Текст книги "Драма 11"

Автор книги: Барталомей Соло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Иван мялся в нерешительности спросить у меня что-то по дороге в участок, но я томил своего возницу молчанием, не желая лишний раз распыляться. Повторюсь: с водителем мне повезло – надрессированный и дисциплинированный, он бы идеально вписался в мою жизнь в Питере в качестве мальчика на побегушках. Мне стоило посмотреть на него поближе, ведь ответственные кадры в России на дороге не валяются, а уж тем более те, кто обладает самым важным качеством служаки – самодисциплиной. Рядом со мной сидел Дмитрий, помощник Соловьева на общественных началах. Он смотрел в одну точку перед собой, не шевелился и, казалось, не дышал, однако перегар его даже при отсутствии дыхания заполнял салон «Волги». Подобный трепет (по большой части бесполезный) начал меня раздражать, и я прервал молчание.

– Что тебе известно об этом Матвее?

Димка встрепенулся, как будто я вывел его из комы дефибриллятором, покрутил головой на тонкой шее и промямлил:

– Да особо-то не много известно, – он сглотнул, протер рыбьи глаза. – Вроде как, говорят, он с дочкой жил.

– Кто говорит?

– Из толпы кто-то бубнил, когда я дежурил у входа. Дескать, дочка-то где? Я спросил еще: «У него и дочка была?». «Ну, конечно, все это знают».

Я сделал записи у себя в смартфоне.

– Еще что?

– Еще, еще… – пробубнил Димка, напрягая извилину как будто на экзамене. – Ну, не местный дед Матвей. В смысле не родился в Большой Руке. Мы всех, кто тут не родился, местными не называем. Приехал пацаном откуда-то. Поселился на краю деревни, так и жил в отдалении, пока не… Сами знаете.

– Пока не помер, – завершил я. – Не бойся произносить это вслух. Ты же мент.

Дима зарделся, на прыщавых щеках появился румянец. Похоже, «мент» для него было неким недостижимым статусом. Я усмехнулся, вглядываясь в это юношеское потасканное лицо. Пьющий юнец без особых задатков и ума, но кто, если не он, будет осуществлять функции, возложенные на МВД, в этой дыре?

В участке, где безгранично царствовал престарелый гражданский охранник на входе, ожидала странная парочка. Мы прошли мимо скучающего деда – морщинистого и древнего, возможно, даже неандертальца, и направились прямиком к ожидающим. Парочка сидела в приемной, не скованная ни наручниками, ни стенами, ни решетками, разве что собственной совестью. В пустующем здании были лишь они да старый вонючий цербер на входе, который доживал свои последние дни. Я шел первым, Дмитрий семенил за мной, подрядившись нести мой чемодан. (И откуда эта тяга к услужливости во времена, когда нет ни царей, ни генсеков?) Оба – и женщина, и этот Гном – при виде нас поднялись со стульев, ожидая дальнейшего развития событий. Я встал напротив, внимательно изучил обоих и указал на дверь, ведущую в кабинет Соловьева. Дмитрий вопросительно на меня поглядел: боялся кабинета начальника, как и самого Соловьева, но я его заверил: тут у меня полный карт-бланш, и капитан дал мне полномочия, равные его собственным, а то и куда больше. Действенно, хоть и мало похоже на правду. Мы вошли в пропахшую дымом каморку, где вчера было распито два бутыля добротного виски, и я указал Дмитрию на стол начальника. Он снова смерил меня своим предынсультным рыбьим взором, я настоял очередным огненным взглядом, и он неуверенно поплелся к шефскому штурвалу. Парочка расселась на стулья напротив, где еще давеча пылились кипы папок и бумаг. Я же остался стоять у входа, вооружившись заметками и диктофоном. Воцарилось молчание – Дмитрий собирался с мыслями, я выжидал, когда напряжение в комнате достигнет апогея. Женщине было лет тридцать – в каком-то странном растянутом желтом плаще до пола, совершенно не летнем, в резиновых ярко-желтых сапогах, с растрепанными белоснежными волосами. Волосы ее были полностью седыми, вызывая диссонанс с молодым лицом – серым и мрачным. Губы ее были поджаты, зеленые, неестественно огромные глаза опущены. Она выглядела так, как будто была напугана, но при детальном изучении мне показалось, что вместо страха она была преисполнена полнейшим безразличием. Какая-то дикая отрешенность, какая-то бездонная пустота в глазах. Гном – коренастый карлик, с тупой полуулыбкой на физиономии, лысый, сальный, премерзкого виду. Одет он был в пеструю рубаху, которая была ему по колено, шорты и шлепанцы. Ноги его, конечно, не доставали до пола, и он болтал ими, будто девятилетка, сидящий на пирсе у моря. Стоит добавить, что несло от этой парочки весьма дурно, и я поручил Дмитрию распахнуть настежь и без того трухлявые полуразбитые окна.

– Начнем допрос, – мой голос разорвал докучающую тишину. – Это Дмитрий – сотрудник отдела полиции Большой Руки. Допрос проводится в присутствии представителя СМИ. Прошу, начинайте.

Дмитрий вытаращил глаза, напрягся, стиснул зубы и выдохнул. Вся эта история была ему явно не по душе. Откашлялся, оглядел всех по очереди, потом перевел взгляд на меня. Я кивнул на капитанский компьютер. Дмитрий соблаговолил его включить трясущимися то ли от выпитого, то ли от страха руками.

– Мм, – бурчал он под хруст жесткого диска из девяностых. – Двадцать седьмое июля две тысячи восемнадцатого года. Большая Рука. Имя, фамилия? – он вопросительно посмотрел на даму, придав себе вид, полный суровости. Получилось комично, но никто, кроме меня, комичности не заметил.

– Ефим Петров, ребятки, – выпалил карлик вне очереди и повернулся ко мне, как бы показывая, что это он и есть. Дмитрий перевел недовольный взгляд на него.

– Дата рождения, место проживания.

– Четырнадцатое октября тысяча девятьсот семьдесят первого, Большая Рука, улица Гагарина, дом двенадцать.

– Семейное положение.

– Холост, конечно, я же карлик. Да еще и с желтой справкой, – пошутил он и растянулся в беззубой улыбке.

– Наличие судимостей.

– Только принудительное лечение, вы же и так все знаете, ребятки.

– Знаем, – кивнул Дмитрий, барабаня пальцами по клавиатуре. – Но формальности соблюсти обязаны.

– Место работы.

– Безработный. Но вы также знаете, что я помогаю всем тут, в Большой Руке. Так что работы на самом деле хватает. Занят поболее работящих бываю.

– Так, давайте отвечать на вопросы без лишних комментариев, – входя в кураж, буркнул Дима. Настоящий русский мент просыпался в нем, как будто оборотень в полнолуние. – Ваше имя, – он перевел взгляд на даму.

Она подняла глаза на него, но ничего не ответила.

– Имя, фамилия, – повторил Дмитрий голосом, полным ментовской стали.

– Я… – замешкалась женщина. – Я не знаю.

– Что значит «я не знаю»? – насупил брови Дима.

– Я не помню…

– Позвольте вступить, – снова встрял Гном.

– Не позволю, – парировал Дмитрий.

– Вступите, – скомандовал я, и Дмитрий, который, казалось, и вовсе забыл, что я присутствую в комнате, тут же дал заднюю и умолк, сделавшись в одночасье из большого начальника только родившимся котенком. Я-то прекрасно знал, что пускай лучше говорит опрашиваемый – того и глядишь, чего лишнего ляпнет, тем более этот Гном автоматически попадал в разряд подозреваемых.

Ефим снова обернулся, как бы посвящая свою следующую фразу мне, но я жестом указал ему на Дмитрия, давая понять, что допрос ведет именно он.

– С чего бы начать… – почесывая лысину, проговорил он.

– С начала начни, – выпалил Дмитрий, стараясь отыграть позиции. – И рассказывай, пока не остановим.

– С начала, с начала… Так, – карлик сделался серьезным, задумался. – Рано утром, часов в пять, я шел к колодцу.

– С какой целью?

– Набрать воды для хозяйства бабки Софы, – пожал плечами Ефим. – Я каждое утро ей воду ношу. У нее ведь там свиньи и…

– Продолжай.

– Ну, значит, иду я и вижу у колодца девушку. Странная какая-то, ходит по кругу, как будто с луны свалилась. Бурчит себе под нос что-то.

– Эту девушку? – указал на женщину в желтом плаще Дмитрий.

– Эту самую, – подтвердил Гном.

– Дальше.

– Ну, я подхожу и говорю: «Милая дама, тебе помочь чем?». Она вздрогнула, испугалась. Конечно, не каждый день карликов встречаешь, меня-то тут все знают, привыкли. А эта, сразу видно, не из местных, я местных всех знаю. Ее первый раз вижу в Большой Руке, это точно. «Кого ищешь иль заблудилась?», – спрашиваю. Она глазами слезливыми хлопает и говорит: «У меня, говорит, память отшибло. Ничего не помню – имя не помню, кто такая, не помню, как оказалась тут, тоже, говорит, не помню». Ну дела! А в руках бумажку какую-то крепко сжимает. Говорю: «Это что такое?». Она кулачок разжимает, а там записка, дескать: «Матвей и Галя, Большая Рука, улица Революции, сорок один. Пятнадцатое июля две тысячи восемнадцатого года. Свинья и Лось».

– Стоп, – прервал смекалистый Дмитрий. – Где эта записка?

– Да вот же она, – женщина разжала руку и подала ему смятый листок, вымоченный в поту. Он взял лист, развернул и внимательно прочитал.

– Слово в слово, – с удивлением поглядел он на карлика. – Ты что, выучил содержание, что ли?

– Так у меня память хорошая, я в психбольнице стихи по вечерам всей палате читал. Сразу все запоминаю. Вот и котировки биржевые все по утрам наизусть знаю, и погоду во всех странах мира.

– Тебе-то зачем котировки эти? У тебя хоть полтинник-то в кармане водится? – усмехнулся Дима, но тут же посерьезнел, осекся. – Что это значит? – он обратился к седовласке и покрутил бумажкой перед ее лицом. Она отпрянула, повертела головой. Дескать, не знаю. – Дальше что было?

– Ну, я, это… – карлик снова почесал лысину. – Сначала подумал, что эта дама из психбольницы сбежала – там таких полно. Но потом прикинул, что в принципе всех в этой конторе я знаю, а тех, кого не видел, просто так не выпускают. Ну, я и говорю ей: «Слушай, так я ведь знаю деда Матвея и дочку евонную, Гальку. Айда, провожу». Она и согласилась. Двинули мы в сторону дедова дома, к порогу – и в дверь стучать. Тишина. Странно, дед всегда дома был, по ночам только выходил на воздух. Я дверь попробовал – она и открыта. Когда это такое было? Дед никогда никого в дом не пускал, а тут… Настежь прям. Зашли внутрь, смотрим, а там… Ну, вы дальше-то и сами видели, что там в доме случилось. Мы тут же к телефону бросились, он у соседа через три дома есть, у Гришки. Позвонил я Виктору Ивановичу, он примчался тут же, а нас сюда отправил. Вот и вся история, хлопчики. Ни убавить, ни прибавить.

Дима бросил вопросительный взгляд.

– Что можешь сказать про деда Матвея? – спросил я у Гнома. Тот снова обернулся.

– Да одиночка он, – развел руками карлик. – Всех сторонился всегда, всех опасался. Не доверял никому. Но дикарем не был, больше человеком порядочным считался. Я тут всех знаю, со всеми общаюсь, но с дедом так и не навел контакт за все время. Даже дома у него ни разу не гостил. Такой он был.

– Вы трогали что-то в доме?

– Упаси бог, – Ефим перекрестился.

Я снова поглядел на Диму и кивнул.

– Так, – он принялся печатать что-то на принтере. – Сейчас подпишите протокол допроса, пару формальностей – и отправитесь по домам. Ну, – он посмотрел на Ефима, – ты-то домой, а она…

– Она поедет со мной, – сказал я. Девушка обернулась, в огромных зеленых глазах проскользнул испуг или еще какая-то чертовщина. Она схватила за рукав карлика в поисках спасения.

– Странно, – я почесал подбородок. – Впервые в жизни мне предпочитают карлика. Наверное, мир и правда катится черт знает куда.

Запись 4

Тот же день

Сразу после допроса я отправил Ивана с неизвестной седовлаской к себе домой – то бишь в дом на гору к Агапу и Марии. Приказал оказать ей человеческий прием, вымыть, выходить, накормить и уложить спать. Поясню свой интерес к этой особе. Наличие у нее при себе записки, где упомянут убитый дед Матвей и его дочь, меня не на шутку взбудоражило. На запястье покойника отчетливо виднелось выжженное клеймо в виде свиньи, в записке также было упоминание этого грязного животного. Совпадение? Думай сам, почтенный читатель. В то, что она лишилась памяти, я хоть и с трудом, но все-таки верил – такое случалось и со мной после буйных нарковечеринок. Человек может потерять память при падении, может лишиться ее и от стресса, такие случаи также не редкость. Я надеялся, что наша дама лишилась воспоминаний временно, и спокойная обстановка, уход и покой помогут эту память освежить. Судя по ее белоснежной шевелюре, переживала она по поводу и без оного – иначе как можно было объяснить подобную седину в далеко не преклонном возрасте? Вероятнее всего, она была каким-то образом связана с покойником и его дочкой. Эту связь я и хотел нащупать, но доверять столь хрупкую ступень к правде бездарностям вроде местных ментов позволить себе я не мог.

Карлика Ефима мы отпустили восвояси сразу после беседы. Интереса к этому персонажу я не испытывал, однако списывать его счетов я тоже не стал. Гнома знала вся округа – он всегда был поблизости, со всеми поддерживал контакт и слыл трудолюбивым шутником. Включать его в список причастных к преступлению я пока стал, но сделал себе пометку – вернуться к юродивому, как только появится первая оказия. К тому же его феноменальную память я принял за полезный инструмент, которым можно будет воспользоваться в будущем. Камер видеонаблюдения в этой дыре не было, так чем же Гном не сойдет за камеру? Всех знает, везде бывает, все помнит.

После допроса мы с Димой отправились обратно к месту преступления на служебном ментовском мотоцикле с люлькой. На таких аппаратах я никогда раньше не катался, и дорога на этот раз показалась мне приятной прогулкой с ветром в лицо, со стреляющими тактами двигателя и стаями бегущих за мотоциклом собак.

Возле дома номер сорок один по улице Революции все еще толпились бездельники, теперь уже, правда, в меньших пропорциях. Немецкий минивэн с екатеринбургскими номерами покорно ждал экспертов, заканчивающих свою работу, у входа. Дом, как положено, теперь был оцеплен лентой и хотя бы отдаленно напоминал место преступления. Мы прошли внутрь, эксперты из Екатеринбурга уже сворачивались. Троица спецов с замученными надменными физиономиями собирала свои пожитки в кейсы, капитан Соловьев задумчиво курил у окна в полном молчании. Он поморщил лоб, завидев меня, затушил свою сигарету и встал. В воздухе царило напряжение.

– Тут еще кое-что нашлось… – устало вымолвил он и поплелся в сторону кухни.

Мы с Дмитрием тут же устремились за ним. Стол, где мы утром успели махнуть по стаканчику, был отодвинут, ковер под ним свернут. Открытый люк в неизвестность приглашал меня погрузиться в невероятное приключение. Черная зияющая дыра в середине кухни выглядела многообещающе. Я сбросил пиджак, повесил его на спинку стула, закатал рукава на белой рубашке, обозначая готовность. Соловьев зажег фонарь и заправски нырнул внутрь, проделывая это, судя по всему, не впервые. Я следом. Замыкал шествие внештатный помощник Дима, суетливо оглядываясь по сторонам, как будто мы строем шли на какое-то преступление. Мы спустились во тьму по хрустящей старой лестнице и оказались в мрачном погребе. Пахло сыростью, полки вдоль стен ломились от закаток с помидорами, вареньем и компотами. Слабое освещение не позволяло составить план тайного помещения. Один из шкафов с банками был отодвинут, в стене чернел проход. Капитан шмыгнул в проем под низкую арку, я пригнулся и проследовал за ним. Оказались мы в холодной землянке с низким потолком, едва не опускающимся мне на голову – стало быть, потайная комната в погребе. В подземелье было слабое освещение, у стен – полки с какой-то литературой, несколько стульев, пол земляной. В центре комнатки квадратов шести стояла тренога, на которой красовалась белая школьная доска. На доске той магнитами были расклеены в ряд фотографии детей разных форматов – всего одиннадцать штук. Фотографии были цветными, но сильно затасканными – кое-где виднелись надрывы и трещины. Под каждой из фотографий виднелась подпись. Сейчас я попрошу читателя внимательно отнестись к нижеследующему описанию, ибо оно представляет колоссальную ценность для дела, а быть может, читателю сего дневника придется не раз возвращаться к этому абзацу, так что было бы лучше его и вовсе как-нибудь пометить. Итак, все одиннадцать фотографий были выстроены в ряд слева направо. Над каждой из них виднелись две цифры, а под каждой из фотографий были пометки. Что-то перечеркнуто, что-то исправлено или вовсе стерто, но в целом передо мной предстала следующая картина:

48

Фото мальчика

СВ

МР

58

Фото девочки

КР

БР

68

Фото мальчика

КО

МР

78

Фото девочки

РЫ

БР

88

Фото мальчика

ОБ

МР

98

Фото девочки

ИН

БР

08

Фото мальчика

ЧЕ

МР

18

Фото девочки

ЛО

БР

28

Фото мальчика

ЛО

МР

38

Фото девочки

ЛИ

БР

48

Фото мальчика

СО

МР

Я сфотографировал доску с разных ракурсов и посмотрел на Соловьева, решив, что, прежде чем строить догадки, было бы хорошо справиться, что он уже знает.

– Эта девочка, – он указал пальцем на восьмую фотографию слева, – и есть пропавшая Таня Шелепова. Я бросил взгляд на светловолосую большеглазую девчонку в ярко-желтом платье.

– Кто остальные?

– Пока не известно, – покачал головой капитан. – Ребята из Екатеринбурга должны забрать это на экспертизу, но я хотел, чтобы вы увидели эту композицию лично.

– Есть догадки, что это за цифры и аббревиатура? – спросил я.

– Нет. Кумекал, размышлял, пока вас ждал, но ничего в голову не лезет. Нужно разбираться, копать.

– Больше тайных комнат здесь нет?

– Больше нет.

Мы выбрались из погреба, пропахшие гнилью и обескураженные. Во мне бушевала настоящая буря, кровь закипала, и пульсирующие виски требовали виски. Неужели мы наткнулись на серийного убийцу? Маньяка? От одной этой мысли делалось дурно – я и представить не мог, что лопата бедного кладоискателя так скоро ударится о твердую крышку сундука, наполненного сокровищами. Но и жуть, в которую я погрузился в этом мрачном месте, также не давала мне покоя. Одиннадцать детей! По коже прошла дрожь. Нужно было срочно влить в себя что-то.

– Можете забирать, ребятки, – крикнул Соловьев командированным. Эксперты оживились и проследовали в погреб, побросав недокуренные сигареты. – Сейчас труповозка подъедет – и можно сворачиваться. Ну, кого подбросить? – устало спросил он.

– Куда это подбросить? – поинтересовался я.

– Домой, – пожал плечами Соловьев. – Смеркается, вроде как день трудный был.

– Домой вы попадете не скоро, капитан, – торжественно вымолвил я, подняв указательный палец вверх. Лицо его сделалось еще более кислым, вытянулось. – Сейчас мы едем с вами в штаб, то бишь в вашу Милицию-Полицию, для проведения планерки. Девочка похищена, нам требуется собрать и проанализировать информацию, ибо каждая минута на счету (учиться бы мне на актера).

– Мне тоже обязательно присутствовать? – из-за плеча Виктора осторожно высунулся Дима.

– Обязательно, – кивнул я. – Ты, Дмитрий, часть этой команды, на плечи которой ложится вся ответственность по столь сложному и запутанному делу. Пускай и внештатная часть.

– Но у меня…

– Запасемся хорошим виски и посвятим ночь работе, господа, – не дал ему договорить я, и глаза бедолаги блеснули огнем, когда перспектива провести вечер с местной молодушкой резко изменила вектор. Больше до участка он не проронил ни слова.

В отдел мы прибыли, когда часы пробили восемь. Соловьев разбудил древнего сторожа, который выполз на крыльцо участка с недовольным заспанным лицом. Пахнуло перегаром и старостью, двери были отперты и мы, вооружившись всем необходимым, ворвались в кабинет начальника. Капитан уселся за свой компьютер, насупился недобро, ощутив некие изменения в привычных для него деталях – и стул был не так подогнан, и клавиатура не на месте, и монитор повернут немного. У Дмитрия между тем едва не случился удар. Но беда миновала, начальник восстановил привычные настройки своего рабочего места и вроде как даже не стал журить подчиненного. Дима сел за телефон, готовясь засыпать коллег запросами, а я углубился в изучение открытой информации в сети. Под монотонный бубнежь и стук клавиш, да под плеск моего ирландского чуда, приблизилась полночь. Мы уже порядком опьянели, прикончив вторую бутылку и были готовы, наконец, к подведению предварительных итогов. Итак. Дед Матвей наш распрощался с жизнью на семьдесят седьмом году жизни. Документов у него никогда не было – появился он в Большой Руке ещё подростком в середине шестидесятых, да так и остался здесь отшельником – на краю деревни. Ни родственников, ни друзей у него было, за исключением одной Галины – дочери, но как выяснилось, и та была приемной. Она также не имела документов, ни на каких учетах не стояла. Ни родственной, ни юридической связи между ними не было, но они жили под одной крышей, оба были нелюдимы. Ни мобильных телефонов, ни другой техники в доме не нашли. В библиотеке обнаружилось несколько книг по истории религий, по психологии и психиатрии, а также целая коллекция научной фантастики о путешествиях во времени. В общем не существовало на бумаге ни Матвея покойничка, ни его пропавшей дочки. Только в такой глуши можно вот так спокойно оставаться невидимками, будучи у всех на виду. Всплыл, однако, в биографии Матвея один важный для дела факт – судимость. Соловьев нарыл интересный материал – старик провёл в тюрьме полгода по статье 209 УК РСФСР «угроза убийством». Было это тридцать лет назад, в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году. Самому Матвею тогда было сорок шесть лет. Угрозы сыпались из его уст в адрес семьи из Большой Руки – неким Афанасенковым. Как стало известно из материалов дела, людьми они были набожными, сдержанными, совершенно обыкновенными и ничем не примечательными. Приехали в Большую Руку в тысяча девятьсот восемьдесят шестом и усыновили ребёнка из приюта «Лазурный Сад». Привожу выдержку из материалов уголовного дела, которые дают некую характеристику деда Матвея. «Он ходил к нам почти каждый день. Стучал в двери, вламывался в дом, даже разбивал окна. Сначала мы подумали, что этот Матвей просто умалишенный (тут таких в округе предостаточно), но потом нам стало по-настоящему страшно. Он буквально нас преследовал. Он повторял одну и ту же фразу, все время: Вы должны уехать отсюда. Из Большой Руки. Уехать и никогда не возвращаться. Поменяйте фамилии, спрячьтесь и, возможно, вам удастся спасти вашего ребёнка». Показания Ларисы Афанасенковой от 12 апреля 1988 года. Семья в итоге уехала в Екатеринбург, а Матвей вышел из тюрьмы через полгода и с тех пор больше никогда не фигурировал в уголовных сводках. Из деревенских с дедом изредка общался лишь Гном, да и того он всячески сторонился.

Далее нам предстояло разобраться с доской для фотографий. Дмитрий распечатал пересланные с моего смартфона фотографии каждую по отдельности и развесил листы на свободной стене. Мы пометили восьмую фотографию, на которой была изображена девочка Таня, пропавшая несколько дней назад. Остальных детей идентифицировать не удалось и мы подготовились посетить приют, вооружившись данными фото для опознания, а также отправили все фотографии на опознание в центр и разослали запросы во всевозможные органы, в том числе и социальные. Опознать детей на фотографиях представлялось мне лишь делом времени.

Сложнее всего дела обстояли с пометками, сделанными возле фотографий. Цифры над фотографиями имели шаг в десяток, то есть – 48, 58, 68 и так далее. Что это могло быть? Адреса, годы, какие-то порядковые номера? Неизвестно. Сразу под фотографиями виднелись аббревиатуры или сокращения из двух заглавных букв – ИН, ЛО, СО… Здесь тоже был тупик – Матвей зашифровал свои записи похлеще заправского ГРУшника. Ещё ниже были обозначения – БР и МР, причём БР всегда сопровождало фотографию девочки, а МР – мальчика. Тут хотя бы была какая-то закономерность. Итак, системность прослеживалась в чередовании пола ребенка, который соответствовал значению БР или МР, а так же в последовательности двузначных цифр над фотографиями. Остальные данные больше походили на спонтанные наборы символов, разобраться в которых без расшифровки не представлялось возможным на данном этапе.

К трём часам ночи у нас выстроилось несколько версий. За основную мы взяли следующую. Дед Матвей связан с похищением Тани Шелеповой, а быть может и других детей, представленных на фото. Его образ жизни и прошлое говорили о явных отклонениях в психике. Матвей был помешан на безопасности – этот вывод мы сделали по оснащению его жилища и отношению к окружающим его людям. Возможно, он был педофилом и маньяком, но доказательств данных фактов у нас пока не было. Открытыми оставались пять явных вопросов: куда делась его собственная дочь – Галя? Какую роль в этой истории играет таинственная седовласка без памяти? Кто остальные дети на фотографиях? Где все-таки Таня Шелепова? И кому понадобилось убивать самого Матвея, да ещё и таким изощренным способом?

Галю сразу объявили в розыск. Назавтра мы назначили несколько важных мероприятий. Первое – посетить детский приют «Лазурный Сад» с целью выяснить личность хотя бы кого-то из детей на фото. Второе – провести допрос семьи Афанасенковых путём онлайн конференции. Третье – дождаться результатов экспертизы из Екатеринбурга. Четвёртое – попытаться выяснить, кто же такая эта таинственная седовласка и это я намеревался выяснить в первую очередь.

Я покинул участок ближе к четырём утра, когда небо ещё было чёрным, а заря только намеревалась появиться на горизонте. Пошатываясь от выпитого, я завалился в Волгу и шлёпнул Ивана по плечу. Он дрогнул, пробудившись ото сна, и тронулся. Выглядел он как всегда опрятно, свежо, несмотря на часы томительного ночного ожидания. Из таких как он получаются отличные служаки и горе тем кадровикам, которые прошляпили столь дисциплинированного падавана.

– Ты здесь родился? – спросил я у Ивана, пока мы ехали.

– Да, в Большой Руке, – ответил он, кивнув.

– Семья?

– Батя спился, мать – старушка больная. Ухаживаю за ней дома. Еще девушка есть в Екатеринбурге… Свадьбу играть собираемся в следующем году.

– А почему не в тридцать восьмом?

– Простите?

– Это шутка была, Ваня. Чего тянуть целый год-то?

– А, – он хлопнул себя по лбу, зарделся. – Смешная шутка. Правда. Да мы деньги собираем на свадьбу. Сейчас дорого все – вот и копим. Она у меня в «Сбербанке» работает, восемнадцать тысяч получает. По выходным, когда мы не видимся, в «Магните» подрабатывает. Мы ведь в Питер хотим дней на пять съездить после свадьбы, Оленька моя всю жизнь мечтала побывать там.

– Счастливые вы люди… – задумчиво проговорил я, глядя в ночную тьму.

– Это тоже шутка?

– Нет, это мысли вслух, Ваня. Ты не отвлекайся, рули.

Через десять минут я был на горе, в своём арендованном поместье. Агап и Мария, конечно спали, и я ничуть не винил своих крепостных за отсутствие фанфар, полагавшихся господину по возвращении. На ходу я сбросил с себя пропахшие потом и дымом вещи, стремясь поскорее очутиться в постели. Поднялся по лестнице и ввалился в свою опочивальню. Но стоило мне зажечь свет, как я остолбенел от увиденного и весь мой сон вмиг куда-то испарился. На моей кровати (на моей!) спала седовласка! В своём бесформенном желтом плаще, с засаленными белоснежными волосами, в сапогах! Эта бестия не удосужилась даже раздеться! Снять эти грязные сапоги, подошва которых явно повидала не меньше моих крокодиловых туфлей. Комната пропиталась едким запахом, какой обычно витает вокруг стариков и бомжей. Я сжал кулаки, зубы от злости скрипнули и единственное, что сдерживало меня в тот момент от атаки – был внезапный приступ паралича, вызванного негодованием. Я весь кипел, ведь все, чего я желал в пол пятого утра, в этот убогий день, это завалиться на свою перину и уснуть мертвецким сном. Во мне бурлил виски, во мне кричал возмущённый граф и негодовал педант, личное пространство которого, его самая наивысшая ценность, было нарушено черт знает кем. Возмущению моему не было предела и я приблизился к кровати с четкими намерениями схватить эту наглую бомжиху и выкинуть прочь. Выкинуть ее на улицу и пусть идёт куда хочет эта умалишённая. Выбросить матрас и все белье, сжечь эту кровать, продезинфицировать комнату, а потом как следуют наказать Марию, бабку, которая подселила ее ко мне в комнату. Неужели, она думала, что я привёл ее в дом в качестве женщины? О, был бы я христианином, воззвал бы к Иисусу! За что мне это? За что ты, падла этакая, посылаешь ко мне столь тупых людей? Я стоял над ней с красными щеками, а ногти впивались в ладони и зубы скрипели так дико, что я бы мог скрипом тем разбудить полуглухих стариков на первом этаже. А она просто лежала на боку, подперев щеки руками и тихо сопела без задних ног. Но вдруг вся эта зверская мреть во мне стихла. Как будто накатила последняя волна, а затем тучи рассеялись и наступил штиль. Не знаю, что это случилось, но я посмотрел на эту лежащую бедолагу по-иному. Кто знает, что выпало на ее долю? Она и не старая совсем, а уже седая вся. Имени своего не знает, да и на на алкашку не похожа вовсе. Эти мысли напугали меня, напугали всерьёз, ибо лишь слабый человек способен мыслить в подобном русле, жалея всяких убогих и юродивых. Нет, нет места в твоём характере, граф Лихачевский, подобным сантиментам. Я вздохнул, спустился вниз, на кухню и достал из холодильника очередную бутылку виски, размышляя о кульбитах, что вытворял мой мозг. Эта ночь была темнее прочих, по крайней мере, мне так казалось. В одних трусах я поплёлся на веранду, устроился в кресле с пледом, налил себе стакан и уставился туда, где начало вставать солнце.

Запись 5

28 июля 2018 года

Той странной ночью я не сомкнул глаз. Все думал, сидя в кресле. Вспомнил почему-то свой разговор с отцом, когда мне было лет пятнадцать. Уже к тому возрасту я стал холодным, безразличным к окружающему миру снобом. Едким, как кислота из пасти Чужого, колким и смотрящим на каждого свысока. Обилие денег, благодаря которым я мог решить любую трудность, сделало из меня бронебойный таран, который не знал на своем пути преград. По сути, мальчишка, еще ребенок, но уже непрошибаемый, будто гранит. Это был результат моего взаимодействия с окружающим миром, и ничего более безопасного в этой вечной скотобойне, чем выстроить огромную стену, я найти так и не сумел. Таких людей в детстве обычно бьют. Да и в любом возрасте подобное поведение является причиной телесных травм, но мне всегда удавалось виртуозно маневрировать в потоке среди быдла и хамства и оставаться невредимым. Отец как-то сказал мне:

– Илларион, мне кажется, что из тебя растет что-то ужасное.

Фразу эту он отпустил после того, как я одним прекрасным летом обнюхался порошка, который нашел в заначке у мамаши. Ее к тому времени уже как шесть лет не было в живых, но на даче, где мы обычно проводили время летом, я набрел на ее нетронутый косметический шкаф, который и одарил меня целым пакетом белого счастья. Так призрак мамки продолжал издеваться надо мной, назло черственеющему отцу. Он тогда побил меня. Первый и последний раз в жизни. Вообще притронулся ко мне впервые за долгое время, как будто я прокаженным был. Но бил он меня не от злобы и негодования, бил, потому что об этом узнал кто-то из его партнеров или товарищей. Это надо ж! Сынулька олигарха, да в пятнадцать-то лет и на коксе сидит. Ну дела! Лупил меня батя знатно. Он был здоровым сибирским мужиком, с тяжелыми волосатыми ручищами, и каждый удар по заднице звонко отстукивал в моей задурманенной голове. Я не злился на него за это. Даже напротив, я, быть может, впервые в жизни почувствовал, что кому-то не безразличен. Первые попытки воспитания нерадивого отпрыска. Почти как у всех, да только поздно. На этом воспитание закончилось. Навсегда. Сибирский мужик снова отчалил на север, а я – в благодатный Париж к вежливым прохожим, дорогому парфюму и мурлыкающим девицам из кабаре. Тот день я запомнил надолго и вспоминаю его частенько, раньше – как горестные моменты отцовского безразличия. А в возрасте постарше думаю об этом, чтобы разобраться в самом себе, проанализировать свои поведенческие модели, мотивы принятия решений и отпечатки, которые остались не только на моей заднице, но и в голове.