Текст книги "Вампиры (сборник)"

Автор книги: Барон Олшеври

Соавторы: Владислав Реймонт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

II

– Ужасный день! – воскликнул Зенон, вздрагивая от холода.

– Страшный, скверный, отвратительный день, – весело передразнивая его, повторила красивая светловолосая девушка, выходя вместе с ним из-за громадных колонн портика святого Павла на широкие, мокрые и скользкие ступени.

– Втройне отвратительный день: холод, сырость и туман. Я почти совершенно позабыл, как светит и греет солнце.

– Преувеличение и экзальтированность, как говорит тетя Эллен.

– Значит, вы видели в этом году в Лондоне солнце?

– Но ведь еще только февраль!

– А вы вообще когда-нибудь видели солнце в Англии?

– Ох, мистер Зен, смотрите, моя тетя Долли скажет: берегись, Бэти, этот человек поклоняется солнцу как гвебр: он, должно быть, язычник! – И она смеялась, комически представляя голос своей тетки.

– Ведь с ноября ни на одно мгновение не выглянуло в Лондоне солнце – все туман, дожди, грязь, а я ведь не из клеенки, и вот я уже чувствую, что превращаюсь в кисель, в туман, в струйки воды.

– В вашей стране тоже нет постоянного солнца, – сказала девушка, притихнув.

– Есть, мисс Бэти, есть почти ежедневно, а теперь, вот сейчас, сегодня, оно светит обязательно, – искрится в снегах, огромное, сияющее, чудное, – говорил он, понижая голос, уходя вдаль внезапных, ослепляющих воспоминаний.

– Тоска, – шепнула она тихо и как-то удивительно грустно.

– Да, тоска… Тоска, которая, как коршун, падает и вонзается в душу острыми когтями, как крик, вырывается из сердца, с самого дна давно умерших дней и, как буря, несет… как буря… Давно уже, целые годы она не навещала меня, я думал, что ношу в себе только мертвые тени, как ношу в себе каждый вчерашний день. Но сегодняшнее богослужение, церковь, пение – все это опять воскресило истлевший пепел минувшего.

– Мистер Зен, – шепнула она, касаясь ласково его руки.

– Что, Бэти, что?

– Когда-нибудь вы повезете меня туда, мы поедем на эти снега, искрящиеся под солнцем, поедем в эти солнечные дни… в эти дни…

– Счастья! Да, Бэти, дни желанного счастья, – говорил он страстно, охватывая горящими глазами ее светлую голову, отчего она отвернулась, полная радостного страха, озаренная мягким отблеском своих надежд; губы ее дрогнули, и белое, как лепестки розы, личико засияло; она стала розовая и благоухающая радостью, как утро, заманчивая, как поцелуй, который сулили грезы.

Они замолкли, заметив как-то вдруг после этого увлечения, что гранитные ступени удивительно скользки и круты, что из храма доносится еще чудное пение и что вокруг много народа и у людей, выходящих вместе с ними из храма, лица суровы и укоризненны.

Они стали поспешно спускаться вниз – на площадь, в серые, грустные, болотистые туннели улиц, под тяжелые, давящие своды, под туман, нависший желтовато-серыми клочьями, под этот движущийся, липкий, холодный, отвратительный туман, тающий грязными каплями дождя.

По случаю воскресенья улицы были почти пусты и безмолвны. Они чернели низкими коридорами, придавленные туманом, который, как вата от перевязки, насыщенная гноем, обмакнутая в какие-то ужасные выделения, клубился, спускаясь все ниже в улицы, заливая дома, погружая в грязные волны весь город.

Магазины были закрыты, все двери заперты, тротуары почти пусты, черные дома стояли угрюмо, точно омертвела толпа этих каменных громад, скорбных, немых и совершенно ослепших, потому что все окна были покрыты бельмами, и только кое-где в верхних этажах, утонувших во мгле, мерцал какой-нибудь затерянный огонек.

Глаза безнадежно блуждали по угрюмой пустоте туманных улиц, даже бесчисленные вывески глядели полинялыми, мертвыми красками.

Воздух был душный, тяжелый, насыщенный сыростью, запахом грязи и размякшего асфальта, а со всех невидимых во мгле крыш, со всех балконов, со всех вывесок брызгали струйки воды, отовсюду капало, водосточные трубы непрерывно глухо гудели, подобно далекому шуму бесчисленных потоков.

– Какой дорогой пойдем? – спросил Зенон, раскрывая зонт.

– По Странду, потому что ближе.

– Вы так торопитесь домой.

– Мне холодно, – это достаточная причина.

– Значит, сегодня ждать теток не будем?

– Хоть один раз сделаем им сюрприз: будут искать нас – и не найдут.

– Дело не обойдется без комментариев, и ядовитых.

– Скажу, что это ваша вина, ага!

– Ладно, сумею защититься. Но это ежевоскресное, традиционное, чуть ли не служебно-официальное хождение в церковь довольно-таки скучно.

– Ах как скучно, как скучно! Только вы этого дома не скажите, а то все тетки будут против вас! – весело воскликнула девушка, прижимаясь к его руке.

– А вы бы меня защищали? А?

– Нет, нет, потому что я сама виновата, мне это тоже наскучило.

– Зачем же вы подчиняетесь тому, что вам не нравится и неприятно?

– Потому что я страшно боюсь теток. Сколько раз я хотела взбунтоваться против них, но как только тетя Долли посмотрит на меня из-под очков, а тетя Эллен скажет: – «Бэти!» – так сразу и конец, я уже ни слова не могу сказать, только плакать хочется, и так мне неприятно, так неприятно…

– Мисс Бэти еще большой ребенок.

– Но когда-нибудь вырасту, правда? – нежно спросила она. – Через год-то уж во всяком случае, – добавила она с улыбкой, пряча в муфту покрасневшее личико, потому что через год была назначена их свадьба.

– О да, о да! – весело подхватил он, заглядывая ей в глаза. – Да, через год Бэти будет взрослой, через десять лет она будет уже дамой, через двадцать – степенной матроной, а через сорок лет мисс Бэти будет, как мисс Долли, старой, седой, скрюченной, читающей библию и не терпящей молодежи, смеха, игр, будет скучной, пахнущей камфарой, мистрис Бэти.

– Нет, нет, никогда такой не буду, никогда! – жалобно защищалась она, почти испуганная такой возможностью, о которой никогда еще не думала.

А ему тоже стало грустно; шутя рисуя себе эту далекую картину, он вдруг вздрогнул, как бы прячась в себя от страшного видения, которое встало у него перед глазами.

Вот навстречу ему шла Бэти… старая, сгорбленная, худая, выцветшая, некрасивая, как какой-то грязный лоскут, – шла шатаясь, опираясь на палку и глядя на него ввалившимися, бесконечно скорбными глазами.

Он отступил в ужасе, но раньше чем успел прийти в себя, видение исчезло в туман, на тротуаре не было никого, а рядом с ним, совсем близко, вися на его руке, шла Бэти, сияющая, как цветок, Бэти – весеннее дыхание, олицетворение молодости. Он нежно улыбнулся ей, как бы проснувшись от тяжелого сна.

– Что вы смотрите? – спросила она, когда он недоверчиво оглянулся, не понимая, явилось ли это в нем самом или вне его.

– Мне показалось, что прошел кто-то из знакомых.

– Я не видела никого, а может, у вас в глазах двоится? – весело щебетала она, заглядывая ему в глаза.

– Может быть! – с трудом выдавил он из себя, страшно бледнея от неожиданного чувства ужаса, который скрывался в этом видении. Его пронизал мертвящий холод этой загадки, но он сейчас же овладел собой, незаметно бросил пристальный взгляд на ее лицо, волосы, вполз в самую глубину синих глаз, оттененных черными ресницами, пробежал по всему гибкому молодому телу, подкарауливая ее движения, невольно сравнивая и находя их тождество с теми.

Он гадливо содрогнулся всем телом, – видение было страшно и отвратительно, но все-таки он не мог заставить себя прекратить эти сравнения, не мог подавить в себе какого-то странного беспокойства и чувства тягости, даже не слыхал ее вопросов. К счастью, на углу Флит-стрита и одного переулка им преградила дорогу толпа, стоявшая под подвижной крышей зонтов вокруг какого-то раскричавшегося человека.

Они подошли ближе к высокой передвижной трибуне, на которой под зонтом стоял высокий, красный, упитанный господин и, перебрасывая то и дело из одной руки в другую раскрытый зонт, кричал охрипшим вдохновенным голосом нечто вроде проповеди, обильно сдобренной библейскими сравнениями и цитатами. Иногда он бросался вперед со странными угрозами и оставался как бы висящим в воздухе с распростертыми руками. Тогда выступала вперед женщина в черном платье с большим зеленым пером на шляпе, бледная и худая; она ударяла в огромный медный бубен с такой силой, что толпа пятилась назад, а четверо детей в длинных белых одеждах, промокших и забрызганных грязью, с крыльями на плечах начинали петь гимн пискливыми голосами и плясать вокруг трибуны, как вокруг Ноева ковчега.

Проповедник был основателем новой секты – «Секты ужаса».

Он проповедовал приближение конца мира, требовал всеобщего покаяния, раздачи всех земных благ, разрушения городов, прекращения всякого труда и ухода в поля и леса на эти дни последнего очищения.

Проповедовал он дико, смешно, но с захватывающей силой, совершенно не обращая внимания на издевавшихся над ним слушателей.

Кто-то бросил ему в лицо зажженную сигару, кто-то брызнул водой; остальные вторили его цитатам грубыми шутками и глупым, скотским смехом, но в конце концов он победил их силой своей страсти, овладел их вниманием и обуздал души. Притихли как-то, стали пробуждаться; вот один пьяный упал на колени перед трибуной и хотел громко исповедать свои грехи; какая-то женщина, растрогавшись, прикрыла своим платком продрогших, посиневших детей, многие уже слушали внимательно, и когда черная женщина с зеленым пером стала обходить толпу с тарелкой в руке, то пенсы посыпались довольно щедро, она же взамен раздавала цитаты из апокалипсиса, отпечатанные на красной бумаге, и адрес церкви, где верные собираются для совместных размышлений.

Бэти бросила целый шиллинг, что оратор, несмотря на состояние экстаза, заметил с быстротой молнии, закричав изо всех сил:

– Обращенная! Одна из содомских грешниц – обращенная!

– Пойдемте скорее, пойдемте, – просила Бэти, сконфуженная взглядами толпы.

– Пойдемте, а то еще один шиллинг – и вас объявят святой.

Они выскользнули из толпы и быстро пошли по пустому тротуару.

– На том углу тоже спасают, – заметил иронически Зенон.

И действительно, там, в глубине черной, узкой улочки, почти совершенно затопленной спускавшимся все ниже туманом, раздавался крикливый и вдохновенный голос уличного проповедника; там тоже собралось небольшое количество прохожих и тоже ударяли в бубен, пели гимны, проклинали грех, призывали к покаянию, спасали, собирали пенсы и раздавали отрывки из Священного писания, отпечатанные на светло-зеленых листках, которые, как молодые листья, падали на грязный тротуар.

– Слишком много этих спасателей мира!

– Вы думаете, – спросила Бэти, – что это все плуты и обманщики?

– Не знаю, знаю только, что власть их кончается с момента открытия трактиров, потому что потом уже не хватает ни слушателей, ни пенсов.

– Вы давно видели моего брата? – спросила она неожиданно.

– Три дня тому назад я был у него на сеансе.

– Так он все еще занимается спиритизмом! – воскликнула она возмущенно.

– Простите, я не знал, что он это скрывает от вас.

– Нет, нет, только я думала, что он уже бросил это, потому что давно не вспоминал об этом… Но и вы тоже этим занимаетесь? – спросила она испуганно.

– О, нет! Я был на сеансе, не принимая в нем никакого непосредственного участия, играл только, вернее, начал играть и уснул за фисгармонией. Меня разбудили, когда уже сеанс окончился.

– Вы в эти вещи не верите, правда? – почти просила она.

– Прежде всего – не знаю. Я ничего не видел и ничего не утверждаю и не отрицаю, потому что этим не занимаюсь. – В это время он вспомнил непонятную двойственность Дэзи, но не сказал об этом ни слова, чтобы не испугать Бэти.

– Джо уже больше двух недель не был дома, – жаловалась она тихо, – а ведь его отпуск скоро кончается и ему надо возвращаться в полк.

– Поскольку он об этом говорил, он уже не вернется на службу.

Бэти остановилась, пораженная.

– Не вернется! Боже мой! Вот отец огорчится, – простонала она.

Мистер Зенон начал горячо защищать своего друга, изображая военную жизнь в самых черных красках, говоря, что эта жизнь недостойна такого совершенно исключительного человека, как мистер Джо, но Бэти только печально качала головой.

– Что отец на это скажет?! Жизнь у нас в доме станет совсем невыносимой! Чувствую, что отец поссорится с ним окончательно, не простит ему этого. Тетки лишат его наследства… Что с ним будет?.. И со мной что теперь будет?

Она не могла сдержать слез.

– Мисс Бэти, а я разве уже ничего не значу?

– Я иногда начинаю бояться, что и вам, мистер Зен, в конце концов опротивеет наш дом; надоедят тетки, вы поссоритесь с отцом, возненавидите меня – ах, разве я знаю, что еще будет! – одним словом, в один прекрасный вечер вы уйдете, и уже никогда я вас больше не увижу, – никогда! – В голосе ее дрожало беспокойство.

– Совсем незачем огорчаться преждевременно. Если даже тетки и доведут меня до этого и я поссорюсь с отцом, то я уйду из вашего дома, но с вами, Бэти, вместе с вами и навсегда.

Голос его звучал уверенно.

– Вместе и навсегда! – воскликнула Бэти, вся загоревшись от волнения. – Ах, мистер Зен…

– Что, дитя мое, что? – нежно спрашивал он, видя ее нерешительность.

– Как я вас страшно… страшно… нет, не могу теперь, не могу… после скажу, вечером…

Она отвернула покрасневшее лицо.

Зенон благодарно улыбнулся и не спрашивал больше, – он и так знал, какое слово благоухало на ее горячих губах и лучилось из засветившихся неожиданно глаз.

Они продолжали идти молча, оплетенные сладким ритмом этих недосказанных слов, полные тихой мелодии любви и глубокой веры друг в друга.

Они забыли о прежнем своем разговоре, не чувствовали уже ни холода, ни дождя, ни тумана, ни пасмурности этого ужасного дня, – шли по каким-то неожиданно расцветшим лугам, полные весеннего цветистого восторга.

Шли по душистым зеленым и звонким рощам любви, очарованные и восторженные, переживая невозвратные мгновения полного счастья.

Молчали, потому что дорога и желанна была им эта внешняя тишина; в ней они притаились как бы в пламенной чаще, как бы в светлом тумане стыдливой боязни, притаились, чтобы говорить только взглядами, прикосновениями рук, вздохами, в которых больше страсти, чем признания, улыбкой, в которой и горячая кровь кипела, и светилось что-то неуловимое, святое и упоительное, что было как бы запахом молитвенно пылающих душ.

Бэти часто обнимала его голову страстными, целующими взглядами и, непойманная, пугливо прятала влажные томные глаза, а он, сильно прижимая ее руку, наклонялся и жадными, воровскими взглядами ловил ее горящие губы.

Иногда какой-нибудь звук, который не был словом, который даже ничего не обозначал, пробегал от одного к другому тайно и так понятно, что они прижимались еще сильнее друг к другу, наклоняли головы, глубже вздыхали и незаметно для самих себя останавливались на одно мгновение, на мгновение обессиливающей радости – радости чувствовать себя друг возле друга…

– Я давно жаждал такой минуты, ждал ее, – сказал он громко.

– А я о ней ежедневно мечтала, – прошептала она так тихо, что он скорее глазами, чем слухом, поймал эти слова с ее уст.

Они входили в Трафальгарский сквер. Туман, висевший до сих пор неподвижно и застывший, как облако, теперь вдруг стал клубиться, раскачиваться и брызгать, как море, в которое ударил ураган. Он поплыл целыми каскадами, расплюснутыми волнами и опустился сырой непроницаемой пылью, такой густой, что в несколько минут вся площадь совершенно исчезла из глаз.

Колоссальная колонна памятника Нельсону и эти строгие чудовищные львы, высеченные из гранита, едва просвечивали слабыми, теряющимися контурами сквозь сыпучую, колеблющуюся зеленовато-серую пелену.

Исчезли дома и улицы, пропали деревья, вся площадь утонула в грязной мути, затхлая сырость наполнила все липкой, удушливой мглой.

Черные высокие колонны портика Национальной галереи, мимо которых они проходили, слабо обрисовывались, как гнилые бревна, затонувшие в мутной воде.

На расстоянии двух шагов ничего не было видно, иногда почти рядом раздавались шаги, а человек оставался невидимым или же проплывал едва заметной тенью; то вдруг какой-нибудь экипаж, похожий на чудовищного краба, движущегося в водной глубине, проезжал и исчезал неизвестно куда.

Притупленные отзвуки шагов, глухие слова, неясные разговоры и замирающие звуки, неизвестно кем издаваемые и откуда плывущие, блуждали в тумане, проносясь беззвучным и беспокойным шорохом.

Зенон и его спутница шли медленно, чтобы не заблудиться в этой непроницаемой пустоте и не попасть под лошадей на перекрестках. Оба они почему-то стали грустны.

Туман пронизывал их холодом и бросал на души мрачную тень, волшебные рощи упоения и счастья развеялись неожиданно в серой тягостной темноте; глаза потухли, и обоих охватила тихая, скорбная тоска.

Они уже были далеко, далеко друг от друга; души их разлетелись, как вспугнутые птицы, и неслись в чуждые задумчивые дали на крыльях неожиданной, необъяснимой тревоги, на крыльях тоски.

– Если бы можно было взять экипаж, мне так холодно, – шепнула неуверенно Бэти.

– На Ватерлоо будут лошади, там станция.

– Но вечером вы придете к обеду, да? – нежно спросила она.

Не успев ответить, он вдруг быстро отступил назад. Точно из-под земли, прямо перед ними, лицом к лицу, выплыла из тумана мисс Дэзи с каким-то высоким господином. Прежде чем он успел поклониться, они исчезли.

Он испуганно оглянулся, но увидел только неясный силуэт; глухо доносились отзвуки шагов.

– Вы ее знаете? – спросила Бэти пониженным и несколько дрожащим голосом.

Он ответил не сразу. Долго вглядывался в зажженный в этот момент фонарь, в волнующийся круг красного света, окруженного зеленым обручем и густым подвижным слоем тумана, из которого пламя виднелось только маленькой точкой.

– Немного знаю, – с трудом ответил он…

Проводив Бэти, мистер Зенон скорыми шагами пошел по направлению Грин-Парка и вскоре погрузился в туманную пустоту. Иногда, как блуждающий призрак, показывалось ему из мглы одинокое дерево, то вдруг выплывал цветник, то группа огромных деревьев тускло обрисовывалась развевающимся султаном, как бы подымаясь столбами дыма, то вдруг вырастал человек и сейчас же опять исчезал, как рыба, проплывающая бездну.

Бездонное молчание, серая непроницаемая пустота окружали его, капли воды выделялись из тумана, шелестя с надоедливой монотонностью по невидимым листьям и кустам, то вдруг какой-то глухой, далекий голос пролетал над ним брызгами звуков, и снова наступали минуты полной тишины и пустоты. Он ускорял шаги, ему было холодно, туман пронизывал сыростью все тело, и, кроме того, его интересовало, застанет ли он сегодня за завтраком Дэзи. Со времени того сеанса он не виделся с ней, она не выходила к табльдоту – говорили, что она больна.

Несколько дней спокойных размышлений и занятий обычными делами сделали то, что он тогдашнюю двойственность Дэзи стал считать галлюцинацией, начал уже забывать отдельные мелкие подробности и всю эту сцену постепенно отодвигал на самое дно сознания вместе со всем хламом, предназначенным к забвению.

Он перестал размышлять об этом и был доволен, что понемногу избавляется от страха перед этой темнотой, неразрешимой загадкой, но вместо этого в нем рождалось настойчивое, беспокойное желание ближе узнать Дэзи.

Он часто думал о ней, а еще чаще, уже совершенно бессознательно, искал случая увидеть ее. Но она не появлялась.

Он пробовал заговорить о ней, но и это ему не удавалось, да и не с кем было: Джо со дня сеанса не появлялся в столовой, а в квартире он все не мог его застать; другие же молчали или – что еще более удивительно – отделывались ничего не значащими, недосказанными фразами. Зенон видел по их лицам, что какая-то боязнь сдерживает их, что все они, разговаривая, незаметно, исподтишка взглядывают на Магатму и сейчас же тревожно смолкают.

Эта неожиданная связь с Магатмой удивила его, но он не мог себе этого объяснить.

Прошло три дня безрезультатных вопросов и размышлений. Наконец все это надоело ему, он перестал спрашивать, но не мог перестать размышлять. И в глубине этих мыслей медленно вырастала боязнь, какое-то предчувствие будущих, еще неясных и далеких событий, неизвестных, но уже рождающихся в глубине грядущего дня.

И потому-то теперь неожиданная и такая необыкновенная встреча с Дэзи возбудила в нем странную, мучительную тоску.

Это не была тоска, похожая на ту, какую он чувствовал по Бэти, не видя ее несколько дней. Там была тоска по возлюбленной, здесь же было нечто несравненно более могущественное и совершенно непреодолимое для человеческой воли – нечто подобное неудержному стремлению асфероидов, блуждающих в бесконечности за солнцами, или течению рек, бегущих в океаны.

Сам он еще не сознавал этого, но уже подчинялся этим бессмертным законам.

Пройдя парк, Зенон мчался по невидимым улицам, по каким-то затерянным в тумане площадям, по каким-то неузнаваемым переулкам, полным сдержанного гула, угадывая инстинктивно дорогу среди все более сгущавшейся темноты. Облака тумана теперь уже стали ползти густыми желтовато-черными полосами по самой земле, и он должен был с усилием прокладывать себе путь сквозь эту чащу отвердевших, мутных волокон.

Он жил за Регентс-парком на длинной и тихой Авеню-Род, которая теперь была так залита пенистыми волнами тумана, что он с трудом отыскал свой пансион.