Текст книги "Фасолевый лес"

Автор книги: Барбара Кингсолвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

6. День святого Валентина

Первые убийственные заморозки ударили на Валентинов день. Длинные лозы пурпурной фасоли повисли на заборе, окружавшем задний дворик дома Мэтти, словно полосы вяленой говядины, которые сушатся на солнце. Мое сердце заныло, когда я увидела черную слизь, в которую превратились эти роскошные джунгли. Особенно горько было оттого, что как раз в этот день люди дарят друг другу цветы, но Мэтти, похоже, не сильно расстроилась.

– Таков круговорот жизни, Тэйлор, – сказала она. – Старое должно уступить свое место новому и молодому.

Еще она сказала, что мороз улучшает вкус капусты, особенно – брюссельской. Но мне показалось, что внутри она ликует. Накануне Мэтти послушала прогноз и, спустившись на задний дворик, загодя набрала целое ведро крепких зеленых помидоров, с которыми пекла теперь пироги. Я знаю, эти пироги кому-то могли показаться столь же малоаппетитными, как детские куличики из грязи и майских жуков, но, честно говоря, запах из кухни шел восхитительный.

Я пошла работать к Мэтти, в «Иисус, наш Господь. Подержанные покрышки».

Будь у меня хоть какой-то шанс избежать этой участи, я бы им воспользовалась. Да, мне очень нравилась Мэтти, но вы же знаете, какие сложные отношения у меня с покрышками. Каждый раз, навещая ее и «фольксваген», я чувствовала себя как Джон Уэйн в том военном фильме, где он, сбросив каску, делает глоток бурбона и орет через минное поле что-то вроде «Свобода или смерть»!

Но Мэтти была моим единственным во всей округе другом, с кем можно поговорить по душам – по крайней мере, до того, как в моей жизни появилась Лу Энн. Так что, когда она призналась, что ей не хватает еще одной пары рук, я постаралась вежливо перевести разговор на другую тему. Время от времени она брала кого-нибудь на неполный день, но люди приходили и уходили, так и не успев наловчиться ставить заплаты и центровать колеса. Я сказала ей, что у меня к этому нет никаких способностей, а это что, у парня, который только что уехал, на пряжке ремня – был настоящий скорпион? И будет ли завтра опять мороз, как она думает? И как же они вышивают на ковбойских сапогах эти завитушки и звезды? Может, для этого есть особые швейные машинки?

Но сбить Мэтти с курса было невозможно. Она была уверена, что я и подержанные покрышки просто созданы друг для друга. В промежутках между клиентами она болтала со мной и Черепашкой, а потом, отправив нас домой с полным пакетом капусты и фасоли, сказала:

– Подумай хорошенько, милая моя. Время до понедельника у тебя есть.

Когда же Мэтти сказала, что подарит мне две новые шины для «фольксвагена» и научит, как починить зажигание, я поняла, что буду последней идиоткой, если откажусь у нее работать. Платила она в два раза больше, чем я получала в «Бургер-Дерби», и, кроме того, не нужно было заморачиваться химчисткой нелепой униформы. Если меня и взорвет, то, по крайней мере, я взлечу на воздух в нормальной одежде.

Во многих отношениях это было замечательное предложение. Я и не смогла бы найти кого-нибудь лучше Мэтти. Она была добра и терпелива, позволяла мне, когда у меня не было выхода, приводить с собой Черепашку. Иногда Черепашка оставалась с Лу Энн, но той время от времени нужно было за покупками или ко врачу, и она не могла управиться сразу с двумя детьми. Мне вообще было неловко оставлять Черепашку с Лу Энн, но та уверяла меня, что Черепашка нисколько ее не тяготит и ведет себя так тихо, что по временам о ней вообще забываешь.

– Она даже подгузники почти не мочит, – говорила Лу Энн, и это было правдой. Главной жизненной целью Черепашки, помимо цепляния за все подряд, было оставаться незаметной.

Мастерская Мэтти привлекала множество всякого люда. Она была права, говоря, что у нее здесь проходной двор, и среди посещавшего ее народа встречались не только клиенты. Была некая непонятная мне категория людей, которые говорили по-испански и жили некоторое время у нее на втором этаже. Я однажды спросила Мэтти, что это за народ, а она в ответ задала мне вопрос: знаю ли я, что такое заповедник.

Я вспомнила рекламные брошюры с заправочных станций.

– Конечно, – сказала я. – Это специальное место, где живут птицы, и никому нельзя в них там стрелять.

– Вот! Но заповедники бывают и для людей.

И это было все, что она соблаговолила сказать на этот счет.

Обычно гостей Мэтти привозил и увозил на фургоне тот самый священник в джинсах, которого я видела в самый первый день. У него на пряжке ремня была интересная гравировка – не скорпион, а фигурка из палочек, а вокруг – как будто головоломка-пазл. Мэтти сказала, что это – индейский символ жизни. Человек в лабиринте судьбы. Священник был невысок ростом, мускулист, с шапкой непокорных светлых волос. Не мой типаж, но красивый этакой непринужденной красотой, будто только что выкатился из постели. Хотя, наверное, так говорить о священнике – это какая-то особая категория греха. Звали его отец Уильям.

Когда Мэтти представила нас друг другу, я сказала:

– Приятно познакомиться.

Я изо всех сил при этом старалась не смотреть на его ременную пряжку, а в мыслях моих возникла фраза: «Ты старик, папа Уильям»! Откуда она взялась? Он ведь был совсем не старый. Но даже если бы и старый, такие вещи людям все равно не говорят.

Они с Мэтти ушли в задние помещения выпить кофе с пирогом и о чем-то поговорить, оставив меня в мастерской держать оборону. Чуть позже, когда я тестировала старые вайтволлы[5]5
  Автомобильные шины с боковыми стенками белого цвета.


[Закрыть], опуская их в воду и отмечая желтым мелом места утечки, до меня дошло, откуда появился этот старик Уильям. Мне вспомнились три картинки из детской книжки, на которых был изображен маленький круглый человечек. На одной картинке человечек стоял на голове, на другой – держал на носу угря, а на третьей пинком сбрасывал с лестницы какого-то мальчишку. «Ты старик, папа Уильям!» – так называлось стихотворение в этой книжке. Некоторые страницы у нее были изрисованы цветными карандашами, из чего я сделала вывод, что книжка была подарком от каких-то людей, у которых мама работала – только детям богатых родителей позволялось рисовать в книжках с твердой обложкой.

Я решила последовать совету Сэнди и заглянуть после работы в ближайший магазин подержанных игрушек. Название этих магазинов «Для вас они новые» почему-то напоминало мне о работодателях моей мамы.

Проверив и промаркировав все шины, я сложила их в две разные стопки – хорошие и проколотые – и поздравила себя: рука моя по-настоящему тверда! Правда, чуть позже Мэтти увидела, как я подпрыгнула от испуга, когда какой-то торгующий хот-догами «шевроле», проезжая мимо, издал громкий хлопок. В этот момент Мэтти занималась с клиентом, но потом, освободившись, подошла и спросила: почему я все время такая нервная. Я сразу подумала про ту колонку в журнальчике «Ридерз Дайджест», где они печатают рассказы разных людей о самых нелепых моментах их жизни. Помню одну историю, которая называлась «День, когда мой щенок-ретривер сорвал с соседкиной веревки все сохнущее нижнее белье». Правда, самые нелепые реальные истории из своей жизни вы вряд ли захотите отправить в «Ридерз Дайджест».

– Да нет, – ответила я. – Ничего я не нервная.

С минуту мы с Мэтти стояли друг напротив друга, сложив руки на груди. В ее седой, высоко подрезанной прямой челке было больше соли, чем перца, а кожа вечно казалась слегка обгоревшей на солнце. Морщинки вокруг глаз напоминали мне кожу на ее сапогах от Тони Лама.

Мэтти была словно скала – вы могли до посинения смотреть ей в глаза, но пересмотреть ее, сдвинуть с места хоть на дюйм не удавалось никому.

– Только не говори мне, что скрываешься от закона, – сказала она наконец. – Этого добра мне хватает и без тебя.

– Нет, – сказала я.

Интересно, что конкретно Мэтти имеет в виду? Мимо мастерской проехал мальчишка на велосипеде, держа под мышкой картину со спортивной машиной в рамке.

– Я боюсь взрывающихся шин, – призналась я.

– Ну и дела.

– Я тебе об этом не говорила, потому что… не хотела показаться ссыклом.

Я замолкла и подумала: а можно ли произносить такие слова в местечке, которое называется «Иисус, наш Господь…». Но слово уже вылетело.

– Потому что на самом деле я смелая, – продолжила я. – Мне даже в голову не приходит ничего другого, чего бы я боялась на этом свете.

– Ну и дела, – повторила Мэтти. Мне показалось, она смотрела на меня так, как обычно смотрят на человека, впервые заметив его телесный изъян. Так у меня было в шестом классе. Один учитель вел у нас уроки целых три недели, и только потом мы обнаружили, что у него нет кисти левой руки. Он всегда прятал ее под носовым платком, а мы думали, что у него аллергия.

– Иди-ка сюда на минутку, – сказала вдруг Мэтти. – Я кое-что тебе покажу.

Я прошла вслед за ней в угол мастерской, где она достала канистру на пять галлонов – такую, что пристегивают на задок «джипа». Отвернув крышку, Мэтти наполнила ее водой чуть больше, чем наполовину.

– Ух! – воскликнула я, когда она неожиданно бросила канистру в меня. Я поймала ее, но при этом чуть не свалилась с ног.

– Шибануло? Но ведь не убило же, верно?

– Не убило.

– Здесь – двадцать восемь фунтов воды. В шину ты накачиваешь около двадцати восьми фунтов воздуха. Если шина рванет, удар будет точно таким же.

– Как скажешь, – покачала головой я. – Но я видела, как одного типа взорвавшаяся шина забросила на рекламный щит. Это была тракторная шина.

– Ну, тут уж совсем другая история! – протянула Мэтти. – Давай так: если к нам пригонят трактор, накачивать ему шины буду я. Идет?

Я никогда не думала о силе взрыва как о величине относительной, хотя по логике они и вправду должны различаться. Демонстрация Мэтти, конечно же, не освободила меня от страхов, но чувствовать я себя стала лучше. А что? Свобода или смерть!

– У меня план получше, – отозвалась я. – Мы займемся им вместе.

– Договорились, моя милая.

– А теперь я могу поставить канистру?

– Конечно, поставь, – совершенно серьезно сказала Мэтти – так, словно канистра была какой-то важной автомобильной деталью, починку которой мы обсуждали. Я мысленно благословила Мэтти за то, что на протяжении всего разговора она ни разу не засмеялась.

– А еще лучше, – продолжила она, – вылей воду вон на тот горошек.

Я еще многого не понимала в огородничестве. Например, почему горох пережил заморозки. Мимо опять проехал тот же самый мальчик на велосипеде. Впрочем, это мог быть и другой мальчик. На этот раз под мышкой у него был зажат букет роз, обернутый белой бумагой. Пока вода, булькая, изливалась на заросли гороха, я заметила, что Мэтти смотрит на меня, скрестив руки на груди. Просто смотрит. Мне вдруг так захотелось увидеть маму, что в груди защемило.

Всю свою жизнь Черепашка успешно обходилась без книг, а теперь получила сразу две. Та, что я ей купила, называлась «Квартира старика Макдональда», и там были картинки, на которых Макдональд в оконных ящиках для цветов выращивает сельдерей, в ванне – брокколи, а под ковром в гостиной – морковь. А у соседей старого Макдональда, живущих этажом ниже, морковка свисает с потолка. Я купила эту книжку потому, что она напомнила мне о Мэтти, а еще потому, что страницы у нее были из твердой бумаги, которая, как я решила, способна противостоять Черепашкиной железной хватке.

Бродя по центру города, я присматривала новенькую открытку, чтобы послать маме ко дню святого Валентина. Я все еще сурово корила себя за то, что оставила ее, а уж перемена имени вообще казалась мне актом гнусного предательства, хотя мама смотрела на это совершенно по-другому. Она сказала, что, поменяв имя на Тэйлор, я поступила умно, и что это имя идет мне, как пара выстиранных джинсов. И призналась, что ей никогда по-настоящему не нравилось имя Мариетта.

Наконец я нашла подходящую открытку. Снаружи были изображены два сердца, под которыми художник написал: «Надеюсь, скоро в твоем доме появится кое-что большое и сильное, чтобы отвинчивать тугие крышки банок». Внутри же открытки был нарисован разводной ключ.

Тем временем Лу Энн купила, стоя в очереди в супермаркете, одну из тех книжек, в которых молодым родителям предлагают на выбор разные имена для детей. Когда я пришла домой, она готовила обед, раскрыв ее перед собой на плите и выкрикивая имена из раздела для девочек. Черепашка и Дуайн Рей сидели в стульчиках, слишком для них больших, причем Дуайн Рей, который еще плохо держал головку, все время клонил ее набок и ерзал, будто Человек-Змея, норовящий выскользнуть из своей корзины. Черепашка же просто сидела, глядя в никуда. Или, скорее, глядя на нечто, что для нее было столь же реально, как для Снежка – его невидимые какашки.

Лу Энн грела бутылочки и так грохотала крышками кастрюлек, что могла бы, наверное, разбудить и мертвого. Она недавно прекратила кормить Дуайна Рея грудью и перевела его на смесь – боялась, что ему недостаточно ее молока.

– Леандра! Леония! Леонора! Лесли! Летиция! – выкрикивала Лу Энн, через плечо посматривая на Черепашку таким взглядом, будто та начнет выплевывать четвертаки, как игровой автомат, стоит произнести верную комбинацию букв.

– Господи милостивый! – сказала я. – Неужели ты идешь без остановки с самого начала, прямо с Агат и Амелий?

– О, привет! А я и не услышала, как ты пришла, – сказала она виноватым тоном ребенка, застуканного за произнесением непечатных слов. – Я собиралась проверить половину сегодня, а остальное – завтра. Ты знаешь, тут есть Лу Энн – в самой середине книжки! Интересно, а у моей мамы такая была?

– У наших матерей была Библия, а не какая-то макулатура с журнальной стойки в супермаркете.

Я прекрасно знала, что ни одно из моих имен не упоминается в Библии, как и имя Лу Энн, но мне было наплевать. У меня было дурное настроение. Перекинув Черепашку через плечо, я спросила:

– И что будет, если ты найдешь там ее имя? Думаешь, она вскочит, прыгнет тебе на руки и начнет обнимать, как победители телевикторины?

– Не злись, Тэйлор, – отозвалась Лу Энн. – Я просто хотела помочь. Она меня беспокоит. Не хочу сказать, что она тупая, но, как мне кажется, у твоей Черепашки нет своей личности.

– А вот и есть. Ее личность в том, что она все хватает и крепко держит.

– Прости, я не хочу сказать ничего обидного, но это – не личность. Детки делают это автоматически. Я не работала в больницах, ничего такого, но уж это я знаю. Чтобы стать личностью, нужно учиться.

– И ты думаешь, если произносить ей вслух все подряд имена, придуманные человечеством, она чему-то научится?

– Тэйлор! Я не собираюсь указывать тебе, что делать, но все журналы говорят, что с детьми, чтобы развить их личность, нужно играть.

– И что? Я с ней играю. Вот – книжку купила сегодня.

– Ладно, ладно, играешь. Прости.

Лу Энн разлила суп из большой кастрюли по тарелкам и поставила их на стол. В ее тарелке было всего на две чайные ложки окрашенного красным бульона – она голодала, стараясь сбросить лишний вес, который набрала во время беременности, но, на мой взгляд, эти лишние килограммы были у нее только в голове.

– Это русский суп из капусты и свеклы, – провозгласила она. – Называется борсч. Розовый он как раз от свеклы. Сверху нужно класть сметану, но тогда там будет калорий – до задницы. Я это вычитала в женском журнале.

Я представила себя, как Лу Энн, облизывая пальчик, листает статью с заголовком вроде «Чем порадовать семью зимой», думая, что же ей делать со всей той капустой, что я приношу домой от Мэтти. Я выловила розовую картофелину и размяла ее в черепашкиной тарелке.

– Это ты прости меня, Лу Энн. Ничего личного, просто настроение паршивое.

– Осторожнее, там есть горох. Это опасно: ребенок может вдохнуть все, что размером меньше, чем мяч для гольфа.

Лу Энн вся жизнь представлялась чередой смертельных опасностей. Кроме сведений об испаноговорящих президентах американских банков (теперь это стало не так актуально, поскольку с мужем она разводилась), Лу Энн собирала газетные вырезки о неожиданно постигших людей кошмарных бедах и несчастьях: там с потолка упал вентилятор, обезглавив незадачливых посетителей ресторана, тут ребенок свалился вниз головой в кулер для пива и захлебнулся в воде со льдом, пока беспечные родители перебрасывались фрисби. В ее коллекции была и такая экзотическая заметка: домохозяйка, мать семерых детей, была застрелена прямо в сердце на выходе из магазина, торгующего декоративными свечами, когда рабочий на стройке, находившейся через дорогу, случайно выстрелил в ее сторону гвоздем из монтажного пистолета. Если послушать Лу Энн, то смертельную опасность представляли не только стройки и кулеры для пива, но также и свечки, и фрисби.

Я пообещала ей, что не стану давать Черепашке ничего, что размером меньше мяча для гольфа, и стала развлекаться мыслями о капусте: нужно ли воспринимать как нечто опасное капустный лист, спрессованный до размеров мяча? Или можно просто измерить сам кочан и объявить всю капусту безопасной?

Лу Энн тем временем дула на ложку – суп был все еще слишком горяч.

– Представляю, что сказала бы моя бабуля Логан, если бы я попыталась накормить ее русским овощным супом! – усмехнулась она. – Решила бы, что мы от него все станем коммунистами.

Позже, уже ночью, когда дети легли спать, я вдруг поняла, что меня так достает. Только представьте: Лу Энн весь день читает женские журналы, в которых выискивает рецепты приготовления еды и советы по уходу за детьми, я же возвращаюсь с работы и ворчу на нее и детей. Ну чем не рекламный ролик про каких-нибудь там Миртл и Фреда? Я так и представила себе, как мы обсуждаем перед телекамерой достоинства и недостатки освежителей воздуха для туалета.

Лу Энн вошла в халате, с голубым полотенцем, замотанным вокруг головы. Свернувшись на диване, она вновь принялась просматривать книжку с именами.

– Забери ее у меня, пока я не залезла в мальчишеский раздел. Там наверняка есть пятьдесят тысяч имен, которые лучше, чем имя Дуайн Рей, но я ничего не хочу об этом знать. Все, дело сделано.

– Лу Энн, – сказала я. – Давай-ка выпьем пива. Я хочу кое о чем с тобой поговорить, только ты на меня не обижайся.

Она взяла банку и выпрямилась так, словно выполняла приказ. Я сразу поняла, что ничего у меня не выйдет.

– Давай, стреляй, – сказала она так, словно я в нее из винтовки целилась.

– Лу Энн, – я переехала сюда потому, что знала – мы с тобой поладим. Спасибо тебе за то, что ты и обед для нас всех готовишь, и за Черепашкой присматриваешь, и я знаю, что это от чистого сердца. Но мы с тобой уже выглядим как персонажи мыльной оперы. Нам не хватает только маленькой болонки по имени Пятныш, которая приносила бы мне домашние тапочки. Господи боже, ведь мы с тобой не семья. У тебя – своя жизнь, а у меня – своя. И ты не обязана все это для меня делать.

– Но я хочу.

– Зато я не хочу.

Вот так шло дело.

К моменту, когда мы расправились с третьей банкой пива каждая, с пачкой сильно прожаренных чипсов из тортильи, с упаковкой сырной нарезки и баночкой сардин в горчице, Лу Энн плакала, не переставая. Я же, помню, говорила что-то вроде:

– У меня в доме никогда и не было мужика, так с какой стати мне им становиться?

Это все, я думаю, от нездоровой еды. На такой диете и те творожные ребята начали бы нести черт знает что.

Неожиданно Лу Энн замерла, зажав рот ладонями. Я уж подумала, что она подавилась (после всех этих разговоров о мячиках для гольфа), и тут же вспомнила плакат, что висел у Мэтти в мастерской – там был изображен прием Геймлиха, который применяют, если еда попадет не в то горло. Сразу ясно, как часто Мэтти угощала там своих посетителей. Я пыталась сообразить, нужно ли хлопать человека по спине или, наоборот, нельзя это делать, но тут она прикрыла ладонями глаза и сразу стала похожа на двух из трех мудрых обезьянок, которые «не видят зла, не слышат зла» и так далее.

– О Господи! – сказала она наконец. – Как же я напилась.

– Лу Энн, ты выпила всего три банки.

– А мне больше и не нужно. Я же никогда не пью. Я до смерти боюсь, что может случиться.

Мне стало любопытно. Этот дом полон сюрпризов. Но на этот раз все оказалось куда проще, чем с котом. Лу Энн сказала, что боится потерять над собой контроль и сделать что-нибудь ужасное.

– Например, что?

– Я не знаю. Да и откуда мне знать? Все, что угодно. Мне кажется, у меня вообще еще есть друзья только потому, что я всегда стараюсь вести себя аккуратно и не говорить глупостей. А то ляпну что-нибудь – и все!

– Лу Энн, милая моя, странная у тебя идея дружбы.

– Да нет! Так оно и есть. Когда Анхель ушел, я очень часто вспоминала прошлый август. К нам тогда приехал его друг Мэнни со своей женой Рамоной, и мы отправились в пустыню смотреть, как падают звезды. В новостях говорили, что будет целый звездный дождь. Но мы все ждали и ждали, и ничего не было, а тем временем уговорили целую бутылку текилы «Хозе Куэрво». Так на следующее утро Анхель мне и говорит: «Ну что, видела дождь из метеоров? Чудо, да и только!» А я говорю: «Какой дождь»? Я, честно, никакого дождя не помнила. Единственное, что я помнила, так это то, что мы искали повсюду звездчатый сапфир, который выпал из кольца Рамоны. Оказалось, правда, что она потеряла его задолго до этого и нашла потом дома, в миске своей собаки. Ты можешь в такое поверить?

Я все пыталась найти Анхелю какое-нибудь место в том отсеке своего сознания, где хранилось то, что мне было известно о мужчинах. Мне понравилась та его версия, которая поехала в пустыню глядеть на падающие звезды, но совершенно вывел из себя вариант, который на следующее утро смеялся над Лу Энн из-за чего-то, что на самом деле, пожалуй, и правдой-то не было.

– Может быть, он просто шутил? – спросила я. – Может, и не было никакого звездопада? Ты Рамону спрашивала?

– Да нет. Мне это и в голову не пришло, я просто ему поверила.

– Так позвони ей и спроси.

– О, они с Мэнни переехали в Сан-Диего, – простонала Лу Энн таким тоном, что можно было подумать – эта парочка смоталась исключительно для того, чтобы скрыть от нее правду о том звездном вечере.

– Ну что ж, жалко.

Но Лу Энн не унималась.

– Но дело даже не в этом. Если я пропустила звездный дождь – ну и Бог с ним! Но мне все казалось, раз я его забыла, то, наверное, могла совершить еще что-нибудь нелепое. Скажем, раздеться догола и носиться по пустыне, распевая детские песенки.

Я содрогнулась, представив, как Лу Энн бежит босиком по кактусам и прочей колючей дребедени. Она же вперила скорбный взгляд в пустой пакет от чипсов.

– А сегодня – день Святого Валентина, – сказала она. – И все нормальные люди сейчас валяются со своими мужьями дома на диванах, целуются и смотрят телевизор. Все, но только не Лу Энн, сэр! От меня сбежали и муж, и телевизор.

Я даже не знала, что ей на это сказать. У моей мамы в ходу было изречение: «во время еды кабан глух и нем». Это к тому, что люди слышат лишь то, что хотят услышать. Мама выросла на свиноферме.

Лу Энн сидела, неловко вжавшись в спинку дивана. Я вспомнила про ее отца, которого, как она рассказывала, убил перевернувшийся трактор. Его вдавило в землю, да так, что, когда его вытащили, остался идеальный отпечаток. «Отпечаток папы» – так назвала его Лу Энн. Она даже хотела залить его гипсом – точно так, как сделала с отпечатком своей ладони в школе, на День Матери.

– Мне кажется, – продолжала между тем Лу Энн, – что он и бросил меня потому, что там что-то произошло, когда мы напились.

Я, все еще думая о ее отце, не сразу поняла, о чем идет речь.

– Я думала, ты обрадовалась, когда он ушел, – сказала я.

– Пожалуй, что так. И все-таки, понимаешь, должна быть причина. Ты же обязан любить одного и того же человека – всю жизнь, пока смерть вас не разлучит, и так далее. А если у тебя не получается, то, значит, что-то с тобой не так.

– Лу Энн, ты читаешь слишком много журналов.

Я отправилась на кухню и, наверное, уже в пятнадцатый раз за вечер заглянула в холодильник. Там ничего не изменилось: капуста и арахисовое масло. Открыла кухонный шкаф и заглянула за ряд банок с прожаренной фасолью и томатным соусом, где притаилась бутылка черной патоки, коробочка овсяной каши с мамалыгой и банка горбуши. Я продумала разные варианты сочетания этих продуктов, но решила ограничиться еще одним пакетом чипсов из тортильи. Вот что происходит с людьми, у которых нет телевизора. Они умирают от вредной еды.

Когда я вернулась в гостиную, Лу Энн все еще убивалась по Анхелю.

– Хочешь, расскажу тебе свою теорию по поводу брака с одним мужчиной на всю жизнь? – спросила я. – Знаешь, что такое шаровой клапан?

Лу Энн бессмысленным взором посмотрела на меня.

– Какой клапан?

– Шаровой. Эта такая штуковина в сливном бачке, которая поднимается и опускается, когда ты сливаешь воду. А потом закрывает отверстие.

– А-а-а.

– Так вот, – когда я работала в мотеле, один из бачков потек, и мне нужно было заменить клапан. И на пакете была такая надпись. Я его потом так долго хранила, что выучила наизусть. Там говорилось: «Внимание: Набор содержит все детали, которые могут потребоваться при установке, но ни один из типов установки не требует использования всех деталей». То же самое я думаю и про мужчин. Нет такой модели, для установки которой потребуются все мои детали.

Лу Энн прикрыла рот рукой, чтобы заглушить смех. Я спросила себя: кто же убедил ее, что смеяться – это уголовное преступление?

– Я говорю тебе совершенно серьезно! И речь, прежде всего, про голову и душу, а не те части, на которые режут цыплят…

К этому моменту Лу Энн уже хохотала, не сдерживаясь.

– Я делюсь с тобой своими самыми сокровенными мыслями, а ты смеешься, – сказала я, с трудом сохраняя серьезность.

– Им ножку подавай, бедро, грудку, – задыхалась от смеха Лу Энн, – но никто не хочет брать тощий хребет и реберные кости…

– Не забудь еще о крыльях, – сказала я. – Первым делом они норовят откусить тебе крылья.

Я высыпала остатки чипсов в большое блюдо, которое стояло на диване между нами, и подумала – а не пойти ли за арахисовым маслом?

– Дай-ка покажу тебе открытку на Валентинов день, которую я купила для мамы, – сказала я, покопавшись в сумке и достав, что хотела. Но Лу Энн дошла уже до такого состояния, что ей и счет за электричество показался бы самой смешной шуткой в мире.

– Ох, это про меня, – простонала она, уронив открытку себе на колени. Ее голос опустился обратно с тоненького писклявого смеха, – плавно, как королева выпускного бала спускается по ступеням школьной лестницы.

– Я и сама бы не отказалась от хорошего газового ключа. Или от этого… как он называется? Который на пипиську похож.

Я не представляла, что она имеет в виду.

– Пистолет с герметиком? Угловое сверло? Щетка для аккумуляторных клемм?

Если подумать, так любой инструмент похож либо на пипиську, либо на пистолет, все зависит от вашей точки зрения.

– Монумент Вашингтону?

От этого предположения Лу Энн едва не лопнула. Если бы смеяться и правда было преступлением, мы с Лу Энн уже были бы на пути в «Синг-Синг».

– Ох, божечки, – вот что надо на открытке нарисовать. Я бы послала ее своей матери, и та бы теленка родила прямо на кухонном полу. А бабуля Логан стала бы прыгать вокруг, махать руками и кричать: «Что такое? Ничего не понимаю»! А потом побежала бы за почтальоном и потребовала: «Молодой человек! Вернитесь немедленно И спросите у Айви, что там такого смешного».

– Ох, божечки, – повторила она снова, промокнув глаза, а потом театральным жестом отправила в рот чипсину и облизала пальцы. Теперь она лежала на диване в своем махровом зеленом халате и голубом тюрбане, словно Клеопатра, совершающая речную прогулку по Нилу, а Снежок лежал у ее ног, словно какой-то экзотический королевский питомец. В древнем Египте, как я где-то читала, шизофреников почитали как богов.

– Одно я тебе точно скажу, – проговорила наконец Лу Энн. – Когда у Анхеля были проблемы, он никогда не болтал со мной полночи, съедая дома все, что не прибито. Ты ведь уже больше не сердишься?

Я подняла два растопыренных пальца.

– Мир тебе, сестра! – сказала я, понимая, что только последняя деревенщина может сказануть такое в восьмидесятые. Бусы братской любви, которые носили хиппи, дошли до Питтмэна в тот же год, что и телефонные номера.

– Мир и любовь, кайфуй, не проливай кровь, – почти пропела Лу Энн.