Текст книги "Фасолевый лес"

Автор книги: Барбара Кингсолвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Она услышала, как вода из бутылки с журчанием уходит в отверстие раковины. Ребенок пил ее молоко, и от этого Лу Энн чувствовала себя лучше – так, словно он может высосать тупую боль, поселившуюся у нее в груди.

5. Гармоничное пространство

Гостиница «Республика» располагается неподалеку от места, где железная дорога, которая когда-то играла роль важной транспортной артерии, пронзает стенки старой, скрипучей грудной полости Тусона, готовясь влиться в предсердие и желудочки городской железнодорожной станции. В прежние времена, надо полагать, эта артерия доставляла в сердце города свежие порции крови, принося с собой эритроциты, питавшие его легкие. Сегодня, если бы вы все же захотели назвать железную дорогу артерией Тусона, вам пришлось бы признать, что она почти совсем атрофировалась.

В той точке, где дорога врезается в старую часть центра города, поезда тормозят и издают протяжный, усталый свисток. Не знаю, зачем они это делают; может быть, предупреждают о своем приближении машины на ближайшем переезде, а, может, сигнализируют безбилетникам, что пора выскакивать из товарных вагонов. Гудок этот неизменно раздается в шесть пятнадцать, и я привыкла относиться к нему как к своему будильнику.

Иногда свист поезда вплетается в мои сны. Однажды так свистел тяжелый чайник, который я во сне снимала с плиты, а однажды это я пыталась остановить понесшую лошадь, на которой сидела и визжала во все горло Черепашка (чего в действительности я еще ни разу от нее не слышала). В конце концов свист поезда прорывается через мои сомкнутые веки и, открыв глаза, я вижу дневной свет. На окнах у меня бордовые занавески в индийских огурцах, сшитые из постельного покрывала, на стенке фарфоровой раковины – там, куда подкапывает из крана вода, – оранжевое пятно, на армейской раскладушке, в полной безопасности, под охраной гостиницы «Республика», спит Черепашка. Так начинается наше утро. Но – не всегда.

Иногда я просыпаюсь задолго до свистка поезда и лежу, ожидая его и понимая, что без этого сигнала мой день просто не начнется. В последнее время так бывает все чаще и чаще.

У нас случились неприятности. Целых шесть дней, проведенных за стойкой «Бургер-Дерби», я держалась хорошо, но в конце концов сцепилась с менеджером и просто ушла, швырнув красную бейсболку в прессователь мусора. Я могла бы метнуть туда и всю униформу, но мне не хотелось устраивать для него бесплатного представления.

Не сказать, чтобы там не случалось ничего хорошего. Нет, были и приятные моменты. Мы с Сэнди неплохо проводили время, когда вместе работали в утренние часы. Я рассказывала ей разные истории про кентуккийские лошадиные фермы, например, про то, что у самых нервных тамошних лошадей в стойлах стоят телевизоры – считается, что это понижает кровяное давление.

– Больше всего им нравится, – говорила я ей с самым невозмутимым видом, – пересматривать «Мистера Эда»[4]4
  Имеется в виду сериал про говорящую лошадь.


[Закрыть].

– Ты шутишь? – недоумевала Сэнди. – Смеешься надо мной?

– А вот рекламные ролики про желатин Нокса они просто на дух не переносят!

Над Сэнди подшучивать было проще простого, но я отдавала ей должное: жизнь вывалила на нее гору навоза, не оставив обратного адреса. Отец ее ребенка всем сказал, что Сэнди – диагностированная шизофреничка и что она выбрала его имя наугад из школьного альбома, когда узнала, что беременна. Вскоре отца этого парня перевели из Тусона, и вся семья переехала в Окленд, штат Калифорния. Мать выгнала Сэнди из дома, и она жила у своей старшей сестры Эйми, которая брала с нее плату за квартиру. Эйми чокнулась на вопросах религии и считала, что совершит смертный грех, если позволит своей падшей сестре и ее незаконнорожденному ребенку жить в ее доме бесплатно.

Но сломить Сэнди было невозможно. Она знала, что десны детям нужно растирать кубиком льда, когда у них режутся зубы, знала, где достать почти даром поношенную детскую одежду. Мы по очереди проведывали Черепашку и Сиэтла, а в конце смены вместе отправлялись забирать их из детского центра.

– Я не знаю, – громко говорила она, откровенно переигрывая, пока мы стояли в очереди в детском центре, – что мне выбрать: кресло «Лэй-Зи-бой» из натуральной кожи или зеленое в клетку с защитой от пятен.

– Не торопись с выбором, – говорила я ей в тон. – Утро вечера мудренее, завтра вернешься и решишь.

Черепашка сидела там, где я ее оставляла утром, прижав к себе какого-нибудь жалкого потрепанного плюшевого пса, порванную книжку или курточку другого ребенка, пялясь в пустоту, как это получается только у кошек. Они как будто вообще живут в отдельной вселенной, которая занимает то же самое пространство, что и наша, но для них полна удивительных вещей, таких, как мышки, воробышки или особые телевизионные программы, которые нам не дано увидеть.

Детский центр не приносил Черепашке никакой пользы, и я это знала.

По истечении шести дней моей работы в «Бургер-Дерби» его менеджер Джерри Спеллер, который был уверен, что руководство бургерной забегаловкой ставит его почти вровень с Императором Вселенной, заявил, что я неправильно отношусь к работе, и я ответила, что он совершенно прав. Я сообщила ему, что действительно не питаю к работе в его славном учреждении должного почтения и, чтобы это доказать, швырнула в свою бейсболку в «Майти майзер» и включила его. Сэнди была так поражена, что целых два раза подряд пережарила картошку-фри.

Сцепились мы по поводу униформы. Шорты, которые были ее составной частью, оказались все-таки не из пластика – это был хлопок с полиэстером и какой-то блестящей ниткой, из-за которой их нужно было периодически отдавать в химчистку. То есть ты получаешь три двадцать пять в час плюс бесплатный сельдерей, и должен при этом сам оплачивать чистку своих шортов?

Единственное, о чем я жалела, так это о том, что почти перестала видеться с Сэнди. Естественно, мне пришлось искать другое место для завтрака. В округе было несколько кофеен, и, хотя ни в одной из них я не чувствовала себя уютно, кое-что интересное я там обнаружила – свежие газеты. Люди оставляли их на столах рядом со своими пустыми чашками, апельсиновой кожурой и крошками от круассанов.

Частенько в эти кофейни влетала пожилая леди по имени Джесси, которая собирала со столов корки от дынь и недоеденные фрукты. Потряхивая нечесаными седыми волосами и хлюпая резиновыми сапогами на несколько размеров больше, чем ее ноги, она грузила свою добычу в пикантно пахнущую тележку, которая когда-то принадлежала супермаркету «Сэйфуэй», и увозила ее вдаль, объясняя всем и каждому, кто встречался на ее пути:

– Это не для еды. Это для натюрмортов.

Мне же она рассказала, что пишет только мадонн – Мадонна из апельсиновой кожуры. Мадонна и младенец с земляникой. Вместе мы сформировали нечто вроде команды по зачистке: она забирала остатки фруктов, я – газеты.

Ежеутренний просмотр объявлений с предложением работы придал новый смысл моей жизни. Объявления о сдаче жилья, с другой стороны, вызывали лишь смех. Правда, были еще объявления, где люди искали себе соседей по квартире – возможность, о которой я не думала. Все, что внушало хоть какую-нибудь надежду, я обводила кружочком, но, как правило, люди оказывались слишком придирчивыми в выборе тех, с кем хотели бы делить жилье.

«Ищу зрелого, ответственного художника или аспиранта для совместного ведения хозяйства; ответственность пополам, тонкая душевная организация – обязательное условие…»

«Откликнись, некурящая вегетарианка, которая жаждет разделить гармоничное пространство с вдумчивой Девой и котом…»

Я начала подозревать, что для того, чтобы разделить гармоничное пространство с вдумчивой Девой, требуется еще более серьезная квалификация, чем лицензия лабораторной медсестры, выданная штатом Аризона.

Главная проблема, однако, состояла в том, смогу ли я найти нужный мне адрес на пестрой карте автобусных маршрутов Тусона. Но к концу недели я наконец решила посмотреть пару вариантов. Одно объявление, среди прочего, требовало, чтобы возможный сосед или соседка были открыты для «новых идей». В другом говорилось: «Молодая мама ищет компании. Отдельная комната. Плата невысокая, обещаю не беспокоить. Можно с детьми». Первое объявление явно подразумевало некое приключение, а из второго было ясно, что экзамен мне сдавать не придется.

Я надела чистые джинсы, заплела волосы, помыла Черепашку в раковине. К этому времени у нее уже появилась собственная одежда, но я по старой памяти натянула на нее свою футболку с надписью «Я супер!», привезенную с озера Кентукки. Просто на удачу.

Оба адреса были недалеко от центра города. По одному из них находился ветхий дом, у которого над крыльцом висело с дюжину ветряных колокольчиков. Один колокольчик был изготовлен из серебряных клапанов какого-то духового инструмента, не то флейты, не то кларнета, и это устройство, похоже, заинтересовало даже Черепашку. Не успела я даже постучать, как на пороге появилась женщина.

Она впустила меня внутрь и крикнула куда-то вглубь дома:

– Пришли по объявлению!

На левом ухе у нее болтались три серебряные сережки: месяц, звезда и ухмыляющееся солнце, и при каждом движении сережки звенели, словно она сама тоже была ветряной колокольчик. Женщина ходила босиком, а ее юбка напомнила мне шторы в моей комнате в «Республике». Мебели в комнате не было, но на полу кучками лежали подушки, а в центре – пестрый ковер. Я стояла, ожидая, что сделает женщина. Она же устроилась на подушках, расправив юбку поверх коленей. Я заметила на пальцах ее ног четыре тонких серебряных кольца.

Появилась еще одна женщина. Она вошла через дверь, ведущую на кухню, и я с облегчением увидела там стол и стулья. Из другой комнаты вышел высокий худой парень с безволосой грудью, почесывая копну оранжевых волос, похожую на мокрого кота. Из одежды на нем были только льняные пляжные штаны с поясом-веревкой. Трудно было сказать, сколько лет этим людям. Я ждала, что вот-вот в комнате появится какой-нибудь их родитель и велит бродяге надеть рубашку, но с тем же успехом они могли быть и старше меня.

Мы уселись на подушки.

– Меня зовут Фея, – сказала та, что носила на ногах кольца. – Пишется «Ф-э-й-а». Это Ла-Иша, а это – Тимоти. Ты уж извини его – вчера он употребил кофеин, и теперь его гомеостаз разбалансирован.

Я решила, что они говорят о его автомобиле, хоть и не имела понятия, как употребляют кофеин в автомеханике.

– Какая жалость, – сказала я. – Вообще, если бы у меня был кофеин, я бы его пила. По-моему, с ним нужно поступать именно так.

Все они некоторое время молча смотрели на меня.

– Да, я забыла, – сказала я. – Меня зовут Тэйлор. А это – Черепашка.

– Это имя ее духа? – спросила Ла-Иша.

– Ну да! – ответила я.

У Ла-Ишы было крепко сбитое тело, широкие босые ступни и круглые икры. Носила она нечто вроде саронга, украшенного изображениями черных и оранжевых слонов и жирафов. Голова была повязана шарфом с тропическими узорами. Подумать только, что на меня когда-то пялились из-за того, что я носила красное с бирюзовым. Попробуйте забросить эту троицу в Питтмэн, и люди в ужасе разбегутся.

Ф-э-й-а взялась задавать мне вопросы.

– Ребенок тоже будет здесь жить?

– Конечно. Мы с ней одно целое.

– Круто. У меня нет проблем с маленькими людьми, – сказала она. И, обратившись к другим, спросила:

– Ла-Иша? Тимоти?

– Мне представлялось немного другое соседство, но я не против. Я быстро привыкаю к детям, – проговорила Ла-Иша, с минуту подумав.

Тимоти сообщил, что, ребенок – милаха, и спросил меня, мальчик это или девочка.

– Де… – начала я, но Фэйа не дала мне договорить.

– Тимоти! – воскликнула она. – Это совершенно лишний вопрос.

И, обратившись ко мне, пояснила:

– В этом доме гендерные характеристики человека не имеют значения.

– Угу! – сглотнула я. – Ясно.

– А что она ест? – спросила Ла-Иша.

– Главным образом то, до чего дотянется. На завтрак, например, съела половинку хот-дога с горчицей.

И вновь наступила долгая пауза. Черепашка принялась сердито дергать за бубенчик на уголке подушки, да и я сама тоже начинала чувствовать, как во мне поднимается раздражение. Эти подбородки и колени на одном уровне! Мне вспомнилось жутко длинное арабское кино о каком-то шейхе, которое я видела сто лет назад. Не исключено, что Ла-Иша – арабка, думала я, хотя и выглядит очень белой. Светлые волосы и розовые круги вокруг глаз. Может быть, арабка-альбинос? Я прислушалась к тому, что она говорит, и поняла, что она читает нечто вроде лекции.

– …в хот-доге содержится по меньшей мере четыре различных вида токсинов, – говорила она, обращаясь скорее к комнате, чем ко мне. Ее глаза, обведенные розовыми кругами, казались воспаленными.

А вот теперь она точно обращалась ко мне:

– Ты знала это?

– Я бы не удивилась и семи-восьми токсинам, – отозвалась я.

– Нитриты, – сказал Тимоти. Он сжал себе голову ладонями – одну подложив под подбородок, а вторую – на макушку, и стал легонько раскачивать, пока не послышался тихий хруст. Я начала кое-что понимать про разбалансированный гомеостаз.

– Мы едим здесь главным образом продукты из сои, – сказала Фэйа. – Сейчас как раз начинаем производство соевого молока, и каждый жилец обязан не меньше семи часов в неделю процеживать творог.

– Процеживать творог, – кивнула я, хотя сказать хотелось совсем другое. Распугивать сорок. Обивать порог. Если пообивать достаточно, держу пари, найдется что-нибудь получше этого…

– Именно, – продолжала Фэйа таким ненормально спокойным голосом, что мне хотелось швырнуть в нее подушкой. – Я полагаю, что ребенок…

– Черепашка, – сказала я.

– Я полагаю, что Черепашка будет исключена из процесса, но нам придется уточнить квоту по кухонной…

Я никак не могла сконцентрироваться. Ла-Иша все щурилась, пытаясь привлечь внимание Фэйи. Я вспомнила миссис Ходж с ее трясущейся головой – она будто бы говорила кому-то, стоящему у тебя за спиной: «Не делай этого»!

– …поэтому расскажи нам о себе, – наконец сказала Фэйа, и меня выдернуло из размышлений, словно школьника на уроке, когда его вызвали к доске. – Какое пространство ты хотела бы себе создать?

Так она и сказала, слово в слово.

– О, – ответила я, – мы с Черепашкой неприхотливы. Сейчас мы живем в центре города, в «Республике». Некоторое время я работала в «Бургер-Дерби», готовила и подавала жареную еду, но потом меня уволили.

Я почувствовала, как напряглась Ла-Иша, услышав эту новость. Должно быть, слоны и жирафы на ее одежде были поражены в самое сердце – их словно пронзили дротиками с транквилизатором. Тимоти строил рожи, пытаясь привлечь внимание Черепашки, впрочем, без всякого успеха.

– Обычно малышам нравятся лица, – заявил он. – Но твоя как будто в своем мире.

– Она сама решает, что ей нравится, а что – нет.

– А она волосатая! – продолжал он. – Сколько ей?

– Восемнадцать месяцев, – сказала я наобум.

– Она выглядит как индианка.

– Коренная американка, – поправила Фэйа Тимоти. – Ее отец – коренной американец?

– Ее прапрадед был чистокровный чероки, – сказала я. – По моей линии. У чероки признаки передаются через поколение. Это как с рыжими волосами. Вы не знали?

Второй дом в моем списке оказался почти напротив «Иисус, наш Господь», и принадлежал он Лу Энн Руис.

Не прошло и десяти минут, как мы с Лу Энн уже сидели в кухне, попивали диетическую «Пепси-колу» и надрывали животики, смеясь по поводу гомеостаза и соевых порогов. Нам уже удалось установить, что наши родные города в Кентукки были разделены всего двумя округами, и что мы, оказывается, были на одном концерте Боба Сигера на Ярмарке штата в мой выпускной год.

– А что было потом? – спросила Лу Энн со слезами на глазах.

Я совсем не собиралась спускать на них собак; они, в принципе, были неплохими ребятами, только постепенно все становилось смешнее и смешнее.

– Да, в общем, ничего. Но они вели себя так вежливо, что мне даже жалко их стало! Было ясно, что они считают Черепашку тормозом, а меня – какой-то марсианкой, которая никогда не видела туалета в квартире, но они продолжали задавать вопросы вроде не хочу ли я чаю из люцерны. В конце концов я сказала им, дескать, бывайте, ребята, я лучше создам себе пространство в каком-нибудь другом месте.

Лу Энн показала мне остальной дом, за исключением ее комнаты, где спал младенец. У нас с Черепашкой будет своя комната, а еще, если захотим, и огороженная задняя веранда. Там здорово спать летом, сказала она. Проходя по дому, мы переговаривались шепотом, чтобы не разбудить малыша.

– Я его родила в январе, – сообщила мне Лу Энн, когда мы вернулись в кухню. – А сколько лет твоей?

– По правде говоря, я даже не знаю, – ответила я. – Она у меня приемная.

– А разве тебе возраст не сообщили, когда ты ее оформляла? Не выдали свидетельство о рождении?

– Это не было официально. Мне ее просто отдали.

– Ты хочешь сказать, оставили у твоей двери в корзинке?

– Что-то в этом роде. Только в машине, и никакой корзинки не было. Хотя жаль. Дали бы хоть корзинку. Индейцы плетут отличные корзинки. А она – из индейцев.

– И что, даже никакой записки? А как ты узнала, что ее имя – Черепашка?

– Я ее сама так назвала. Но это временно – пока не узнаю ее настоящее имя. Наверняка рано или поздно мы на него наткнемся.

Черепашка сидела в высоком детском стульчике, который, как мне показалось, был великоват для ребенка, рожденного в январе. На столике перед ней были наклеены картинки с лягушонком Кермитом и Мисс Пигги, и Черепашка хлопала по ним ладошками. Увы, ухватить их она не могла. Я вытащила ее из стула и закинула себе на плечо, откуда она могла дотянуться до моей косы. Она не дергала за нее, а просто, зацепив обеими руками, держалась как утопающий за соломинку. Это была одна из наших обычных поз.

– Представить себе не могу, – сказала Лу Энн, – чтобы кто-то взял и выбросил ребенка, словно это ненужный щенок.

– Согласна, – кивнула я. – Но, веришь или нет, я думаю, это сделали для ее блага. Жизнь у нее была не сахар. Не уверена, что она смогла бы там выжить.

На подоконнике над раковиной спал толстый серый кот с белыми лапами. Неожиданно он спрыгнул вниз и выбежал из кухни. Лу Энн сидела спиной к двери, а я видела, как кот в соседней комнате принялся кругами ходить по лежащему в центре ковру и скрести лапами – точно так, как коты забрасывают песком то, что наделали.

– Ты не поверишь, чем сейчас занимается твой кот, – сказала я.

– Еще как поверю, – отозвалась Лу Энн. – Он ведет себя так, словно сходил по-большому, так?

– Точно! Но, насколько мне отсюда видно, ничего такого он не делал.

– И так всегда. Я думаю, у него раздвоение личности. Хороший кот, живущий в нем, просыпается и думает, что плохой кот наделал в гостиной дел. Мы его завели еще котенком, и я назвала его Снежком, но Анхель решил, что это дурацкое имя, и стал звать его Пачуко. А некоторое время назад, перед тем, как родился Дуайн, он начал себя так вести. Кстати, Анхель – это мой бывший муж.

Мне пришлось поднатужиться, чтобы понять, кто из них тут кот, а кто – муж.

Лу Энн между тем продолжала:

– А на днях в каком-то журнале я прочитала, что главной причиной раздвоения личности является то, что родители по-разному относятся к ребенку и по-разному его воспитывают. То есть один все время говорит ему, что он хороший, а другой – что он плохой. И ребенок начинает думать, что должен одновременно быть и таким, и таким.

– Фантастика! – сказала я. – Твоему коту самое место у Роберта Рипли, в его комиксах, Помнишь? «Хотите, верьте, хотите – нет»! Или в журналах, куда люди пишут о том, что выделывают их питомцы. Я читала: там длиннохвостый попугай свистит джаз, а какой-то кот спит только на полотенце с золотыми рыбками.

– О, нет, я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что Снежок так странно себя ведет. Слишком уж очевидно становится, что семья, в которой он жил, развалилась. Как ты думаешь?

– А что означает «пачуко»?

– Это вроде плохого мексиканского парня, который разрисовывает стены баллончиком и якшается с уличными бандами.

Между тем Пачуко, он же Снежок, продолжал чудить в гостиной.

– Нет, правда, обязательно пошли им рассказ про своего кота. Они же могут заплатить приличные деньги. Глаза на лоб лезут от того, что сейчас продается. Или, в крайнем случае, пришлют тебе ящик дармовой кошачьей еды.

– Я едва не выиграла приз – бесплатные пеленки для Дуайна Рея. На целый год. Дуайн Рей – это мой сын.

– Вот как? А что он делает?

Лу Энн рассмеялась.

– Да нет, ничего. Он вполне нормальный. Единственный нормальный в доме, как мне кажется. Хочешь еще пепси?

Она встала, чтобы наполнить стаканы.

– Так ты приехала сюда? Или прилетела?

И я рассказала Лу Энн о своей поездке через индейскую резервацию, поездке, которая свела меня с Черепашкой.

– Наши с ней дорожки никогда бы не пересеклись, если бы не погнутый рычаг, – сказала я.

– По крайней мере, можно благодарить звезды за то, что ты была в машине, когда что-то сломалось, а не в самолете, – отозвалась Лу Энн, стуча об стол контейнер со льдом. Я почувствовала, как Черепашка вздрогнула у меня на плече.

– Даже не задумывалась об этом, – сказала я.

– Я бы на самолете никогда не полетела! – заявила Лу Энн. – Господи! Ни за что в жизни! Помнишь ту авиакатастрофу, зимой, когда самолет упал на реку в Вашингтоне? Я по телевизору видела, как они вытаскивали из реки замерзших мертвецов с согнутыми коленями и локтями – как у игрушечных пластиковых ковбоев, которые скачут на лошадях. Только, если потерять или сломать лошадь, эти пластиковые раскоряки будут совсем бесполезными. О Господи! Это было ужасно! Я прямо слышу, как стюардесса говорит им так спокойно: «Пассажиры, пристегните ремни», а потом они все – раз, и превращаются в мороженых мертвецов. Ой, Дуайн проснулся. Пойду принесу его.

Я помнила эту катастрофу. По телевизору показывали спасательный вертолет, который сбросил вниз веревку, чтобы вытащить из реки, полной мертвых тел, единственную выжившую стюардессу. Помню, как та цеплялась за веревку. Крепко. Прямо как Черепашка.

Через минуту Лу Энн вернулась с ребенком.

– Посмотри, Дуайн Рей! – сказала она сыну, – какие милые люди хотят с тобой познакомиться! Скажи им «привет».

Ребенок был крошечный, с такой тонкой и нежной кожей, что, казалось, через нее все видно. Он напомнил мне Прозрачного человека, которого нам показывал Хьюз Уолтер на уроках биологии.

– Какой милый малыш, – сказала я.

– Правда? Ты так думаешь? Я люблю его больше жизни, но мне кажется, что у него слегка плоская головка.

– У них у всех так! – успокоила я Лу Энн. – Лоб округлится чуть позже.

– Правда? А я и не знала. Никто мне не говорил.

– Честно. Я работала в больнице и видела сотни новорожденных. У всех у них головки были плоскими как лопата.

Лу Энн замолчала и с серьезным видом принялась возиться с ребенком.

– Ну, так как? – наконец спросила я. – Мы переезжаем к тебе?

– Да, конечно!

Широко раскрытые глаза, то, как она держала ребенка – все это напомнило мне Сэнди. Та дама из центра города, что писала картины, могла бы любую из них запечатлеть на холсте под названием «Озадаченная мадонна с глазами-подсолнухами».

– Конечно, переезжайте! Я буду очень рада. Просто не думала, что ты захочешь.

– Почему это?

– Ну, ты такая стройная, умная, такая красивая, а мы с Дуайном Реем просто кое-как ковыляем по жизни… Когда я давала объявление в газету, то подумала – вот и четыре доллара на ветер. Кто захочет с нами жить?

– Прекрати! – оборвала я Лу Энн. – Не надо думать, что все вокруг лучше тебя. Я – простая деревенщина, приехавшая из дикой глухомани, с приемным ребенком, про которого все говорят, что он тупее ложки. Я тебе в подметки не гожусь, подруга. Честное слово.

Лу Энн вдруг прикрыла рот ладонью.

– Что такое? – спросила я с недоумением.

– Ничего.

Но я ясно видела, что она улыбается.

– Ладно тебе, признавайся, что?

– Как давно я не слышала, чтобы кто-то разговаривал точно так же, как я.