Текст книги "Бесследно пропавшие… Психотерапевтическая работа с родственниками пропавших без вести"
Автор книги: Барбара Прайтлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
3. Насильственные исчезновения – разновидность целенаправленного террора
Насильственные исчезновения были не только незапланированными, но неизбежными побочными эффектами войны, они также совершенно целенаправленно использовались против политических противников.
3.1. Насильственные исчезновения в истории РоссииГражданская война в России, последовавшее за ней образование Советского Союза и, особенно, эпоха Сталина сопровождались массовыми нарушениями прав человека. Насильственные исчезновения были одной из распространенных форм террора при советском режиме.
В октябре 1917 г. Ленин и большевики захватили власть в России. Брест-Литовский мирный договор от 3 марта 1918 г. положил конец войне с Германией. Однако разгорелась жестокая гражданская война, жертвами которой пали в первую очередь прежний правящий класс и интеллигенция. 30 декабря 1922 г. было принято решение о создании СССР. Советы владели всей землей и средствами производства. После смерти Ленина в 1924 г. началась ожесточенная борьба за власть, которую выиграл Сталин. Он укреплял свою власть целенаправленным террором против политических оппонентов. «Я сотру их в лагерную пыль», – говорил Берия, сталинский начальник НКВД.
Арсений Рогинский из правозащитного общества «Мемориал» считает, что к началу ХХI в. только могилы напоминают об этих зверствах, да и среди них известны лишь немногие:
«…Сегодня это в первую очередь могилы: массовые захоронения расстрелянных в годы Большого террора и крупные лагерные кладбища. Однако тайна, окутывавшая расстрелы, была столь велика, столь мало источников, касающихся этой темы, удалось обнаружить, что сегодня нам известно лишь около 100 мест захоронений расстрелянных в 1937–1938 гг. – по нашим подсчетам, меньше трети от общего числа. Например, несмотря на многолетние усилия, не удается найти даже захоронения жертв знаменитых „кашкетинских расстрелов“ у Старого кирпичного завода под Воркутой. Что же до лагерных кладбищ, то их мы знаем лишь считаные десятки из нескольких тысяч когда-то существовавших»
(Рогинский, 2009).
С 1923 по 1963 г. в советской системе ГУЛага погибло бесчисленное множество людей. Александр Солженицын был одним из главных критиков массовых нарушений прав человека, затронувших миллионы людей в сталинскую эпоху. Он описывает ночные аресты людей по абсолютно надуманным обвинениям – у пострадавших не было никаких шансов защитить свои права. Многие после таких арестов исчезли навсегда.
«А для оставшихся после ареста – долгий хвост развороченной опустошенной жизни. И попытка пойти с передачами. Но изо всех окошек лающими голосами: „Такой не числится“, „Такого нет!“ Да к окошку этому в худые дни Ленинграда еще надо пять суток толпиться в очереди. И только может быть через полгода – год сам арестованный аукнется или выбросят: „Без права переписки“. А это уже значит – навсегда. „Без права переписки“ – это почти наверняка: расстрелян»
(Солженицын, 1973).
Вдвойне пострадали люди, угнанные во время Второй мировой войны в Германию и по возвращении в Советский Союз, будучи признаны предателями, снова ставшие жертвами репрессий. В базе данных под названием «Жертвы двух диктатур» «Мемориал» собрал и опубликовал данные о более чем 400 000 человек (Scherbakowa, 2002). Судьбы многих пропавших остаются, однако, по-прежнему невыясненными.
3.2. Директива «Ночь и туман»В декабре 1941 г. в Германии была принята так называемая директива «Ночь и туман», которая позволила целенаправленно терроризовать население оккупированных районов насильственными исчезновениями. Режим, конечно же, понимал, каково их воздействие не только на непосредственно пострадавших, но и на все население. Целью было вселить в людей страх.
Кейтель, с 1938 по 1945 г. начальник штаба верховного командования вермахта (казненный в 1946 г.), подписал директиву «Ночь и туман» 7-го декабря 1941 г. Там были такие слова:
«Отныне не только правом, но и обязанностью войск является использование без каких-либо ограничений любых средств – даже в отношении женщин и детей – если это ведет к успеху. Всякое проявление милосердия является преступлением против немецкого народа»
(Wistrich, 1987, с. 199).
В качестве единственно возможного наказания за «преступление против государства» в данном указе называлась безотлагательная смертная казнь на месте. Если это было невозможно, виновного отправляли в Германию без оповещения родственников.
«…Любое сопротивление должно было наказываться не путем законного преследования виновных, а распространением атмосферы такого ужаса, который способен искоренить любую склонность к сопротивлению среди населения»
(цит. по: Mittler, 2000, с. 3).
Если такие заключенные или казненные упоминались в официальных документах, то использовалась аббревиатура NN, т. е. «арестованный в ходе акции „Ночь и туман“» (NN – Nacht und Nebel), причем NN, обозначающее еще и «non nominatur» (лат.), оставляло заключенных или казненных без имени.
Только в оккупированной Франции из-за применения данной директивы пропало без вести предположительно 7000 человек. Выживший после Холокоста Лео Эйтингер, проводивший исследования людей, переживших фашистские тюрьмы и концлагеря, пишет, что треть жертв Холокоста в Норвегии были названы NN-заключенными.
«…Они должны были раствориться в „ночи и тумане“, то есть остаться без связи с внешним миром, „исчезнуть“ для своих близких»
(Eitinger, 1990, с. 122f).
4. Насильственные исчезновения во время Холокоста
В то время как местонахождение попавших в плен солдат можно было хоть как-то проследить по реестрам и спискам, и их исчезновение без вести – разумеется, представляющее собой страшную личную трагедию – можно было хоть как-то объяснить, то бессмысленный, убийственный механизм фашистских лагерей уничтожения дает лишь непостижимую для человеческого разума картину нескончаемого человеческого страдания. Многие тысячи людей погибли в концлагерях и гетто. Были уничтожены не только отдельные люди, но и целые семьи, их соседи, друзья. Некоторые из этих людей так никогда и не были найдены, поскольку не осталось никого, кто мог бы их искать.
Архитектор Даниэль Либескинд пишет в своем эссе о травме и пустоте:
«Я посетил старое еврейское кладбище Вайсензее. Когда шел по этому тихому месту, почувствовал и увидел окаменевшую „пустоту“, возведенную непоколебимой верой общины в будущее… Там множество больших мраморных надгробий, установленных некогда еврейскими семьями для себя и своих потомков. На камнях оставлены места для гравировки их имен. Глядя на это, я понял, что ни один из них никогда не придет и не увидит пустоту этих могильных плит – никого из них нет в живых»
(Libeskind, 1999; с. 3f).
Многие истории жизни теряются в неизвестности сразу после депортации людей. Выжившие родственники знают, что это исчезновение почти всегда было равно убийству. Их страдание усугубляется неведением того, как их близкие ушли из жизни, и отсутствием возможности совершить прощальный ритуал.
«Меня волнует особая проблема, касающаяся концентрационных лагерей, а именно – отсутствие могил. На протяжении всей истории человечества похороны как ритуал имели огромное значение. Я часто слышу от пациентов: „Если бы только я мог прийти на могилу моего сына, моей матери, моего отца!“»
(Krystal, 1968, с. 194).
В последние дни Второй мировой войны тысячи узников, особенно евреев, угонялись на запад, подальше от наступавшей советской армии. Многие из них были расстреляны в пути и сброшены в общие могилы. Многие могилы до сих пор не найдены, и поиск продолжается – например, в федеральной земле Бургенланд в Австрии. Население не проявляет большой активности, а пейзаж настолько изменился, что немногие оставшиеся свидетели не находят ориентиров.
Еврейские дети, пережившие Холокост в тайных убежищах, после освобождения вынуждены были осознать, что родители больше не вернутся, да и из всей семьи мало кто выжил (напр.: Keilson, 1979; Fink, 1996).
В данной работе возможен лишь краткий очерк Холокста, хотя размышления и исследования в этой области представляют собой одну из основ рассматриваемой нами тематики. При попытке описать исторические масштабы насильственных исчезновений как преступного политического инструмента нельзя не написать о систематическом уничтожении евреев как о, пожалуй, самой зверской и наиболее системной форме разлучения близких. Насильственные исчезновения никогда не были центральной темой литературы о Холокосте. Этот термин почти не встречается ни в предметных указателях, ни в оглавлениях книг. Но почти во всех биографиях и психотерапевтических случаях людей, переживших Холокост, исчезновение родных и напрасная надежда на их возвращение после войны описываются как самый ужасный период жизни после Холокоста – зачастую вкупе с чувством вины, которое испытывают выжившие (ср.: B. Klüger, 1994; Zeman, 1995).
Исторический масштаб истребления национал-социалистами целых этнических групп и прежде всего еврейского населения – под предлогом «окончательного решения еврейского вопроса» – можно обрисовать холодными цифрами. В лагерях смерти было уничтожено около трех миллионов евреев и, по всей вероятности, примерно столько же было убито в местах проживания и на местах казней. Смерть еще около шести миллионов человек (а скорее всего, даже большего числа людей) стала результатом общей работы нацистской машины смерти (Longerich, 1989; Heyl, Schreier, 1994).
Шесть миллионов убитых придают Холокосту уникальный статус среди всех преступлений против человечества. Статистика неспособна передать это надлежащим образом. Но все же назвать цифры необходимо, чтобы масштаб геноцида стал очевиден: 165 000 евреев из Германии, 65 000 из Австрии, 32 000 из Франции и Бельгии, более 100 000 из Нидерландов, 60 000 из Греции, столько же из Югославии, более 140 000 из Чехии и Словакии, полмиллиона из Венгрии, 2,2 миллиона из Советского Союза и 2,7 миллионов из Польши. Еще 200 000 погибли в ходе резни и погромов в Румынии и Преднестровье, другие – евреи из Албании, Норвегии, Дании, Люксембурга и Болгарии – также были депортированы и убиты. Все они – напрямую или косвенно – стали жертвами нацистской идеологии, провозглашавшей превосходство арийской расы (Benz, 1995).
И эта статистика делает очевидной практику насильственных исчезновений. Речь при этом идет лишь о минимальных цифрах – о многих жертвах Холокоста мы ничего не знаем и по сей день. Нет полных списков погибших, неизвестны места их погребения.
Философский подход к этой проблеме говорит о том, что подобные события способны поколебать веру в человечество.
«Такое явление, как Освенцим, относится к глубинным слоям нравственности цивилизованного человечества, затрагивающим главные постулаты поведения людей по отношению друг к другу. Массовое истребление, бюрократически организованное и осуществленное промышленным способом, означает не что иное, как опровержение цивилизации»
(Dan Diner, 1988, с. 12).
Массовое истребление в концентрационных лагерях было одной из фундаментальных установок Третьего рейха. Попасть в лагерь означало быть полностью вычеркнутым из общества. Существование концлагерей продемонстрировало, какую деструктивную власть одна группа людей может иметь над всеми остальными (Моммзен, 1992). Никакой опыт предыдущей жизни не готовил людей к существованию за колючей проволокой. Предположение Ханны Арендт, что лагеря создали реальность, которую невозможно постичь никакими социально-экономическими инструментами познания, и что невозможно передать, что представлял собой Холокост, с помощью обычных понятий, объясняет то, что по сегодняшний день предпринимаются многочисленные попытки описать его и рассказать о нем. Или, как пишет Хенри Кристэл:
«…Типичными являются последствия массового столкновения со смертью. Проблемы отождествления со смертью среди переживших концентрационные лагеря довольно заметны. Многие из них были абсолютно не в состоянии радоваться жизни, а воспринимали себя как живой памятник этим „замученным шести миллионам“»
(Krystal, 1968, с. 191).
До 1938 г. в Вене проживало примерно 180 000 евреев, что составляло 9,4 % населения (Бекерманн, 1989). После вспышки жестокого насилия против них вследствие аншлюса 1938 г. многим евреям в Вене стало ясно, что они не могут там больше оставаться.
«Как ни странно, эта схожая с погромами вспышка народного гнева… спасла жизнь некоторым евреям… Неприкрытое насилие, обрушившееся на евреев в Вене, призвало их к сбору чемоданов»
(Beckermann, 1989, с. 49f).
Несмотря на это почти треть австрийских евреев погибла в машине уничтожения Третьего рейха. Мало кто из эмигрировавших вернулся по окончании войны, но и им не удалось почувствовать себя снова дома.
После захвата власти национал-социалистами насильственные исчезновения евреев стали повсеместными. В качестве примера судьбы миллионов пропавших без вести и их близких можно привести биографию Леона Зельмана (Zelman, 1995). Он очень выразительно описывает, как без единого слова прощания потерял свою мать и брата и как искал выживших членов семьи после 1945 г.
4.1. Жизнь в геттоВ гетто в любое время человек мог просто исчезнуть, пока дети были в школе или мать ходила за покупками.
Многие родители пытались спасти своих детей, спрятав их у нееврейских сослуживцев или друзей, в католических пансионах и пр. Юдит Кестенберг пишет:
«Многие матери боролись за жизнь своих детей и готовили их к жизни без родителей… но все же дети чувствовали себя брошенными своими матерями»
(Kestenberg, 1996, с. 37).
В случаях, когда родители надежно прятали своих детей, можно было, по крайней мере, проститься с родителями, хотя такое прощание трудно было осознать, особенно маленьким детям.
Но все же далеко не всегда такое прощание было возможным. Зельман описывает, как они с братом вернулись домой из школы, а матери уже не было:
«Мы начали громко – на всю улицу – звать: „Мамочка, мамочка!“. Ни один человек не обернулся, не обратил на нас внимания, никто не заговорил. Люди проходили мимо нас, будто нас не было. Такие сцены можно было увидеть часто. Смерть близких и отчаяние стали повседневностью. У большинства стремление выжить самому было сильнее желания помочь другому… Свою мать мы не увидели больше никогда»
(Zelman, 1995, с. 66f).
Ужас исчезновения близких стал в гетто повседневным, и детей, которых это коснулось, было так много, что они даже в первый момент шока и боли не получали никакого утешения от окружающих людей.
4.2. Разлука в концлагере«Да, исчезновение было правилом, воссоединение – исключением из него»
(там же).
На перроне Освенцима многие, проведшие дни и даже недели в тесноте вагонов для скота, виделись со своими близкими в последний раз. Семьи разделялись – на тех, кто считался работоспособным, и тех, кто таковым не считался. Выбор этот часто был абсолютно случайным. Примо Леви пишет о прибытии в Освенцим:
«Что произошло с ними – женщинами, детьми, стариками – мы не узнаем никогда: их просто поглотила ночь. Сегодня мы знаем, что путем случайного выбора каждый из нас оценивался как способный или неспособный работать на благо рейха; мы знаем… что из более пятисот человек спустя два дня в живых не осталось никого… Так, мгновенно, зверски были уничтожены наши жены, родители, дети. Почти ни у кого не было возможности проститься с ними. Мы видели их в течение лишь нескольких минут – темную массу, стоящую на другом конце перрона. Потом мы больше не видели ничего»
(Levi, 1992, с. 20).
Выжившие вновь и вновь повторяют, что сила жить дальше приходила, когда человек был не один. Вместе с кем-то из членов семьи или новым другом становилось возможным увидеть смысл в дальнейшей жизни. Так, мальчики собирались в компании, становившиеся им семьями. Внутри таких групп существовали четкие правила, и, насколько это было возможно, каждый защищал друга от враждебного мира.
«В этих своих „сообществах“ друзей и родственников они могли сохранять доверие, уважение и человеческое достоинство в условиях страшного разрушения, которое постоянно угрожало их жизни»
(Brenner, 1996, с. 111).
После исчезновения матери Леон Зельман и его брат, прежде чем их отправили в Освенцим, еще какое-то время оставались в гетто. Оглядываясь назад, на ситуацию, когда он остался со своим братом один, а все остальные родственники были потеряны, Зельман пишет:
«Четыре с половиной года я провел в гетто Лодзи. Я потерял мать и всех родных, кроме брата. Как было вынести все эти утраты? Мертвые стали спутниками нашей жизни. Эта вереница призраков сопровождала нас повсюду. Но мы не смотрели ни направо, ни налево, чтобы не сойти ума… И в самих себя мы старались не заглядывать. Иначе мы бы заметили, что у нас украли нашу юность, искалечили чувства, что не только вокруг нас, но и внутри нас был запущен процесс уничтожения… Можно ли было в таком положении ставить себе какие-то цели? У меня больше не было матери. У меня больше не было семьи. Но у меня был брат, и его нужно было защищать»
(Zelman, 1995, с. 79f).
Целью четырнадцатилетнего Леона стало быть отцом и матерью своему двенадцатилетнему брату. Но затем и брат, заболев и оставшись в бараке трудового лагеря, исчезает без прощания.
«Шайека больше не было. Это могло означать только, что Шайека больше не было. И больше ничего. Я отказывался думать, что он умер»(там же).
Остался лишь кусок хлеба. И хотя Леон и привык съедать хлеб, оставшийся после умерших, он не мог заставить себя съесть хлеб брата.
«Я был голоден! Все ели хлеб умерших! Да, это было так. Но Шайек не был мертв, и у меня не было права на его хлеб. Раз я не ел его хлеб, хотя мой желудок громко требовал этого, значит я не признавал его смерти»
(Zelman, 1995, с. 99).
После потери последнего родного человека Леон все больше сближается с одним своим другом-ровесником, с которым он был знаком раньше. Тот становится для Леона опорой, давая ему возможность жить дальше. Помимо этого, жива надежда, что близкие, находившиеся в других лагерях, выживут.
4.3. Поиск выживших родственников после войныПо окончании войны и Холокоста постепенно приходит осознание произошедшего и в этом контексте встает вопрос о родственниках. После первых недель свободы и некоторого физического восстановления у Леона Зельмана тоже стали возникать вопросы:
«Чем больше мы чувствовали себя людьми, тем лучше осознавали то, что с нами случилось. Я еще не знал окончательного ответа на вопрос о судьбе своих родных, мамы, Шайека. Мы ежедневно изучали списки людей в надежде узнать хоть что-нибудь… Возможно, кто-то из двоюродных братьев или тетка спаслись. Мы так быстро потеряли друг друга из виду. Уже завтра спасительный листок с фамилиями мог висеть на доске. Разговоры об этом были целительными: произнося друг перед другом слова надежды, мы находили то, чего искали – тепло и чувство защищенности»
(там же, с. 121, 123).
Поиск становится каждодневным ритуалом, предпринимаются энергичные и творческие попытки найти хоть какой-нибудь ответ. Царит надежда найти родных выжившими. Но в то же время это и поиск истины. Выжившие хотят знать, что случилось, и уж если встрече не суждено состояться, то должны быть, по крайней мере, выяснены обстоятельства смерти и место, где погибли и захоронены разыскиваемые. Однако чаще всего и этот поиск был напрасен.
«Многие не находили ничего, и все равно продолжали каждый день ходить к доске объявлений. И для многих из нас постепенно становилось ясно: мы остались одни»
(Zelman, 1995, с. 119f).
Ю. Кестенберг и И. Бреннер приводят слова выжившего молодого человека, искавшего свою мать. Боль от невозможности похоронить мать выражается в форме настоящего времени и как вопрос, на который нет ответа.
«Я даже не знаю, где ее прах, – размышлял он с горечью, – и это сильно ранит меня. Как можно лишить человеческое существо места вечного упокоения?»
(Kestenberg, Brenner, 1996, с. 34).
Бесследное исчезновение родственников, без места захоронения, угнетало выживших годами и десятилетиями. Поиск мог быть очень долгим – длиною в жизнь.
В своем психиатрическом заключении Дэвид Розен в 1999 г. описал симптоматику одной женщины из Нью-Йорка. Пациентка проводила дни, прочесывая улицы Манхэттена в поисках матери, и каждый раз была в отчаянии, не находя ее. В юности вместе с матерью ее отправили в Освенцим, где на перроне они виделись в последний раз. С тех пор о матери ничего не было слышно.
Хотя эта женщина вела вполне благополучную жизнь на своей новой родине – в США: она работала, у нее было двое детей, – в возрасте семидесяти лет ее психическое состояние значительно ухудшилось – поздняя психотравматическая стрессовая реакция проявилась в неприятии реальности и бесконечных поисках матери.
Во многих случаях желание узнать хотя бы дату и место гибели родных оставалось неудовлетворенным, выжившие оставались ни с чем.
«Их ожидания найти пропавших родственников ослабевали с годами, как и их кошмарные сны»
(там же).
Когда стало ясно, что их режим проигрывает войну, нацисты пытались уничтожить следы зверств.
«…экскаваторами трупы вырывали из ям и сжигали на решетках из рельсов. То, что оставалось, измельчалось в мельницах для костей. В завершение всего пепел и остатки костей снова ссыпались во рвы»
(Betz, 1995, с. 115).
Попытки окончательно уничтожить доказательства вины в самом крупном преступлении против человечества наносили еще один удар по выжившим жертвам – у них отбирали последнюю информацию об их близких.
