. Мне нужен список всех хозяйств, кто содержит свиней, даже если в загоне трется один единственный старый хряк. Если свинью не крали, она не сбегала, возможно, кто-то врет. На допросе мы это выясним. И доктора местного сюда вызвать. Если делали анестезию, он может что-то знать.

Дмитрий с вопросом покосился на шефа. Шеф развел руками и кивнул.

– Во сколько допрос Афанасенковых? – осведомился я.

– В пятнадцать часов, Илларион Федорович.

– Тогда мы еще успеем посетить «Лазурный Сад». По коням!

Дмитрий остался в офисе, а мы с начальником поехали в детский приют на его служебном «Бобике». Соловьев был мрачен, необщителен. Я знал, что вся эта ситуация не дает ему покоя. Также я знал, что персона вроде меня была в Большой Руке, что жирный слепень на жопе у коровы. Прихлопнуть не получается, хвост короток, но и терпеть невмоготу.

– И как это вам, Илларион Федорович, всегда удается в бодром духе себя держать? – вдруг спросил Соловьев. – Я вот с перепоя вчерашнего в себя прийти не могу до сих пор. Голова трещит, во рту как будто помочился кто-то, да еще и вся эта суета… Не выдержу как-нибудь, делов натворю…

– А ты выпей, капитан, – я протянул ему чудотворную розовую пилюлю на ладошке. – И пройдут твои месячные. Сразу.

– Что это? – Виктор отшатнулся как будто от огня. – Наркотики, что ль, какие? Не, я не по той части.

– Медицина называется, у вас о таком здесь не слышали. Пей, не бойся. Травить не буду. Через десять минут будешь огурцом.

Он снова покосился на меня с недоверием, аккуратно взял таблетку и закинул ее в рот.

– Ты знаешь Ивана, водителя? – спросил я между делом.

– Ваньку-то? Знаю, конечно. Толковый парень.

– Он работает на вашего папу местного. Янссена этого.

– Да. А что в этом криминального? Тут почти вся деревня на него работает, я уже упоминал об этом раньше. Община выделила добровольцев на поиски Тани. Кто же, вы думаете, по лесам шерстит целыми днями, пока мы тут с вами следствием занимаемся? Всеволод, кузнец наш, на себя руководство операцией взял… Он тоже в Общине работает. Никто им за это не платит, прошу заметить. Все на добровольных основах.

– Я это к тому, что к папе не подступиться, у него тут все схвачено, фактически он и есть глава Большой Руки, да и Малой Руки тоже. Монастырь этот ведь на перепутье стоит. Убийство ритуальное – прослеживается религиозный символизм. Нужно прошерстить этих анабаптистов на предмет. Думается мне, что ниточки тянутся в ту сторону.

– Пока отец Янссен не вернется, вряд ли получится, – развел руками Соловьев, сильно напрягшись. – Да и не верю я в это…

– Тебя верить никто не заставляет. Это следствие, тут вера, знаешь ли, дело лишнее. Тебе версии надо отработать и план мероприятий выстроить.

– Да знаю, знаю… Только как все это успеть?

– Я твоей помощи и не прошу, – понизил я голос. – Все, что касается Общины вашей, сам сделаю, раз уж вы все так сильно боитесь приближаться к ней. Ты не мешай только, капитан. И не вздумай на две стороны играть. Если мы с тобой в связке, значит, так и должно быть. А если решишь переметнуться, то знай – сделаю все, чтобы впоследствии жизнь твоя стала кислой, как утренняя блевотина. И никакая вера тебе не поможет.

– Можно было и без угроз, Илларион Федорович, – обиженно проговорил мент.

– Можно было, но нельзя.

– А вы вот сами веруете?

– Я что, похож на того, кто верует? – прыснул я.

– Ну, я вот, например, не знаком с неверующими. У нас таких нет на деревне. Все по православному календарю живут. Всей деревней крестим, венчаем, Пасху и Рождество празднуем. Это ведь родителями закладывается с детства. Меня, например, мать с малых лет в церковь водила.

– Моя мать предпочитала убегать из этого мира иными способами, – задумчиво проговорил я.

– А где ваши родители?

– Мертвы. Оба.

– Простите, сочувствую.

– Сочувствовать нет смысла, потому что мать была наркоманкой, шлюхой и эгоисткой. А батя… Батю я просто почти не знал. Но от него осталось приятное послевкусие в виде миллиарда долларов, так что соболезнования в данном случае неуместны. Поздравления куда актуальней. Ну, а твои набожные родители, Соловьев, где?

– Живы, слава богу, – кивнул капитан. – Матери восемьдесят два, отцу под девяносто. Они с нами живут, старые совсем, уход требуется.

Детский дом номер 33-12 носил имя «Лазурный Сад». Это было старое советское здание, построенное в двадцатые годы на пригорке в паре километров к северо-востоку от Большой Руки. С пригорка того открывался панорамный обзор на саму деревню, по правую руку виднелся дурдом, черным обелиском прорезая летнее безоблачное небо, а вдалеке слева я узрел древние очертания исполинского монастыря, принадлежавшего Общине Веры и Согласия. «Лазурный Сад» напоминал колхоз – всюду бродил скот, имелись коровники, курятники, свинарники, здесь выращивали кукурузу и гречиху в теплицах. Растянутое по горизонтали одноэтажное здание несколько раз реставрировали, и теперь оно представляло собой наглядный срез эпох и поколений – левое крыло было деревянным (так строили еще при царе-батюшке), центральный вход и фасад – побелены известью (советская школа), правая часть – перестроена из красного кирпича (жирные двухтысячные годы). Мы проехали на территорию учреждения, миновав КПП, где дежурили аж три охранника. По дороге нам встречались детские группы – малолетки играли на площадке, копошились в песочнице, катались на качелях, гонялись друг за другом; дети лет шести-десяти занимались в классах, вид на которые открывался через большие окна здания. В общем, у меня сложилось впечатление, что учреждение это было идеально образцовым, в лучших традициях советско-православной школы, где воспитывали идеальный скот, готовый покорять мир «Макдональдса» и «ИКЕИ».

Я навел справки об этом месте, и выяснилось, что приют перенесли в это здание в сорок втором году, в разгар войны. Сюда перебросили все детские дома Свердловской области, подальше от боевых действий, чтобы якобы уберечь сирот от случайного попадания бомбы или чего хуже – прямого вторжения. После войны приют так и оставили здесь, полный детей, а уже намного после сюда стали переправлять сирот из Екатеринбургских переполненных домов. С бюджетированием всегда были проблемы, поэтому многие вопросы решались на скаку – крестьяне брали себе детей в хозяйство без особых проверок, избегая бумажной волокиты. Взамен предоставляли что-то для приюта – кто провизию, кто скот, кто работами поможет – кровлю сделает или снег зимой почистит. Так и жили.

Мы прибыли на место. Соловьев вооружился необходимым для допроса, я захватил с собой рабочий чемодан, и мы проследовали прямиком к кабинету директора. Руководила приютом некая Лидия Вальдемаровна Михалкова, пятидесяти с лишним лет от роду. Тучная женщина на добрых девяносто килограммов веса, с гулькой черных волос на макушке, в мелких очках на носу и с тремя золотыми зубами во рту. Этакий пережиток прошлой эпохи, которую никак не могут забыть эти бедолаги, не сумевшие удержать от краха свою «великую» державу и теперь по ночам мастурбирующие на то, какие же прекрасные все-таки были времена. Это была в меру ответственная особа, закованная в рамки внутренних регламентов и уставов, без особой инициативы, но бодрая и всегда готовая к работе, если это действительно надо. Вальдемаровна пользовалась авторитетом в деревне, к детям относилась с любовью и строгостью. Была в разводе, поглощенная всецело работой.

Кабинет директора был также с душком тоталитаризма – книги Маркса на полках, пара старых желтых телефонов на шатающемся столе, никакого компьютера – вместо него куча исписанной макулатуры и деревянные счеты. Линолеум в углах давно отошел, плесень покоряла стены, но напротив окна суперклеем был навеки приклеен портрет вождя, пускай больше и не советского народа. Челобитный народ! Коленопреклоненный.

– Виктор Иванович, – приветственно кивнула Лидия Вальдемаровна и с любопытством посмотрела на меня, прищурившись. Коммунистический взгляд наткнулся на стену буржуазного стоицизма, и нам обоим стало худо, как будто мы вторглись в миры друг друга. Непереносимые, мерзкие миры. Она была облачена в серый безликий наряд – юбку и пиджак, губы ее, как и у многих одиноких дам, были сильно напомажены, а глаза – прищуренными в подозрении, выдающими готовность к какой-нибудь подставе или пакости.

– Это – Илларион Федорович Лихачевский, – представил меня начальник. – Он прибыл сюда в качестве журналиста питерского издания и активно помогает нам в расследовании. Попрошу любить и жаловать.

– Наслышана, – кивнула дама, щурясь. – И как успехи? В расследовании.

– Движемся в правильном направлении, – ответил капитан и уселся напротив директора, утерев лоб платком. Мой препарат уже давно на него подействовал, и теперь вместо вялости и апатии я наблюдал нового Соловьева – готового к бою из любого положения. Я прошелся по кабинету, внимательно изучая убранство, и ощутил на себе едкий прожигающий взор этой красной фурии.

– Что ж, – она присела за стол, грузно плюхнувшись своей разбухшей задницей на скромный залатанный стульчик советского производства, – у нас планерка через полчаса, так что в ближайшие тридцать минут я в вашем распоряжении. Только все, что мне было известно в отношении Танечки, я уже поведала ранее, и добавить мне более нечего.

– Мы здесь не по поводу пропавшей, – сказал Соловьев. – Вчера был найден мертвым некий дед Матвей. Знавали такого?

– Свят! – она перекрестилась. – Не припомню, – насупилась Лидия Вальдемаровна. – У нас на деревне прямо?

– Прямо у нас. Вот его фотография, – капитан пододвинул директору фото мертвого старика.

Фурия изучала фото неприлично долго, рассматривала его, щурясь в своих очках, а потом заявила с уверенностью:

– Знаю. Но мне казалось, что его звали иначе. Вроде бы как Алексей Максимович. Не уверена, что это он, но черты лица уж больно схожи.

– При каких обстоятельствах вы сталкивались?

– Это давно еще было, лет десять, может, двенадцать назад. Я тогда еще работала в Малой Руке, на почте. Почтальон наш в то время усыновил мальчика одного – Макара. Денег у него не было, документы не оформили как следует, но Макар жил у него в Малой Руке и помогал, а числился в приюте. Подсобил прошлый директор, такое иногда практикуется, сами знаете. Но потом, через год где-то, пришел этот Алексей Максимович или Матвей, уж не знаю, как правильно, и заявил, что Макара усыновляют. Мол, забирают в приличную семью, в Америку. Тогда еще можно было. Он вроде как у них был посредником каким-то, я толком и не поняла. Представительный такой, в костюме, с дипломатом. Велел быстро собираться, размахивал документами… Через пару дней приехали американцы эти – жирные, в очках, рожи холеные такие… И забрали Макара прямо из дома. Увезли, стало быть.

– Среди этих детей есть Макар? – раскладывая на столе фотографии из погреба Матвея, спросил капитан.

Лидия Вальдемаровна тут же указала на фото темноволосого мальчика.

– Вот он, Макарушка наш. Это точно он, – директор снова перекрестилась и покачала головой.

Я заглянул в смартфон, чтобы удостовериться в последовательности. Фотография Макара была седьмая по счету. Над ней виднелись цифры 08, а под ней буквы: ЧЕ и МР.

– Лидия Вальдемаровна, – проговорил капитан, поглядывая на меня, дабы удостовериться, что я веду запись, – посмотрите внимательно на все фотографии. Вы работаете в приюте восемь лет. Может быть, узнаете кого-то из этих детей.

– Ой, ужас-то какой, – она покачала головой и уткнулась в фотографии, придерживая свои маленькие очочки.

Подолгу вглядывалась в каждую, брала в руки, внимательно изучала. Вкрадчивая была, придирчивая. Такие люди обычно и взлетают по прошествии лет наверх по лестнице различных муниципальных клоак. В данной же ситуации скрупулезность коммунистки была нам только на руку. По прошествии минут пяти она оторвалась от просмотра и сказала:

– Кроме Тани и Макара я никого здесь не узнаю.

– Точно?

– Точно, Виктор Иванович, точно.

– Как мы можем узнать судьбу Макара? – спросил Соловьев, записывая что-то в протокол допроса.

– Они выходят на связь каждый год, – ответила директор. – Семья Уилсоннов. Живут в Портленде, Штат Орегон. Макару уже шестнадцать лет, готовится к колледжу. Присылают фотографии. Могу найти, если нужно. Сам Макар иногда пишет письма – вроде как безумно счастлив там, хотя что там, в этой Америке, хорошего? Бургеры или педики? Тьфу, прости господи! Таню тоже ведь удочерить хотели. Присматривались. Она уже всем успела рассказать, что в Москву едет к новой семье. Эх, где же теперь наша девочка?

– Что за семья? И почему вы об этом не говорили раньше? – всполошился капитан.

– А разве это важно? Раз пропала она теперь. Семья приличная. Муж – адвокат какой-то, жена – нотариус. Детей не имеют, вот и нашли наш приют по рекомендации знакомых. А точнее, им посоветовала местная одна. Уже почти все бумаги оформили, а тут Таня раз – и исчезла, – Лидия Вальдемаровна сняла очки и протерла их.

– Кто из местных посоветовал москвичам взять Таню из вашего приюта?

– Да у нас тут есть работница, Галька, – небрежно махнула рукой директор. – В столовой поварихой была. Везде нос свой совала, но готовила хорошо, по работе к ней вопросов не было. Дети ее борщ уплетали только так.

– Дочка деда Матвея? – спросил я, и бабенка дрогнула, как будто забыла, что я вообще нахожусь в комнате. – Его дочь тоже Галей зовут.

– Не знаю, чья она там дочка, – отмахнулась она. – Но говорю – готовила хорошо.

– Где она сейчас?

– Уже как неделю не выходит на связь, бестия! Но мы не удивляемся, она часто отчебучивала подобное. Странная девка, ей-богу. Управы на нее нет. Себе на уме, всех сторонилась, ни с кем толком не общалась, но всегда вынюхивала что-то, нос свой в каждую щель совала. У нас уже на замену человек вышел в столовую, а эту… Эту мы и не оформляли даже, если честно. Она без документов была, взяли так, на свой страх и риск. Детям ведь не объяснишь, почему не накрыто… Рты откроют, кушать хотят, а нас потом эти инспекции штрафуют за то, что работников не оформляем, как следует.