Текст книги "Книга Асты"

Автор книги: Барбара Вайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

7

О тех одиннадцати годах рассказала Свонни, когда мы сблизились с ней после смерти моей мамы. Конечно же, рассказала не все, на такое никто не решится. Но то, что посчитала нужным, открыла.

После размолвки с Астой за кофе и ссоры в ее спальне прошло немало времени, прежде чем Свонни доверилась Торбену. Моя мама была ее поверенной, но ей запретили до поры до времени обсуждать эту ситуацию с Астой. Почему же Свонни держала Торбена в неведении? Все говорили, что их союз оказался удачным, они были неразлучны и преданы друг другу. История его долгого и пылкого ухаживания хорошо известна. Когда находишься в их обществе, можно заметить, как он украдкой поглядывает на нее, а она незаметно отвечает ему полуулыбкой. Дома они разговаривали по-датски, это был их личный язык. Но тем не менее признания Асты долгое время оставались для него тайной.

Моя мама часто видела сестру расстроенной, с темными кругами под глазами от бессонницы. Врач даже выписал ей транквилизаторы. Замечал ли Торбен эти перемены? Или она лгала ему, объясняя свое состояние другими причинами?

После смерти Торбена и Асты Свонни призналась, что ее охватывал ужас при мысли, что может подумать о ней Торбен. Его семья принадлежала к высшему обществу, возможно он был потомком аристократов. Но бояться, что после тридцати лет супружеской жизни муж станет презирать ее за более низкое происхождение? Хуже всего было то, что Свонни не знала, кто она. Хотя и заставила Асту прямо заявить, что она не ее родная дочь и не дочь Расмуса. Аста ведь сама сказала, что на месте жены она бы отправила ребенка обратно в приют.

Известие, что жена получила анонимное письмо, поразило Торбена. Казалось, его больше разозлил сам факт существования письма, чем содержание, так как, понятное дело, прочитать анонимку ему не пришлось.

– Мама сожгла его.

– Хочешь сказать, она все придумала?

– Нет, письмо распечатала я, оно было адресовано мне, но мама прочитала и сожгла.

Торбен счел все это абсурдом. Не то чтобы просто отмахнулся, он не такой человек. Внимательно выслушал Свонни и понял, как это ее расстраивает. Обдумав услышанное, он объявил, что, по его мнению, Аста сама все выдумала.

– Кроме письма, Торбен.

– О да, это удивительное письмо!

Он холодно посмотрел на нее, печально улыбнулся и приподнял брови. Свонни поняла тогда, о чем он подумал, но никогда бы не сказал – кто на самом деле прислал письмо. Он все оценил разумно. Аста постарела и одряхлела. Теперь, особенно в последние годы, она ощущала, как однообразно и уныло прошла ее жизнь. И ей захотелось внести что-нибудь яркое, чтобы годы не казались прожитыми зря. Тем более что не осталось никого, кто смог бы доказать обратное.

Дальше Торбен предположил, что Аста хотела сказать, будто Свонни – ее ребенок, но не от Расмуса, а от любовника. Удивительно, но его слова на некоторое время успокоили Свонни. Она даже говорила маме, что ей следовало все рассказать Торбену раньше.

Однако Аста никогда не утверждала, что Свонни – ребенок от любовника. Торбен не учел, что она принадлежала к поколению, где замужней женщине иметь любовника было не только неэтично, но считалось почти преступлением. В дневниках откровенно записано, что Аста думала о женщинах, которые «грешили» таким образом, и о женской чести вообще. Во всяком случае, она ухитрилась оставить вопрос о происхождении Свонни в прошлом и предать его забвению. И не скрывая раздражения, дала понять Свонни, что не намерена возвращаться к этому вопросу.

– Давай забудем это, lille Свонни, – отвечала она на попытки дочери возобновить разговор. Или раздраженно бросала: – Какой вздор ты несешь!

После ночного признания она раз и навсегда закрыла тему. Какой смысл копаться в том, что произошло шестьдесят лет назад?

– Я люблю тебя, у тебя была хорошая жизнь и сейчас прекрасный муж, – Аста не удержалась и добавила, что это гораздо больше, чем имела она сама. – Ты в достатке, у тебя все есть – так в чем дело? Зачем ты продолжаешь заниматься ерундой?

– Я вправе знать, кто я такая, мама.

– Но я же говорила. Мы с отцом удочерили тебя. Нам хотелось девочку, а до Марии рождались только мальчики. Мы взяли тебя из приюта – этого довольно? Я не понимаю, что с тобой, lille Свонни. Это мне надо жаловаться, это я потеряла детей одного за другим – но разве я плачу? Никогда! Я поступаю лучше – все оставляю позади.

Вы должны понять, что теперь Свонни чувствовала себя одинокой. Она говорила, что ощущала себя отщепенцем во многих смыслах. Мама, при всей ее показной любви, больше не мама. Сестра и брат – просто люди, с которыми она выросла. И приблизительно год ее сильно угнетала мысль, что она, возможно, и не датчанка. Пока национальность не вызывала сомнения, она не задумывалась, насколько ей важно быть датчанкой. Произошла странная вещь – датский язык, ее родной язык, стал языком, на который она не имеет права, и, разговаривая на нем, она чувствовала себя самозванкой. Получалось, что у нее нет родного языка, так как она не знает своей национальности. К тому же все это нелепо в ее годы. Хотя такие известия всегда неприятны, они более уместны в детстве или юношестве.

Но хуже всего, что ее муж, защита и опора, не поддержал ее, а просто отказался принимать всерьез. Он не раздражался, но относился скептически. Не раз повторял, что не понимает, как умная, здравомыслящая женщина поверила в чепуху, которую престарелая мать соизволила поведать. Он же не сомневается в ее происхождении и находит прямое сходство жены с ее предками, запечатленными на старинных семейных фотографиях Mormor.

Тогда зачем Mor сказала это? Начиталась Диккенса, ответил Торбен, довольный, что нашел такое гениальное объяснение. Действительно, Mormor редко читала что-нибудь, кроме Диккенса. В его сюжетах зачастую оказывалось, что дети не знали своего происхождения. Взять хотя бы Эстеллу или Эстер Саммерсон, продолжал Торбен, сам любивший книги. Аста одряхлела и путает выдумку с реальностью, фантазию с фактами. Неожиданно Свонни поняла, чего раньше не замечала, – Торбен недолюбливал ее мать.

Рак оказался фантазией Асты или подходящей уловкой. Для женщины преклонного возраста она была на редкость энергичной и здоровой. А вот моя мама действительно умерла от рака.

Она собралась выйти замуж. Не просто обручилась, как раньше. Нет, на этот раз все оказалось серьезно. Джордж, последний ее «жених», был человеком основательным, и они хотели зарегистрировать брак в мэрии Хэмпстеда в августе. У нее обнаружили карциному, разновидность злокачественной опухоли, которая пожирает больного очень быстро. Мама умерла через три недели после установления диагноза.

Похороны проходили на Голдерс-Грин, и Аста тоже приехала. Свонни отговаривала, но она все же явилась – в черном шелковом пальто и берете. После церемонии, когда выносили венки в сад крематория, она громко и четко произнесла жутковатую фразу:

– Мои дети всегда умирают.

И это правда. Первым умер Мадс, вторым, возможно, малыш, которого заменили Сванхильд, Моэнс погиб в Сомме, теперь – Мария. Поскольку Свонни не ее дочь, то Кнуд – мой дядя Кен – остался у нее единственным.

– Мама… – охнула Свонни.

– Это не так страшно, как раньше. К старости черствеешь, и многое уже не имеет значения. Никаких чувств не остается. – И Аста, к всеобщему изумлению, подняла с травы большой букет роз, понюхала его и оторвала карточку. – Пожалуй, я возьму их домой, lille Свонни. Люблю красные розы. Ты все время забываешь ставить цветы ко мне в комнату.

Аста действительно забрала розы домой, заметив, что они теперь Марии не нужны. Лучше, если бы эти Питер и Шейла дарили ей цветы при жизни.

После похорон я приехала к Свонни вместе с Джорджем и его сыном Дэниэлом, красивым и молчаливым человеком примерно моего возраста, психиатром. Это сейчас Свонни могла бы обратиться за помощью по установлению своей личности, но не в 1960 году. Тогда даже обращение к психиатру было рискованным шагом. Но мне пришло в голову поговорить с ним о Свонни, когда мы приехали на Виллоу-роуд. Дэниэл казался приятным человеком, к тому же не следил за каждым движением окружающих, как часто случается у психиатров, и не показывал своего превосходства или равнодушия.

На похоронах он спросил, кто такая Аста, и проявил к ней весьма необычный интерес. Так ведет себя мужчина, которому нравится красивая молодая женщина и он хочет побольше о ней узнать.

– Кто это?

– Моя бабушка.

– Она превосходно выглядит. Здесь неуместно об этом говорить, но она будто бы умеет получать удовольствие от жизни.

– Не знаю, – ответила я честно.

– Мне очень жаль вашу маму. – Он уже выразил соболезнование раньше, но, видимо, забыл. – Было бы приятно видеть ее своей мачехой.

Кто-то, должно быть, представил его Асте, потому что я наткнулась на них в гостиной Свонни, увлеченных беседой. Она рассказывала ту историю о человеке, которого знала ее шведская кузина и который убил любовницу, забрал своего ребенка и привез его жене. Наверное, Свонни тоже хотелось знать, не имеет ли этот рассказ отношение к ее происхождению, но вряд ли она могла представить отца в роли убийцы.

Так или иначе, я ничего не предприняла, чтобы Свонни показалась психиатру – Дэниэлу Блэйну или кому-то еще. Смерть моей мамы глубоко потрясла ее, но отвлекла от собственных тревог. Общая потеря сблизила нас. Мария была ее ближайшей подругой, своих детей у Свонни не было, и вполне естественно, что я для нее стала дочерью.

Свонни горевала. Она снова сблизилась с Торбеном, который разделял ее скорбь, искренне ей сочувствовал. Он любил мою маму как сестру. Надеюсь, не оскорблю его, если скажу, что смерть моей мамы наступила в самое подходящее для него время – вернула ему жену и изгнала из ее головы «бредни о происхождении».

Конечно же, он не был таким равнодушным и наглым, как мой дядя Кен, который любую женщину в возрасте от тридцати пяти до шестидесяти лет мог обвинить в отклонениях от нормы. Еще до смерти мамы, даже до ее болезни, Свонни расспросила его о том же. Ведь тогда ему, должно быть, исполнилось лет пять. Он был уже не малышом, а почти школьником.

Себя в пять лет Свонни помнила. Ей врезалась в память смерть короля Эдуарда VII и замечание отца, что датская королева теперь вдова. Она запомнила даже одну из скандальных сплетен, дорогих сердцу Асты, будто королева Александра носила бриллиантовое колье, чтобы скрыть шрам на шее, оставленный королем, пытавшимся задушить ее. Конечно же, Кен мог запомнить, что Аста родила дочь и что ему показывали младенца. Мог заметить в доме няню или доктора.

Но Кен ничего не помнил. Он даже с гордостью, по словам Свонни, заявил, что в его памяти не отложилось абсолютно ничего, что происходило до шести лет. Он смутно помнил дом на Лавендер-гроув, из которого они уехали, когда ему исполнилось шесть с половиной. И Свонни всегда была в его жизни.

– Это из-за возраста, – сказал он Торбену, пересказывая расспросы Свонни. – Они все немного сходят с ума, я наблюдал это не раз. И лет на семь, не меньше.

Я размышляла, не «заблокировал» ли (как сказал бы Дэниэл) Кен все, что связано с ранним детством, если воспоминания были не слишком приятны. Тот период жизни семьи нельзя назвать счастливым. Постоянные переезды с места на место, из одной страны в другую, ужасные ссоры родителей, смерть маленького брата, переселение в Англию и новый язык отсутствие отца длительное время. Без сомнения, этого достаточно, чтобы стереть прошлое. Дальше дела пошли лучше, но год рождения Свонни был для семьи самым трудным.

С другой стороны, он мог и помнить, но был слишком заносчивым, чтобы признаться. Тоже типично для него. Женщины, по его мнению, не должны давать волю фантазии, они странные создания. Кен часто повторял, как он рад, что у него нет дочери. Впрочем, вряд ли он знал больше, чем говорил. Во времена его детства зачатие, беременность и рождение тщательно скрывали от детей. Mor просто легла в постель, а кто-то принес ей ребенка. Так она пишет в своем дневнике.

Возможно, это правда.

Mormor не любила природу и даже не притворялась, что любит. Сад был для нее местом, где можно посидеть на солнышке и пообедать в беседке. Она упрекала Торбена и Свонни, что те никогда не устраивают обедов на свежем воздухе. В их саду нет стола под деревом. Вообще нет никакой садовой мебели с зонтиками от солнца, которую бы выносили каждую весну и устанавливали в укромном уголке. Она часто вспоминала «Паданарам», где было так «уютно» – ее любимое определение – пить чай под шелковицей. Сохранилась фотография, на которой Аста разливает чай из большого серебряного чайника. Свонни сидит рядом, моя мама – на коленях у Morfar, мальчики в подпоясанных куртках – напротив. Позади стоит Хансине, сияющая, в форменной одежде прислуги и в шляпке. Торбен не любил есть на открытом воздухе и тем самым заработал недоверие Асты.

В саду на Виллоу-роуд негде было присесть, кроме жесткой тиковой скамейки, и Mormor редко выходила туда. Цветы, что росли там, тоже не нравились ей. Она предпочитала розы из цветочной лавки или экзотические цветы с сильным запахом, как в оранжереях. Для ухода за садом нанимали садовника, который приходил два или три раза в неделю. Уже тогда, в шестидесятых, не разрешалось разводить костры. Лондон и его предместья считались бездымной зоной. Но осенью садовник изредка нарушал это правило, чтобы сжечь опавшие листья и мусор с дорожек. И очень удивился, когда однажды днем увидел, как «старая леди» подошла и забрала его тачку. Если бы он спросил зачем, Mormor прикинулась бы, что не расслышала. Иногда она так делала, хотя слышала не хуже меня. Она почти бегом покатила тачку прочь, рассказывал садовник, удивляясь ее энергии.

Свонни в это время сидела у парикмахера. Когда она вернулась, садовник уже собирался уходить. Он рассказал, что «старая леди» привезла тачку, полную книг и бумаг. Но он к тому времени уже загасил костер и разбросал золу. Она поинтересовалась, будет ли садовник разжигать костер на следующей неделе, но тот ответил, что теперь уж только в следующем году.

Свонни спросила об этом Mormor, но получила весьма туманный ответ:

– Это личное, lille Свонни. Как ты думаешь, почему я дождалась, когда тебя не будет дома?

– Ты можешь все что угодно сжечь в печке на кухне.

– Я передумала.

Аста нисколько не изменилась, когда прекратила вести дневники. Последнюю запись она сделала осенью 1967 года. Mormor продолжала гулять пешком, являлась на приемы Свонни и Торбена, рассказывала истории, читала Диккенса. Иногда вслух, в компании, выбирая длинные отрывки, которые находила особо хитроумными или поучительными, нисколько не считаясь, желает ли компания их слушать. Любимые герои Асты были полной ее противоположностью – Эми Доррит, Лиззи Хексхэм, Сидни Картон, Эстер Саммерсон.

Я ни разу не бывала у нее в комнате на третьем этаже. Она выбрала эту комнату сама и отказывалась слушать доводы Свонни, что лестницы слишком крутые и длинные. И когда Свонни спросила, что подумают люди о дочери, которая позволяет матери в ее восемьдесят лет карабкаться на третий этаж по крутым ступенькам, Аста с ехидной улыбкой ответила:

– Неужели ты до сих пор не научилась не обращать внимания на то, что подумают люди? Они всегда будут что-то думать, и всегда не то, что есть на самом деле.

У себя наверху она держала Диккенса, фотоальбомы, одежду и дневники. Все выставляла как на показ, говорила Свонни. Даже одежду – Аста всегда оставляла открытыми дверцы шкафа, чтобы та «проветривалась». Все, но только не дневники.

Дневники где-то лежали, ожидая своего часа.

8

Июнь, 29, 1910

Jeg voksede op med Had til Tyskerne – eller Prøseme og Østriiigerne som vi dengang kaldte dem. Krigen mellem dem og Danmark eller skulde jeg sige Besættelsen af Danmark var forbi I 1864, læmge før jeg blev født, men jeg skal aldrig glemme, hvad min Fader fortaalte mig, hvordan vi maatte give Ajkald paa en Del af vores Fædreland, det hele af Slesvig og Holsten, til Prøjsen.

Я выросла с ненавистью к немцам – пруссакам и австриякам, как мы называли их тогда. Война между ними и Данией, или скорее захват Дании, закончилась в 1864 году, задолго до моего рождения, но я помнила рассказы моего отца, как нас вынудили отдать Пруссии часть своей родины – целиком Шлезвиг и Гольштейн.Отцовские дядя и тетя жили в Шлезвиге. Но самое ужасное, что мой дедушка – отец моей мамы – воевал там и был тяжело ранен в ногу. Началась гангрена, и однажды боль стала такой мучительной, что дедушка повесился в сарае за домом. Там его обнаружила моя мама. Ей было всего шестнадцать.

Поэтому я ненавижу немцев. Они все время хотят отобрать у народов их страны. В прошлом году – у Боснии и Герцеговины, и они разорвали Берлинский трактат, на котором держался мир в Европе. Об этом сегодня вечером говорили Расмус со своим партнером по бизнесу мистером Хаусманом. Они часами обсуждают тему, которую я терпеть не могу, – тему войны. Видимо, вместо разговоров о машинах. Я сказала, что, если дело дойдет до войны, мы в ней участвовать не будем, и Дания тоже.

– Женщины, – ласково произнес Расмус. – Что они в этом смыслят?

Я заметила, что мистер Хаусман пытается сдержать улыбку и прикрывает рот ладонью, когда Расмус говорит слова, в которых есть звук «в». Он произносит его как «ф».

– Ефропа готоффится к фойне, – продолжал Расмус. – И не только Афстро-Фенгрия, но Франция и Россия тоже. Запомните мои слофа.

Напрасно я засмеялась. Мой английский тоже далек от совершенства. Я завидую детям – они свободно болтают по-английски, все трое. В следующем году их будет четверо. Я почти уверена, и на этот раз счастлива.

Я забеременела вскоре после возвращения мужа из Дании. Но через три месяца потеряла ребенка и очень жалела об этом. Мне было слишком тяжело и горько, и я не записала об этом в дневнике. Не все можно описать, некоторые вещи слишком глубоки для этого. Затем, не знаю почему – «любви» было предостаточно, – я долго не беременела. То, что свершается внутри женщины, – тайна, и вряд ли кто-то раскроет ее.

Февраль, 11, 1911

Снова девочка. Если мне суждено еще рожать, а это наверняка, пусть уж будут девочки. Я не писала в дневнике много месяцев, боялась, что опять родится мальчик.

Она появилась вчера утром. Роды оказались легкими, все случилось быстро. Резкая боль под конец, словно меня разрубили мечом пополам, – и она появилась. Когда я выспалась и хорошо поела, то села в кровати и задумалась, как отличались эти роды от предыдущих. Сейчас в нашей семье многое изменилось.

Во-первых, у нас новый дом. Во-вторых, в помощь Хансине мы наняли девушку. У нас достаточно денег, чтобы не экономить. После рождения Свонни Хансине принесла большую тарелку с картошкой и сосисками, которую шлепнула прямо на кровать. А сейчас – crustader с лососем, затем жареная курица. На мне белая шелковая ночная сорочка, а на пальце – кольцо, которое муж решил подарить за то, что я его осчастливила. Так и сказал.

Мы назвали ее Марией. Впервые хоть в чем-то согласились друг с другом, хоть и по разным причинам. Мне просто нравится это имя, второе после Сванхильд. Расмусу оно нравится, конечно же, потому, что его можно посчитать и английским, а он обожает все английское. «Англичане смогут его произнести», – говорит он. То есть «Мэри», как Мэри Ллойд, которую мы видели на сцене. «Французы тоже смогут его произнести, – сказала я ему назло. – И в этом его достоинство». Но он не обратил внимания. Сегодня я безупречна, я подарила ему дочь. Можно подумать, она у него первая!

Март, 3, 1911

Сегодня я впервые со дня рождения Марии вышла прогуляться. Я «леди», то есть после родов должна лежать неделю, хотя никаких осложнений не было. Женщины низкого происхождения встают уже на следующий день, просто вынуждены. Я знаю случаи, когда служанки рожали тайно, где-нибудь на кухне или в сарае, и возвращались к работе в тот же день.

На воздухе было хорошо, несмотря на то, что Расмус настоял покатать меня в безлошадном экипаже. Конечно, при нем я сказала бы «в машине» или даже «в автомобиле». У него американский электромобиль. Мы ехали так медленно, что рядом можно было идти пешком – ну или бежать.

К счастью, моя фигура не пострадала, и я пришла в норму через несколько дней после родов. На самом деле я никогда не нуждалась в корсетах, хотя, конечно же, приходится их носить. Расмус стал ценителем модной одежды, почти как автомобилей – я говорю ему: когда эти «авто» выйдут из моды, что непременно произойдет, он будет торговать женской одеждой, – и хочет видеть меня изысканно одетой. Подозреваю, что это выгодно для бизнеса – иметь рядом хорошенькую жену, когда покупатели приезжают в дом. Не то чтобы я красивая, но в эти дни выгляжу элегантно.

Этим утром для прогулки на автомобиле я надела кремовое чесучовое пальто с зелеными льняными отворотами и шляпку с зеленой вуалью и птицей. Не знаю, что это за птица, у нее зеленые и черные перья. Еще я захватила белую муфту из песца, но все равно дрожала от холода всю поездку. Расмус заметил и сказал то, на что я не смела и надеяться:

– Вот что, милая. Я куплю тебе шубку.

Я заставлю его сдержать обещание. Он покупает мне «Вог», новый журнал из Америки, там я видела шубу, такую, как мне хочется. Каракулевая, с отделкой из песца, очень эффектная. Люди на такое оглядываются, а мне это и надо. Я вообще отношусь к одежде не так, как другие женщины. Я просто люблю, чтобы на меня обращали внимание и удивлялись, как я осмеливаюсь носить такие дорогие и вызывающие наряды.

Мое кольцо с изумрудом в золотой оправе в форме короны, украшенной крошечными бриллиантами, по словам мужа, стоит почти пятьсот фунтов. Но он всегда преувеличивает. Кольцо мне очень нравится, но я отдала бы его, если это заставило бы мужа полюбить мою маленькую Свонни. Я бы выбросила его в реку Ли или подарила Хансине, только таким способом ничего не решить.

После рождения Марии стало еще хуже. Или мне кажется? Он не обращал внимания на мальчиков, когда они были маленькими. Он гордился, что имеет сыновей, и все. Но с Марией он возится, берет на руки, выносит во двор и показывает машины. Ей три недели, и считается, что она понимает, когда он рассказывает о мощности батарей и съемных колпачках цилиндров.

Я не против этой любви. Я рада – ведь так непривычно, что он кого-то любит. Сейчас, кажется, любит и меня, только вряд ли больше своих «фордов». Он ладит и с мальчиками, но никогда не играет с ними в их любимый крикет или футбол. Моэнс в свои тринадцать почти такого же роста, как Расмус, и на подбородке уже появились волоски. Но Свонни только пять, она такая прелестная, нежная девочка. Красивее всех наших детей. Мария никогда не станет такой, я в этом не сомневаюсь, хоть она и совсем крошка.

Но ему не нравится внешность Свонни. Не понимаю почему. Даже не могу представить. Я спросила его, заставила себя спросить, и сначала он ответил, что это глупости. Откуда ты это взяла, сказал он. Но я настаивала. Красивая маленькая девочка, высокая для своих лет, изящная и стройная, моими стараниями кожа у нее великолепная, белая как молоко, волосы сияют будто настоящее золото, глаза мягкого цвета морской волны, не мои, ярко-синие, – а ему не нравится!

Наконец он признался:

– Она слишком похожа на датчанку.

– Что же в этом плохого? – удивилась я.

Он просто глупо хихикнул. Я знаю, он хочет, чтобы его принимали за англичанина, и всю его собственность (это он о нас) тоже. Смешно, ведь кто слышал его хоть раз, ни на мгновение не усомнится, что он иностранец. Я и сама говорю с акцентом, и всегда буду так говорить, но хотя бы не произношу «ф» вместо «в» и «т» вместо «д».

Впрочем, недавно он сказал, что любит детей одинаково, они все равны. Но это просто слова. Я готова убить его, когда малышка Свонни подходит, кладет ладошки ему на колени и что-то спрашивает. А он отмахивается от нее, как от собаки. Впрочем, нашему Бьёрну, щенку датского дога, он уделяет внимания гораздо больше.

Из-за чего он так ее не любит? Мне страшно, когда я думаю об этом, поэтому стараюсь не думать.

Июль, 28, 1911

День рождения малышки Свонни. Шесть лет. Мы подарили ей куклу размером с настоящего ребенка и с настоящими волосами. Я пишу «мы», но, конечно же, куклу выбрала и купила я. Затем тайно принесла в дом, чтобы Свонни не видела. Расмус просто подписал открытку: «С любовью от Mor и Far».

Я давно собиралась написать в дневнике о Расмусе. Хотелось бы назвать его необычным мужчиной – но откуда мне знать, так ли это? Я жила только с одним, а своего отца ни одна девочка толком все равно не знает. Обычно она видит только лучшую его сторону или таким, каким он сам хочет казаться. Так что, вполне вероятно, Расмус ничем не отличается от других мужчин.

За нашим домом, в глубине сада, есть сарай, точнее, флигель, который Расмус превратил в мастерскую. Флигель достаточно большой, в него можно поставить машину, и там Расмус возится с моторами. Он часами разбирает их и снова собирает. Когда Расмус возвращается в дом, от него пахнет машинным маслом, сколько бы он ни мылся. Этот запах очень странный, горьковатый, так, наверное, пахнет расплавленный металл, и если долго его вдыхать, начинает кружиться голова.

У него в сарае верстак и много инструментов. Он сделал конуру для Бьёрна, домик с окном и черепичной крышей. Я не могла скрыть восхищения. Обычно я стараюсь не показывать таких чувств, потому что он задается. Он постоянно думает, что бы еще сделать. Его последнее увлечение – выдувание стекла, а следующим, видимо, станет скульптура. Потому что во время нашей сегодняшней прогулки на машине – предполагалось взять с собой Свонни, что-то вроде подарка на день рождения, однако у меня на коленях ерзает Мария – он остановился возле двора, где работал каменотес. Мы простояли там почти час, пока он наблюдал, как мастер обтесывает надгробный камень. И для этого он завез нас в самые трущобы, в Саут-Милл-Филдс.

Расмус редко бывает в доме. Словно так принято, что женщины всегда находятся дома, а мужчины – где угодно. Это смешно, мы все возмущались тем, что на Востоке женщин держат в гареме, но я, если честно, не вижу большой разницы. Я – в доме, Расмус – вне дома. Конечно, я хожу гулять. Точнее, сбегаю. Это и есть побег. Когда Расмус заговаривает об этом, он начинает с упреков.

– Тебя слишком долго не было дома, – заявляет он. Или: – Тебе что, дома заняться нечем?

Когда он закончил конуру для Бьёрна, ему захотелось сделать Ноев ковчег для мальчиков. Думаю, он собирался вырезать из дерева маленьких животных, всех, что были в ковчеге. Он целый день занят, и если я хочу поговорить с ним, например между восемью утра и девятью вечера, мне приходится отрывать его от дел или самой идти в мастерскую. Но вчера утром я пошла туда и спросила, знает ли он, сколько лет нашим мальчикам.

– И только ради своего дурацкого вопроса ты меня отвлекла? – вот так учтиво он со мной разговаривает.

– Я все-таки отвлеку тебя и спрошу, – не сдавалась я, – прежде чем ты потратишь свое драгоценное время на детские игрушки. Ты не забыл, что Моэнсу – тринадцать, а Кнуду – одиннадцать?

Расмусу вообще не нравится, когда ему выговаривают. Поэтому он сменил тему и спросил, почему я не называю мальчиков Кеном и Джеком. Конечно, он без ума от Англии и хочет, чтобы все было по-английски.

– Если хочешь смастерить что-нибудь, – продолжила я, – сделай кукольный домик для Свонни.

На это он ответил:

– Тебе что, дома заняться нечем?

Вот так мы и беседуем, я только что это заметила. Мы задаем друг другу вопросы, но никто из нас не отвечает.

Март, 5, 1912

У Хансине появился поклонник. Я не думала, что такое возможно, хотя у нее был кто-то в Копенгагене. Сегодня утром она попросила разрешения поговорить со мной, и когда я согласилась, спросила, можно ли ей пригласить кое-кого выпить чаю на кухне.

Естественно, я подумала, что речь идет о женщине, какой-нибудь служанке, как она сама. У нее за годы работы в нашей семье было несколько подруг. Но когда я спросила, где работает ее подруга, Хансине смутилась, покраснела и стала теребить фартук

– Это не «она», это «он», – пробормотала Хансине. Я не удержалась от смеха, потому что по-датски эта фраза звучит очень смешно. Конечно, Хансине подумала, что я смеюсь над ней, удивилась ее словам, или что-то еще. Казалось, она готова расплакаться.

– Не глупи, – сказала я. – Я не хотела тебя обидеть, просто все так неожиданно. Естественно, ты можешь его пригласить. А как его зовут?

– Сэм Кроппер, – пробормотала она. – Он с железной дороги.

Возможно, для англичанина ее слова прозвучали бы нормально, а мне стало ужасно смешно. Я постаралась не подать виду, но она-то видела, как подрагивают мои губы. Она считает меня злой. Я точно знаю, малышка Свонни сказала мне об этом несколько недель назад.

Она называет меня lille Mor, и мне это очень приятно.

– Lille Mor, Хансине сказала: твоя мама иногда бывает очень злой, – сообщила Свонни. – А я сказала, что со мной ты не злая. Ты ведь не злая, совсем не злая, правда?

– Надеюсь, нет, моя дорогая, – ответила я, но внутренне вскипела.

Мне хотелось послать за Хансине и упрекнуть ее – как она смеет говорить такое моей дочери, напомнить, что я хозяйка дома и она могла бы держать свои замечания при себе, если собирается и дальше здесь работать. Но, конечно, я не могла так поступить. Ни при таких обстоятельствах. Мы с Хансине давно знаем друг друга и многое пережили вместе. И если она думает, что я злая, пусть думает. Тем более что я иногда такая и есть. Люди не всегда добры ко мне, а долг платежом красен.

Но я не перестаю удивляться, что какой-то мужчина счел ее привлекательной. Ее лицо, тяжелое и невыразительное, напоминает мне кусок баранины, ту часть, которую называют седлом. Когда говорят, что женщина – голубоглазая блондинка, все, особенно мужчины, сразу представляют красавицу и мечтают с ней встретиться. Но для меня важнее не цвет глаз и волос, а черты лица.

У Хансине белокурые волосы и голубые глаза, но рот похож на соусник, а нос – на ложку. Она, как называют это англичане, «крестьянская девушка» – рослая, крепкая. Я прочла это в романе, не очень хорошем, в том, который купила. Поэтому я собираюсь записаться в публичную библиотеку, чтобы брать там хорошие книги.

Хансине забрала Свонни из школы, а в четыре часа принесла мне и девочкам чай. Мы вынуждены прикрывать ковер в столовой грубым шерстяным половиком, потому что Мария, которая восседает на своем высоком стульчике вместе со всеми, размахивает ложкой, смеется и разбрасывает еду. Обычно меня надолго не хватает и я звоню в колокольчик, чтобы Эмили забрала ее и покормила на кухне. Но сегодня мне пришлось сделать это самой.