Текст книги "Бесследно пропавшие… Психотерапевтическая работа с родственниками пропавших без вести"
Автор книги: Барбара Прайтлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Давид Бэккер (Becker, 1992) указывает на то, что процесс скорби сильно затруднен, если люди погибают вследствие политических репрессий. Их близкие родственники лишаются ритуалов и поддержки со стороны социального окружения. Второе и третье из названных Боулби в качестве благоприятных для здоровой скорби условий в данном случае невыполнимы.
«С точки зрения ребенка, гибель отца или матери представляет собой событие, стоящее в ряду других, связанных с насилием, и воспринимается подобным кошмарному сну. Разговору об обстоятельствах трагедии в семье мешает сначала шок, затем всепоглощающий страх… Дети предпринимают отчаянные усилия реконструировать произошедшее из доступных им фрагментов информации. Не имея возможности избавиться от своего смятения, они ощущают страх взрослых, сдерживают собственные чувства и принимают молчание как общий образец поведения. Таким образом, дети начинают отождествлять утраченного родителя с хаосом и разрушением»
(Becker, 1992, с. 105)
Вследствие этого траур считается недопустимым, а процесс скорби продлевается на неопределенное время. Иногда скорбящий становится способен оплакать потерю лишь годы спустя – и то часто только в кабинете психотерапевта.
Бóльшая часть того, что сказано о гибели родителей вследствие политических репрессий, справедливо и в случае их исчезновения. Хотя исследования, которые будут приведены в данной работе ниже (ср. гл. II, раздел 5), показывают, что из-за исчезновения родителей дети существенно страдают от тяжелых патологических реакций и расстройств (Becker, 1992; Zvizdic, Butollo, 2000). Сообщается о регрессивном или асоциальном поведении детей, нарушениях сна, депрессиях, ночном недержании мочи, агрессивности, ухудшении успеваемости в школе. Беккер объясняет это чрезвычайным положением, в которое попадает вся семья в случае насильственного исчезновения ее члена.
6.3. Потеря ребенка – «осиротевшие» родители«Чрезвычайное положение становится нормой, несущей на себе отпечаток табуизации и запретов: именно о том, что больше всего тяготит, нельзя заговорить, нельзя чтобы скорбь и страх нашли свое выражение»
(Becker, 1992, с. 88).
Формы реакции на потерю ребенка часто сходны с теми, что проявляются, когда умирает спутник жизни. Но имеется одно существенное отличие, на которое указывает Боулби:
«Если после смерти супруга/супруги превалирующим признаком является одиночество, то после смерти ребенка оно не кажется преобладающим. Соответственно, чувство одиночества после смерти супруга/супруги обычно не облегчается присутствием ребенка»
(Bowlby, 1983, с. 163).
И все же смерть ребенка описывается во многих исследованиях как нечто особенно критическое, когда присутствие спутника жизни не может утешить. Дети – это будущее, и потеря ребенка – это утрата всяких перспектив.
«Потеря ребенка – это потеря себя и потеря будущего».
(Leahy, 1992-93, с. 208).
Если и в большинстве языков имеется наименование для спутников жизни, потерявших своих жен или мужей (вдовцы и вдовы), а также для детей, потерявших одного или обоих родителей (сироты), то для родителей, потерявших своих детей, и для оставшихся братьев и сестер наименований нет. Это «снова-бездетные» родители или «осиротевшие» родители, братья и сестры.
Многоуровневое исследование скорби Дж. Лихи (Leahy, 1992–1993) показало, что реакция скорби родителей не зависит от возраста ребенка, но есть разница реакций матерей и отцов – скорбь матерей в общем была более сильной и продолжительной, чем скорбь отцов.
Скорбящие родители, согласно этому исследованию, страдают более сильными депрессиями, чем все остальные группы скорбящих. Это не было, однако, подтверждено другими исследованиями (Zisook, DeVaul, 1983; Murphy, 1988), хотя все результаты указывают на то, что процесс скорби родителей по их детям не ограничен во времени и по большей части может продолжаться всю жизнь. Это подтверждается также исследованием Штрёбе родителей, которые потеряли своих детей в двух израильских войнах.
В длительном исследовании было выявлено, что хотя по прошествии нескольких лет родители внешне вернулись к своей нормальной повседневной жизни, их связь с сыновьями не прервалась. Они ведут обычную жизнь и не страдают психосоматическими недугами, однако в большинстве случаев потерянные сыновья идеализировались, и поведение родителей в отношении них было таким, будто те просто уехали из дома, а не ушли из жизни.
«Результатом кажется жизнь, обращающая все внимание на мертвых в ущерб живым. С модернистской точки зрения трагедия смерти имеет не один аспект: они потеряли не только сыновей, но и в значительной мере свои семьи как таковые»
(Stroebe et al., 1992, с. 1210).
Насильственная смерть детей переносится особенно тяжело и ведет к скорби на протяжении всей жизни и к диссоциациям. Здесь также имеются бесчисленные примеры из Холокоста.
Л. Лангер рассказывает в своей работе о судьбе Бэсси К., которой не удалось незаметно пронести своего ребенка через пункт контроля СС. То, что она вынуждена была отдать своего маленького сына немецким солдатам, было для нее равносильно собственной смерти.
«Что касается меня, я была мертва. Я умерла, я ничего не хотела слышать, ничего знать, и ни с кем ни о чем говорить. Я не хотела признаться самой себе в том, что со мной это случилось»
(Langer, 1997, с. 57).
Позже она так будет отвечать на вопрос, где ее ребенок: «Что за ребенок? У меня не было ребенка. Я ничего не знаю ни о каком ребенке».
Лангер так интерпретирует слова Бэсси К.:
«Смерть ее ребенка – это и ее смерть, не в фантазии, а в реальности, это постоянная интрузия в ее существование после Холокоста. Это также форма вербального расстройства, так как не существует языка… чтобы описать роль таких моментов в жизнях тех, кто их испытал»
(Langer, 1997, с. 58).
Реальность травматической потери ребенка и ощущение беспомощности от невозможности защитить его настолько сильны, что ведут к серьезному внутреннему разладу.
Д. Лауб описывает очень похожий пример. На вопрос врача о ребенке, при появлении на свет которого он присутствовал несколько лет назад, пациентка ответила: «Какой ребенок? У меня никогда не было ребенка», отрицая то, что она когда-либо была матерью (Laub, 2000, с.864).
На сеансе психотерапии женщина все же может вспомнить травматические события, когда ее ребенка забрал один из немецких солдат, – даже если при этом она говорит только о «каком-то маленьком свертке», который был у нее отнят:
«Я не знала, что мне делать, потому что все произошло так быстро. Я не была готова к этому. А он протянул руки и требовал отдать ему сверток. И я отдала. Это был последний раз, когда я видела сверток»
(Laub, 2000, с. 864).
Оба эти насильственные отделения детей от их матерей и последовавшие за этим с большой вероятностью их убийства, не могли быть переработаны женщинами в нормальный процесс скорби. Они могли справиться с ситуацией только через диссоциации.
В своем романе «Иов» Йозеф Рот описывает неспособность родителей, Деборы и Менделя, говорить друг с другом по поводу известия о том, что их старший сын, который был солдатом, пропал без вести:
«Красный Крест тоже сообщил, что Иона пропал без вести. Он, наверное, мертв, тайком думала Дебора. Мендель думал то же самое. Но они долго говорили о значении выражения „пропал без вести“, и – как будто возможность смерти полностью исключалась – они снова и снова соглашались друг с другом, что „без вести пропавший“ может означать всего лишь взятый в плен, дезертировавший или раненый и потому оказавшийся в плену»
(Roth, 1974, с. 146).
Самыми известными представителями родителей пропавших детей являются «Матери Пласа де Майо» из Буэнос-Айреса. Эти матери (и отцы) подростков, пропавших во времена диктатуры в Аргентине в конце ХХ в., по-прежнему живут в одиночестве и скорби. Многие из них до насильственного исчезновения их детей никогда не участвовали в политической жизни. И только постоянные поиски сыновей и дочерей превратили их в сильную политическую оппозицию, которая пригвоздила к позорному столбу диктатуру того времени с ее жестокими политическими методами (см. гл. III, раздел 1).
Насколько разрушительную силу может иметь потеря одного брата для всей семьи, описывает Маргерит Дюрас в своем романе «Любовник»:
«Мой младший брат умер всего за три дня от бронхопневмонии – отказало сердце. И тогда же я покинула свою мать… В этот день все закончилось. Я никогда больше не спрашивала ее о нашем детстве, о ней самой. Со смертью моего маленького брата для меня она умерла. Как и мой старший брат. Я так и не преодолела страха, который они мне тогда внушили. Они для меня больше ничего не значат. С того дня я о них больше ничего не знаю…»
(Duras, 1985, с. 47).
При рассмотрении многих случаев после катастрофы цунами 2004 г. стали очевидны психическая заброшенность и душевное страдание переживших катастрофу и оставшихся невредимыми детей: родители были настолько сосредоточены на тяжело раненых, умерших и пропавших детях, что дело дошло до трех очень проблематичных реакций между выжившими членами семьи:
1. Некоторые родители реагировали на здоровых детей очень агрессивно, порой дело доходило до физического насилия.
2. Еще чаще детей просто не замечали. Их вопросы, нужды, потребности не воспринимались родителями и оставались без ответа. Физически находясь рядом с родителями, они были абсолютно покинутыми.
3. Члены семьи поменялись ролями: дети должны были заботиться о скорбящих родителях, братьях и сестрах как в социальном, так и в эмоциональном плане.
Поэтому организации, оказывающие помощь людям, пережившим катастрофу, должны уделять особое внимание детям, оставшимся невредимыми, чтобы они не остались со своими нуждами и страданиями наедине. Прежде всего, речь идет об оценке ресурсов, имеющихся для оказания им помощи:
– Есть ли такие родственники, соседи или учителя, которые могли бы взять на себя заботу о детях, пока родители не вернутся вновь к своей роли?
– Если нет, то какая профессиональная организация могла бы это сделать?
Родители и особенно оставшиеся вследствие катастрофы без партнера отцы или матери нуждаются в поддержке, чтобы заботиться теперь о детях в одиночку, нести за них полную ответственность и не оставлять выживших детей один на один с потерей родителя, брата или сестры.
Главное, помочь родителям сказать детям правду – всю, которая имеется, и так, чтобы это соответствовало их возрасту. Основная цель – создать эмоциональное пространство для поддержки новой, претерпевшей изменения семьи.
II. Социальные последствия насильственных исчезновений
Поскольку в данной работе я затрагиваю последствия насильственных исчезновений для родственников пострадавших, необходимо сначала более подробно осветить само понятие насильственного исчезновения.
Исходя из того, что насильственные исчезновения являются систематическими нарушениями прав человека, имевшими место при южно-американских диктатурах в 1970-е годы и приведшими только в Латинской Америке к 90 000 жертв (FEDEFAM, 2004), то при более широком рассмотрении картина распространяется еще дальше: война в бывшей Югославии оставила после себя множество незаживших ран: бесчисленное множество женщин до сих пор надеется, что их мужья и сыновья остались в живых; только в Боснии было обнаружено около 300 массовых захоронений, в которых находились 16 500 тел; о судьбе 10 000 человек ничего не известно и сегодня (ICMP, 2012).
Давно минувшая Вторая мировая война принесла людям величайшие страдания: Холокост с бессчетным числом жертв, сами сражения, оставившие на полях неисчислимое множество солдат, семьи беженцев, которые навсегда были оторваны друг от друга.
Проводя поиск специальной литературы по ключевым словам «исчезновение» или «пропавший без вести», получаешь список реальных или вымышленных уголовных дел, а также немного из области НЛО. Кроме того, есть люди, которые «исчезают» сами, удаляясь от общества. Таким образом, существуют различные причины, почему люди бесследно исчезают.
Во время природных катастроф, таких как наводнение конца 2004-го года в некоторых странах Азии, люди также исчезают бесследно, поскольку тела их найти невозможно или же их вынужденно захоранивают неопознанными во избежание распространения эпидемий.
Исчезновений по собственной воле, вследствие уголовных преступлений или природных катастроф в данной работе я касаюсь лишь вскользь. В центре моего внимания находятся люди, чьи родные пропали без вести вследствие политического насилия, т. е. во время войн или при диктаторских режимах.
Около 2 млн человек по всему миру считаются жертвами насильственных исчезновений (Австрийский Красный Крест, 2012).
Иорданская королева Нур, занимавшая должность комиссара Международной комиссии по проблеме пропавших без вести описала данную проблему так:
«Когда люди исчезают, особенно по причине насилия, осуществляемого государством, оставшиеся члены семьи – обычно женщины и дети – слишком запуганы, чтобы искать ответы на вопросы о судьбе тех, кого они любили. Во многих странах члены семьи не имеют права обращаться со своими проблемами в официальные органы. Те, кто осмеливаются на это, часто боятся репрессий от тех самых органов, которые прежде всего несут ответственность за исчезновения или стараются скрыть преступления прежних режимов. Тем более, известно, что фундаментальное положение всех правовых систем – нет трупа, нет и преступления. Поэтому в этом вопросе царит молчание»
(Queen Noor, 2012, с. 1).
1. Пенелопа ждет Одиссея – разлука, связанная с неизвестностью, как извечная проблема
Выражения «бесследное исчезновение» и «пропавший без вести в бою» стары так же, как сама исполненная конфликтов история человечества. После каждой войны остаются люди, которые напрасно ждут возвращения своих близких и не знают, что с ними случилось. В поисках первых в истории пропавших без вести мы встречаемся с персонажем из греческой мифологии – Пенелопой, женой Одиссея, которая на протяжении десятилетий ждет своего без вести пропавшего мужа. При этом мы, читатели, с самого начала знаем, что он вернется с войны со славой.
Одиссей попал на войну против своей воли. Сам он хотел остаться со своей молодой женой и маленьким сыном. Чтобы не идти на службу, он притворился сумасшедшим. Но когда при этом на кону оказывается жизнь его сына, он перестает притворяться и вынужден идти воевать. Пенелопа с сыном Телемахом остаются ждать Одиссея. Но после войны тот не возвращается. С каждым днем семья теряет надежду увидеть его вновь.
Интересны два момента в описании их ожидания.
Днем Пенелопа ткет саван для своего свекра. По ночам же она занята тем, что распускает свою дневную работу. Она работает все больше – и при этом не сдвигается с места. Дневная работа уничтожается ночной.
Пока Одиссей отсутствует, для нее нет движения вперед, нет прогресса в том, что она делает. Если бы работа была закончена, ей пришлось бы принять решение – а от нее требовалось выбрать себе нового мужа. Этим она вынуждена была бы признать, что Одиссей мертв. Дабы этому воспрепятствовать, она работает с удвоенной энергией, чтобы остановить время. Пенелопа не может начать скорбеть, поскольку ситуация не ясна. Она ощущает потерю не до конца реальной. Для нее, находящейся в ловушке между безнадежностью и надеждой, нет возможности для скорби (Boss, 1999).
Толпы поклонников осаждают Пенелопу. Она не в том положении, чтобы отвергать их, и одновременно не может позволить себе выбирать, так как не знает, не вернется ли в один прекрасный день Одиссей. Не имея возможности принять однозначное решение, она ведет жизнь, полную тайных схем и приемов затягивания и выжидания. Пенелопа в безвыходном положении: она и не жена своему мужу, и не свободна от брачных уз. (Homer, 1979).
Это описание Пенелопы представляется мне очень достоверным и до определенной степени архетипичным для всех периодов истории человечества. В отличие от Одиссея, в большинстве своем мужчины не возвращаются и чаще всего нет никаких указаний на то, как они умерли и где похоронены. Если мужья пропадают во время политических противостояний, то вдовы обычно лишены свидетельств достоверности их смерти.
2. Последствия войн: «пал на поле боя», «пропал без вести»
На памятниках ХХ-го века высечена история непрекращавшегося насилия. Любое кладбище в центральной Европе служит мемориалом, посвященным жестокой истории этого столетия. Повсюду памятники воинам с перечислением имен павших на поле боя и пропавших без вести. Причем память о страшных событиях порой не ставит четких барьеров: имена погибших во Второй мировой войне часто писались на памятниках, воздвигнутых после Первой. Порой даже не делалось различий между жертвами и преступниками (Domansky, 1997). Зато всегда различают «павших в бою» и «пропавших без вести».
Если со стороны Германии после Первой мировой войны было порядка одного миллиона пропавших без вести (прежде всего – солдаты), из которых 97 000 случав так и не были до конца прояснены, то число пропавших без вести после Второй мировой войны возросло до почти 14 миллионов человек (солдаты и мирное население). В 1992 г., т. е. по прошествии сорока семи лет после окончания войны, около миллиона из этих случаев так и не были раскрыты (Smith, 1992). Более точные данные имеются о пропавших без вести американцах: после Первой мировой войны среди жителей Вашингтона пропавшими без вести считались 4 500, а после Второй – 139 709 человек (Nash, 1978).
Наряду c жертвами зверского режима национал-социалистов были также «стандартные» последствия большой войны. Около 12 миллионов немецких солдат оказались военнопленными, и приблизительно 15 миллионов беженцев скитались по Европе в поисках новой родины. Почти каждого так или иначе коснулась ситуация неизвестности, когда кто-то из родственников не числился среди погибших и пропал без вести.
Утвердилось два новых понятия: «заявитель» и «разыскиваемый». Вследствие войны почти каждый четвертый немец стал заявителем или разыскиваемым.
Курт Бёме (Böhme, 1965) рассказывает о работе служб поиска в Германии в течение двадцати лет после окончания Второй мировой войны. Даже если его описание того, как советские органы власти обращались с немецкими военнопленными, и предвзяты, тем не менее он приводит почти неизвестные сведения о большом количестве пропавших без вести. Поскольку Советский Союз не подписал Конвенцию об обращении с военнопленными 1929 года, он не взял на себя обязательств предоставлять Международному Красному Кресту информацию о военнопленных. В крупных немецких городах службы поиска объединили усилия по поиску всей возможной информации о разыскиваемых и передаче ее заявителям. Бёме пишет об их мотивации обеспечить хоть какую-нибудь ясность:
«…Пропавшие без вести могли быть военнопленными. Конечно же, специалисты знали, что они могли и погибнуть. Пока не было найдено подтверждения либо одного (плен), либо другого (смерть), все пребывало в неясности».
(Böhme, 1965, с. 160)
Интересным феноменом является сведéние до двух всех мыслимых ситуаций, в которые может попасть солдат, – плен или смерть на поле боя. Они помогают держать под контролем страх перед неизвестностью. Так, смерть от голода в каком-нибудь концлагере не подходит ни под одну из этих двух категорий – она вызвала бы крайний ужас, а потому отвергалась. Позже, когда военнопленные с обеих сторон были возвращены, возник вопрос о тех, кто так и не вернулся:
«Действительно ли они погибли? Или их все еще удерживают?… Тогда снова возникало оно, то слово, которое становилось самым сильным мотивом всех изысканий службы поиска: достоверность, достоверность любой ценой»
(там же, с. 228).
Бёме рассказывает еще об одном интересном феномене в контексте того, что люди числились пропавшими без вести в течение долгого времени после окончания войны, – о затаенной вере в так называемые «лагеря молчания». Людям казалось, что пропавшие без вести жили в Советском Союзе в лагерях, настолько изолированных от внешнего мира, что оттуда не могла просочиться даже малейшая информация.
«…Все еще значащиеся пропавшими без вести, но, по всей вероятности, уже погибшие, оставались для их близких „живыми“, пока отсутствовали неопровержимые доказательства их смерти»
(Böhme, 1965, с. 227).
