Текст книги "Змея Сатаны"

Автор книги: Барбара Картленд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Может быть, она била и вас тоже? Вот почему вы так выглядите...

Все ее лицо залилось румянцем, потом кровь отхлынула, и она стала еще бледней, чем раньше.

– Ответьте мне, Офелия, – настаивал граф. – Я хочу знать. Скажите мне, что происходит.

На какое-то время ему показалось, что она откажется отвечать, но затем так тихо, что он еле мог расслышать, она сказала:

– Она подумала, что это я виновата в том, что в тот день вы ушли так быстро.

– И она била вас за это? – спросил граф с сомнением.

– Каждый день, – прошептала Офелия.

– А Пирата?

– Она знает, что для меня это мучительно, и поэтому мы оба сидим на хлебе и воде.

Граф поднес руку ко лбу.

– Я с трудом могу поверить, что все это правда.

Но какие бы слова он ни произносил, было очевидно, что Офелия говорит правду.

Повернувшись, она снова посмотрела на него, и в ее глазах появилась тень слабой надежды.

– Пожалуйста, сделайте то, что от вас хочет мачеха, – попросила она.

Граф подумал, что за всю свою жизнь не оказывался в такой странной, невероятной ситуации.

Если он откажется – а именно этого ему хотелось больше всего, поскольку все, что он услышал о Цирцее Лангстоун, вызывало в нем отвращение, – то тем самым он приговорит этого ребенка и одну из своих собственных собак к таким адским мучениям, о которых страшно даже думать.

Он подумал, что при ежедневных побоях и на такой диете из хлеба и воды никто из них долго не протянет. А может быть, их смерть и была тем, к чему стремилась леди Лангстоун.

Раньше, когда леди Харриет часто и яростно обрушивалась на Цирцею, граф предполагал, что, как и большинство женщин, Харриет преувеличивает. Невозможно быть таким средоточием зла и дурных качеств, каким выглядела Цирцея Лангстоун в этих рассказах.

Но теперь он понял, что она была еще хуже, чем Харриет или кто-нибудь другой мог себе представить.

Он заметил, что Офелия с нетерпением ждет ответа.

– Я обязательно что-то сделаю, – сказал граф. – Я должен спасти вас из этого ужасного положения.

– Только вы можете это сделать, – ответила она тихо.

– А если мне поговорить е вашим отцом?

Офелия сделала беспомощный жест, грацию которого отметил граф; движенье ее рук напомнило ему порханье маленьких бабочек, вьющихся над цветущим рододендроном.

– Отец... не станет слушать, – ответила она. – Он верит всему, что говорит мачеха.

– Но он же не может не видеть, что вы выглядите больной и похудели, – настаивал граф.

– Мачеха говорит, что это моя собственная вина, что я не ем того, что мне предназначено, что я провожу ночи читая, вместо того чтобы спать.

Граф подумал, что всегда знал о глупости Джорджа Лангстоуна, но эта мысль не продвинула его в поисках решения проблемы.

– Вы не могли бы... как-нибудь забрать Пирата? – спросила Офелия. – Это такая милая собака, такая доверчивая и любящая и совершенно не понимает, за что ее бьют.

В ее голосе звучали слезы, растрогавшие графа.

– А как же вы сами? – спросил он.

– Я... со мной все будет в порядке.

– Глядя на вас, этого никак не скажешь, – сухо сказал граф. – Нет ли у вас родственников, к которым вы могли бы перебраться?

– Я думала об этом, – ответила Офелия. – Но уверена, что мачеха вернет меня назад.

– Почему?

– Потому что испугается, что я познакомлюсь с их друзьями, что буду встречаться с людьми. Она не хочет, чтобы кто-нибудь знал о самом моем существовании.

– Но это же смешно, – сказал граф. – Вы же существуете, и кто-нибудь из родственников должен понимать, что вы выросли и что вас нужно вывезти в свет в этом сезоне.

– Если они и спрашивали обо мне, – ответила Офелия, – то мне об этом не сказали.

Граф подумал, что ситуация сходна с той, как если бы оказаться в лабиринте Хэмптон Корт Мейд, не имея понятия, как оттуда выбраться.

Все время, пока он говорил с Офелией, он думал, что нужно сделать, чтобы спасти этого несчастного ребенка, а кроме того, и свою собственную собаку.

Граф знал, что Лангстоун всецело находится под влиянием своей второй жены и не захочет слушать ничего, что будет сказано против нее. И если дело дойдет до выбора между женщиной, любимой и желанной для него, и его дочерью, очевидно, кого он выберет.

«Я должен что-то сделать», – подумал про себя граф.

И он знал, если речь идет об Офелии, то должен действовать быстро.

– Вы всерьез утверждаете, – сказал он, – что если бы я посетил сегодня вашу мачеху, как ей того, по-видимому, все еще хочется, то вас и Пирата не станут наказывать сегодня вечером?

– Может быть, и так... Только... если вы доставите ей... удовольствие... – сказала Офелия.

Граф понимал, что может означать это слово, и снова подумал, что из всех необыкновенных предложений, услышанных за всю свою жизнь, – а их было немало – никогда столь молодая и красивая девушка, как Офелия, не умоляла его заняться любовью с другой женщиной.

Однако, подумав об этом, он понял, что немыслимо даже дотронуться до Цирцеи, не говоря о каких-то любовных делах. Все в нем восставало против женщины, способной быть зверски жестокой, во-первых, с таким хрупким существом, как Офелия, а во-вторых, с животным.

– Пожалуйста, – повторила Офелия.

Граф вдруг почувствовал, что собака у него на коленях как бы присоединяется к этой просьбе. Он принял решение.

– Я зайду к вашей мачехе сегодня после обеда при одном условии.

– При каком? – спросила Офелия.

– Мы встретимся с вами здесь завтра утром, в то же самое время.

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами и сказала:

– Я... я предпочла бы не видеть вас больше. Все случилось из-за того, что я с вами поговорила.

– Но именно потому, что это случилось, – сказал граф твердо, – я настаиваю на том, чтобы увидеть вас здесь завтра. Это мои условия, Офелия. Если вы отказываетесь, я считаю себя свободным сегодня днем.

Он видел, что почти что груб в своей настойчивости, но в то же время, вспоминая, как боялся, что никогда не сможет ее увидеть, понимал, что это единственный способ узнать, что же произошло после его посещения.

Теперь он чувствовал ответственность и за Офелию, и за Пирата. На первый взгляд он действительно послужил причиной их страданий.

Точно так же, как он пришел в бешенство, узнав, как жили его престарелые пенсионеры, так и сейчас его охватила ярость, перешедшая в холодный, рассчитанный гнев на Цирцею за то, что она вела себя таким возмутительным образом. Судьба Офелии неожиданно превратилась в его крестовый поход, который он решил выиграть любой ценой.

Вместе с тем он уже знал, что не станет выполнять все то, чего она от него хотела. Хотя каким другим образом успокоить Цирцею – это был особый вопрос.

– Хорошо... Я встречусь с вами здесь, как вы меня об этом просите, – сказала Офелия со вздохом.

– Вы обещаете? – продолжал настаивать граф.

– Обещаю...

– Позвольте мне сказать, чтобы быть уверенным, что вы не нарушите слово, я принесу сюда чего-нибудь поесть.

– И для Пирата?

– И для Пирата, – подтвердил он.

Он вдруг подумал, что она выглядит такой слабой, что, может быть, не доживет до завтра.

– Неужели никто в доме не даст вам чего-нибудь поесть сегодня?

– Им всем запретили, – сказала Офелия. – Но мне кажется, что Пирату иногда удается стянуть что-нибудь со стола, если ему повезет.

– Я вернусь домой и привезу вам чего-нибудь, – предложил граф.

Офелия покачала головой.

– Мне нужно возвращаться. Горничная моей мачехи заметит, если меня не будет слишком долго. Она шпионит за мной. Это она сказала мачехе, что я разговаривала с вами в гостиной.

«Это невыносимо», – подумал граф.

Однако он знал, что у таких женщин, как Цирцея, всегда есть горничная, которой они доверяют и которая шпионит для них. По-французски это называется complice d'amour – наперсница, но ему пришли на ум более резкие и оскорбительные выражения.

Офелия встала:

– Вы должны продолжать вашу прогулку верхом. – Она посмотрела туда, где Гром мирно пощипывал траву. – Какая великолепная лошадь, – сказала она, затаив дыхание.

– Вы любите лошадей? – спросил граф.

– Мы с мамой часто ездили верхом, когда она была жива. Мы были очень счастливы.

В ее голосе прозвучала грусть, словно все ее счастье было в прошлом и она никогда не будет счастлива вновь.

Графу захотелось посадить ее на одну из своих лошадей и помчаться с ней галопом через весь парк в свой замок.

Но тут же он подумал, что ему надо весьма искусно спасать ее от страданий, причиняемых мачехой, сделать все таким образом, чтобы не пострадала репутация молодой девушки.

По сути, Офелия была права, говоря, что ему следует продолжать свою прогулку, а ей вернуться домой. Время шло быстро. Скоро в парке появятся другие всадники, а граф знал, что все они слишком интересуются им, чтобы тут же не пошли сплетни о любом, кого застанут за разговором.

Он улыбнулся ей, как ребенку, которого нужно подбодрить, и сел на Грома.

Когда он сверху посмотрел на Офелию, она показалась ему маленькой девочкой, почти ребенком.

«Как она может выносить жизнь в таком мире, в котором живет?» – подумал граф.

Она повернула к нему лицо, и глаза ее были красноречивее слов:

– Вы... будете следить за тем, что говорите?

– Вы можете верить мне, – ответил граф. – Доверьтесь мне, Офелия, я постараюсь не оставить вас в беде.

– Я доверяю вам, – ответила она.

Эти слова были произнесены так тихо, что он едва расслышал. Затем она повернулась и пошла назад тем же путем, каким они пришли. Пират следовал за ней.

Граф несколько секунд смотрел ей вслед и пустил лошадь в галоп. Один и тот же вопрос вертелся в его голове:

«Черт возьми, что я могу для нее сделать? Что же я могу сделать?»

Цирцея Лангстоун вышла из экипажа и вошла в дом, Мари следовала за ней.

В токе с зелеными страусовыми перьями и длинной мантилье из зеленой тафты, накинутой поверх зеленого платья, она выглядела очень эффектно.

Выражение ее лица было мрачным, и она даже не взглянула в сторону склонившихся в поклоне лакеев и дворецкого, шагнувшего ей навстречу, намереваясь что-то сказать.

Она уже поднималась по лестнице, когда услышала слова Бетсона.

– К вам приехал граф Рочестер, миледи.

Леди Лангстоун повернула голову, словно сомневаясь, что правильно расслышала.

– Что? – спросила она.

– Граф Рочестер ожидает вашу светлость в гостиной.

На какой-то момент Цирцея застыла в неподвижности, затем, не говоря ни слова, быстро пошла вверх по лестнице; Мари продолжала следовать за ней.

Как только дверь спальни закрылась за ними, она сказала:

– Значит, он пришел. Зенобия была права.

– Я же говорила вам, миледи, я же говорила вам, – сказала Мари. – Ей можно верить. Она никогда не ошибается. Я уже говорила вам раньше, что это действует, это всегда действует.

Как всегда, когда они не хотели, чтобы их кто-нибудь услышал, Мари говорила со своей хозяйкой по-французски.

Однако Цирцея продолжала по-английски:

– Значит, он пришел. И теперь, Мари, я должна его задержать. На этот раз он не ускользнет от меня.

– Верьте Зенобии, миледи!

– Я верю, я верю! – воскликнула Цирцея.

С этими словами она сняла мантилью и ток и осмотрела себя в зеркале, чтобы решить, нужно ли переодеться. Но нетерпение переполняло ее, а зеленое платье было одним из самых последних приобретений. Оно сидело на ней именно так, как требовалось, создавая впечатление, что под ним она совершенно обнажена, тем более что так оно и было. Однако, в отличие от многих других женщин, в ней отсутствовала вызывающая наглость. Для этого она была слишком умна. Ее платье больше намекало, чем открывало, и ее гибкое кошачье тело довершало эффект.

Сосредоточившись и сознавая свою силу, которой ни один мужчина не мог противостоять, она медленно шла по коридору в сторону гостиной.

Когда лакей открыл дверь, она глубоко вздохнула.

Граф стоял у окна и смотрел в сторону парка. Он думал о необычном разговоре с Офелией утром, с трудом заставляя себя верить тому, что она сказала, и одновременно прекрасно понимая, что это правда.

Он думал о всевозможных способах выпутаться из положения, в которое она его поставила, не нарочно, но столь драматически, и понимал, что единственно возможное – это нанести визит Цирцее Лангстоун.

Однако он не был настолько наивен, чтобы не разработать некий план, прежде чем появиться в доме Джорджа Лангстоуна.

Когда дверь открылась и он увидел перед собой Цирцею, то с большим волнением подумал, а сработает ли этот план?

– Какой восхитительный сюрприз, милорд!

Цирцея Лангстоун говорила мягким, шелковым голосом, прекрасно сочетавшимся с ее движениями тела. При ее приближении он еще раз подумал о сходстве ее со змеей.

Она протянула руку, он склонился над ней, но не поцеловал, хотя был почти уверен, что именно этого она ждет от него.

– Садитесь, милорд, – сказала она с улыбкой. – Надеюсь, сегодня ваши лошади не так нетерпеливы, как в прошлый раз, когда вы здесь появились...

– Я рассчитывал, что вы доставите мне удовольствие прокатить вас по парку.

Граф подумал, что против этого предложения она не сможет устоять: их увидят ее друзья и немедленно решат, что он попался в ее сети.

Однако он недооценил своего противника.

Цирцея улыбнулась, словно догадавшись, что у него на уме, и почувствовав, что таким образом он уходит от главной проблемы.

– Я только что вернулась с прогулки. Честно говоря, я предпочла бы остаться и побеседовать с вами.

– Тогда у меня есть другое предложение.

– Какое?

– Мы могли бы поужинать завтра вечером.

Цирцея приподняла брови.

Очевидно, что такого приглашения она не ожидала.

– У вас собираются гости? – спросила она – Или мы будем одни?

– Все полностью зависит от вашей светлости, – ответил граф. – Я хотел бы, чтобы вы увидели мой дом.

Он сказал это таким тоном, что его слова приобрели особое значение.

И тут Цирцее впервые пришло в голову, что причина, по которой он отказался от ее любви в день первого посещения, заключалась в том, что он не мог обманывать мужчину в его собственном доме. Ни один из ее любовников не проявлял такой деликатности, и поэтому раньше она не задумалась, что, возможно, граф считает такое поведение проявлением хорошего тона, или, по его мнению, в собственном доме...

Теперь она укорила себя за недостаток тонкости, не позволившей ей понять, что, несмотря на свою ужасную репутацию, прежде всего граф был джентльменом.

Такое она могла сказать об очень немногих. Ей стало ясно, что с ним нельзя обращаться, как с другими, представлявшими добычу, легко падавшую к ее ногам; и конечно, все они были лишены подобной тонкости относительно обманутого мужа.

Открытие истинной причины его поведения привело ее в такой восторг, что она приняла приглашение, пожалуй, чересчур быстро, за что потом упрекала себя.

– Я буду счастлива отужинать с вами, милорд, – ответила она, не успев подумать над ответом.

– Я мог бы сказать то же самое, – ответил граф. – И надеюсь, ваш муж не будет на меня в претензии, что не включен в число приглашенных?

Цирцея снова улыбнулась:

– В таких случаях я всегда говорю Джорджу, – сказала она с мягкой улыбкой, – что ужинаю с друзьями и слушаю концерт. Если и существует что-то, чего он действительно не переносит, так это музыка.

Граф постарался засмеяться.

– Ну что ж, в таком случае мы честно скажем ему, что это будет музыка. Я обещаю вам музыку, – такую, которую мы можем слышать, но не видеть.

– Это будет великолепно. И, наверное, очень... романтично?

Перед последним словом она сделала небольшую паузу, и поэтому оно прозвучало вопросительно.

Граф улыбнулся и встал:

– Итак, я ожидаю вас завтра вечером, миледи, в половине восьмого. Я ужинаю в то же время, что и его королевское высочество.

Это было модное время. Такой ужин начинался гораздо позже, чем у обычных людей, которые садились за стол на час или, по крайней мере, на полчаса раньше.

Цирцея протянула руку, на этот раз ту, на которой красовался огромный изумруд.

Посмотрев на камень, граф подумал, что в его глубинах таится то же самое зло, что и в глазах его хозяйки.

– Вы восхищены моим кольцом? – спросила Цирцея.

– И рукой, которая его носит, – машинально ответил граф.

Он знал, что правила игры обязывают его поцеловать руку, но не мог заставить себя это сделать. Даже прикосновение к Цирцее Лангстоун представлялось для него чем-то отталкивающим; для него это было еще труднее, чем прикоснуться к кобре, которую она ему напоминала.

Он ограничился куртуазным поклоном и покинул ее со словами, подчеркнуто полными скрытого смысла.

– До завтрашнего вечера.

Не оборачиваясь, он вышел из комнаты и со своим обычным достоинством медленно спустился по лестнице.

Оказавшись в холле, он понял, что все время преодолевал в себе инстинктивное желание убежать без оглядки, бежать не останавливаясь.

Садясь в поджидавший его экипаж, он сказал себе, что никогда раньше не подозревал, что все сатанинские силы могут быть сконцентрированы в теле одной-единственной женщины.

Глава 4

Офелия вернулась домой с чувством, что теперь все будет хорошо, потому что она может довериться графу.

В тот день ее ждало множество дел; к счастью, их можно было переделать, не выходя из дома, потому что она чувствовала такую слабость, что действительно не решилась бы выйти из-за боязни упасть.

Она знала, что это от недоедания, да еще спина горела огнем от побоев мачехи.

К пяти часам она была уже в таком изнеможении, что еле добралась до своей спальни, понимая, что больше ничего не в состоянии делать.

На столе в комнате Офелия увидела три ломтика хлеба и кувшин воды.

Для Пирата ничего не было; мачеха своим изощренным умом хорошо понимала, что она, конечно же, отдаст собаке большую часть своей пищи. Это был очень утонченный способ наказания – заставлять страдать также и Пирата.

Пес бросил жадный взгляд на хлеб, и тогда она накрошила его, часть намочила в воде и положила в тарелку на полу.

Собака проглотила все в несколько секунд и посмотрела на нее с ожиданием.

– Больше ничего нет, – сказала она. – Может быть, позже у нас появится что-нибудь еще.

Хотя знала, что на самом деле надежды на это нет.

Она подозревала, что мачеха продолжит свои истязания, даже несмотря на визит графа, просто потому, что ненавидела ее.

К несчастью, последние три дня отец находился в Эпсоне, куда поехал осмотреть своих лошадей перед скачками и повидаться с друзьями.

Накануне его отъезда Офелия совсем уже решилась сказать о том, как с ней обращается мачеха. В конце концов, если бы он видел пересекающиеся кровоточащие следы от ударов тонкого хлыста Цирцеи на ее спине, то перед такими неопровержимыми уликами было бы невозможно продолжать притворяться и верить наветам жены.

Однако все чувства Офелии восставали против того, чтобы втягивать отца в войну, разгоревшуюся между нею и мачехой. Она знала, как он ненавидит сцены и скандалы и, кроме того, чувствовала, что если он действительно поймет, что за женщина заняла место его жены, то каким-то образом это заденет и память той, которую он любил много лет.

Все эти соображения сложным образом переплетались в голове Офелии; в результате она не могла говорить об унижении, причиненном ей мачехой, и призналась графу, только уступая его настояниям.

Но теперь она испытывала такую слабость, что, откусив черствый кусочек от оставшегося ломтика, не смогла его проглотить. Повинуясь порыву, она покрошила и этот хлеб и отдала Пирату.

Затем она подошла к кровати, легла и закрыла глаза. Скорее, она была в забытьи, чем дремала, когда раздался легкий стук в дверь и вошла Эмили. Осторожно закрыв за собой дверь, она подбежала к кровати.

– Я принесла вам кое-что поесть, мисс Офелия, – сказала она. – Это немного – сыр и кусочек цыпленка. Я стащила со стола, когда повар не видел.

Офелия была слишком слаба, чтобы пошевелиться, но, осознав, как трудно, наверное, было Эмили помочь ей, она заставила себя сесть.

– Благодарю вас, Эмили, – сказала она. – А как... Пират?

– У меня для него тоже кое-что есть, – гордо сказала Эмили, порывшись в кармане передника и достав оттуда кусок газеты.

Она положила его на пол, и Офелия увидела кучу объедков, собранных, вероятно, с тарелок прислуги после ленча. Собственно, они предназначались для мусорного ящика, однако Пират не привередничал. Он вылизал все до последней крошки и первый раз за много дней начал помахивать хвостом.

– Благодарю вас, Эмили, – сказала Офелия.

– А теперь, съешьте то, что я вам принесла, мисс Офелия. Вы ведь едва живы, вот что я вам скажу.

– Да, я тоже это чувствую, – ответила Офелия.

Чтобы доставить ей удовольствие, она съела маленький кусочек цыпленка и немного сыра, что потребовало от нее немалых усилий; она сумела проглотить все только потому, что Эмили налила ей немного воды.

Первые два дня, когда она сидела на хлебе и воде, она чувствовала ужасный голод и болезненную пустоту внутри. Но потом она ощущала только слабость. Ей было очень трудно глотать хлеб, который слуги приносили ей по утрам и вечерам.

Все это было крайне унизительно, однако Офелию ничего уже не заботило. Больше всего ее тревожил Пират и то, что мачеха нарочно била его, чтобы причинить ей страдания.

– Я больше... не могу есть... – сказала она Эмили.

Оставалось совсем немного сыра, чуть больше кусочка, который обычно кладут в мышеловку.

Эмили взяла его, как если бы это была драгоценность, и огляделась, ища, куда его можно спрятать.

– Я вам так благодарна, – сказала Офелия. – Я на всю жизнь запомню эту трапезу.

– Но теперь вам придется заплатить за нее, – сказал резкий голос в дверях.

Обе девушки вздрогнули от ужаса, и Цирцея вошла в комнату.

Граф нашел, что ужин в Карлтон-хаус замечательно удался. Он особенно любил такие именно вечера, когда принц Уэльский бывал в блестящей форме, и беседа с ним делалась занимательной и подстегивающей остроумие.

Никто не мог быть лучшим хозяином и более занимательным собеседником, чем принц, когда он не пил слишком много.

Он был превосходно воспитан и образован, имел безупречный вкус, а кроме того, обладал даром остроумия и так умел изображать людей, что никто не мог с ним сравниться в этом искусстве.

Говорили, что если бы ему пришлось зарабатывать себе на жизнь, то он пользовался бы большим успехом в театре.

Кроме принца там был еще Чарльз Фокс – без сомнения, самый блестящий мозг в парламенте, несмотря на свою маниакальную склонность к игре, не всегда чистой.

Был там еще и лорд Олвенли, известный своей едкостью, и многие другие, каждый из которых обладал особыми качествами, за которые и был приглашен.

Еда была превосходна, вина отличными, и когда принц дал понять, что отправляется на отдых, еще не было полуночи.

Миссис Фитцхерберт, вернувшейся к принцу после его катастрофически неудачного супружества, удалось не только убедить его пить меньше, но и не засиживаться допоздна – врачи настаивали на том, что это вредно для его здоровья.

Можно было не спрашивать Чарльза Фокса, куда он собрался: инстинкт тянул его к игорному столу, где он просиживал до рассвета, проигрывая деньги, которые с трудом ему удавалось наскрести. Многие из друзей говорили графу, что в среднем он терял около пятисот гиней за ночь.

Лорд Олвенли редко мог позволить себе такую роскошь, как карточная игра; он отправлялся к Уайту, где многочисленные приятели собирались за выпивкой, а если были еще не слишком пьяны, то и за игрой.

Еще один из приглашенных предложил графу вместе посетить один из домов удовольствий, процветавших в Сент-Джеймсе.

– Я слышал, что в последние дни появилась новая группа французских киприоток, – сказал он. – Их обязательно нужно навестить. Пойдем вместе, Рейк!

И был весьма удивлен, когда граф ответил.

– Нет, не сегодня ночью. Я хочу вернуться домой.

Его приятель вопросительно приподнял бровь.

– Ваш ответ – благонравный синоним, скрывающий какую-нибудь прелестную очаровательницу?

– Нет. Это всего-навсего чистая правда, – ответил граф.

Его друг покачал головой:

– Если вы не станете следить за собой, Рейк то потеряете репутацию самого развратного мужчины в городе.

– Это будет катастрофой, – с сарказмом отозвался граф, и его приятель рассмеялся.

– Я сделаю вам персональный отчет о том, что представляют собой эти муслиновые барышни с другой стороны пролива, – пообещал он.

– Я даю вам право действовать от моего имени, – ответил граф, и его друг снова рассмеялся.

Светила луна, и ночь была такой теплой и приятной, что граф отослал ожидавший его закрытый экипаж и пошел от Карлтон-Хаус вверх по Сент-Джеймс-стрит по направлению к Беркли-сквер.

Он был настолько поглощен своими мыслями, что несколько раз женщины, в другой раз непременно попытавшиеся привлечь его внимание, отступали, как будто бы понимая, что не существуют для него.

Прогулка после ужина в Карлтон-Хаус доставила ему удовольствие, и только когда он дошел до двери своего дома, то подумал, не делает ли ошибки, вернувшись так рано.

Все, что он собирался обдумать, он уже обдумал и теперь почувствовал, что эти мысли для него слишком тяжелы, и вряд ли ему удастся заснуть или даже задремать.

С тех пор как он расстался с Цирцеей, перед ним стояли две задачи: первая – как отменить приглашение на ужин, которое он ей сделал, и вторая, гораздо более важная, – как вырвать Офелию из ее когтей.

Он попытался вспомнить, знает ли кого-нибудь из родственников Лангстоунов.

Джордж Лангстоун не принадлежал к особо знатному роду и попал в высшее общество толы потому, что был богатым человеком и спортсменом.

Понятно, что во времена, когда общественный кодекс был более строгим, Джордж Лангстоун, уроженец Севера, не был бы принят в свете. Но принц Уэльский расширил круг тех, кто входил в высшее общество за счет очень странных и иногда пользующихся дурной репутацией лиц, которых сам называл своими друзьями.

Неудивительно поэтому, что король и королева неодобрительно смотрели на тех, кто посещал Карлтон-Хаус, но тем не менее были вынуждены включать в свои списки приглашенных почти всех его любимцев.

– Должен же быть кто-нибудь, кто может мне помочь! – раздраженно повторял граф.

Смешно думать, что он, закоренелый холостяк, мужчина, никогда, если только возможно было этого избежать, не заговаривавший с юными девицами, запутался в делах одной из них таким образом, что найти способ распутать этот узел, казалось, совершенно невозможным.

Возможность просто отойти в сторону, предоставив событиям идти своим чередом, была, конечно, одним из решений. Какое ему дело, если Офелию, которую он видел всего два раза в жизни, избивает ее мачеха. И если то же самое происходит с собакой, которая когда-то принадлежала ему, то в конце концов, у него полно других собак.

Однако он знал, что, как бы дурно ни вел себя в жизни до сих пор и как бы плохо о нем ни говорили и думали, он никогда намеренно не нанес вред никому из беспомощных, уязвимых и беззащитных.

Женщины, которых он любил и оставлял в слезах, – все они были светскими дамами и полностью отдавали себе отчет в риске, на который шли, позволяя ему стать их любовником. Он знал, что иногда обращался с ними резко, и случались такие инциденты, которые он предпочел бы не вспоминать, но никогда – и это было правдой – ни разу не случилось, чтобы он стоял и смотрел, как плохо обращаются с ребенком. И конечно, он не собирался отступать и теперь.

Он поднял руку к полированной рукоятке молотка.

Ему открыл ночной лакей, он вошел, вручил другому лакею шляпу и вечерний плащ и собирался пройти в библиотеку, когда дворецкий, служивший у него уже много лет, вошел в холл и объявил:

– Прошу прощения, милорд, но вас хочет видеть молодая женщина.

– Молодая женщина! – воскликнул граф.

На мгновение у него мелькнула мысль, что это может быть Офелия, хотя он и знал, что это исключено.

– Это служанка, милорд, – объяснил дворецкий. – Она просила вам сказать, что она дочь Джема Буллита и что очень важно, чтобы она поговорила с вашей светлостью.

Граф вспомнил, конечно, что она была младшей горничной в доме отца Офелии.

– Я повидаюсь с ней, – сказал граф и направился в библиотеку.

Там на подносе его ожидала открытая бутылка шампанского, но он испытывал не жажду, а острое любопытство. Почему дочь Буллита пришла повидаться с ним в такой поздний час?

Ожидая ее, он подумал, что ее приход может означать еще одну проблему, нуждающуюся в разрешении, и, сжав губы, подумал, не хватит ли с него проблем.

Мог ли он вообразить неделю назад, что один короткий разговор до такой степени нарушит ход его упорядоченной жизни, что ему придется заменить своих управляющих. Более того, теперь он должен заниматься не интригами своих любовниц, но трудностями, напомнившими ему ту роль, которую он играл во время французской революции. Тогда его способность быстро принимать решения и умение носить разную одежду не только более доброго десятка раз спасли ему собственную жизнь, но позволили спасти также многих других людей. В последние несколько лет ему казалось, что то острое возбуждение, которое он при этом испытывал, ушло вместе с молодостью.

Но теперь это хорошо знакомое чувство снова вернулось; он всегда испытывал его перед тем, как что-то должно было произойти. Как будто бы поднимался занавес, и он понимал, что если окажется неспособным в совершенстве и без промаха сыграть свою роль, то это будет означать не отсутствие аплодисментов, но такие последствия, что он просто не осмеливался подобрать для них название.

Дверь библиотеки открылась.

– Эмили Буллит, милорд, – возвестил дворецкий.

Эмили вошла в комнату и сделала книксен.

Было видно, что она очень нервничает, но графу она очень понравилась. Это была типичная деревенская девушка крепкого сложения, круглолицая, с щеками, как яблочки, и честными, немного робкими глазами. Она была одета в черное платье, на плечи была наброшена шерстяная шаль, а на голове – маленькая соломенная шляпка с ленточками, завязанными под подбородком.

Так выглядели все приличные служанки, когда старались одеться получше. Он их видел в детстве, когда по воскресеньям они шли из замка в деревню на церковную службу.

Эмили стояла в дверях библиотеки, и граф заметил в ее взгляде выражение мольбы.

– Вы дочь Джема Буллита?

– Да, милорд.

– Почему вы пришли ко мне?

– Меня послала мисс Офелия, милорд. Я не хотела вас беспокоить, но она велела.

– Почему? – спросил граф.

– Ее светлость сегодня выгнала меня из дома, не дав мне ни денег, ни рекомендаций. У меня нет денег, милорд. Ни пенни.

Ее голос задрожал, и граф увидел, что она сейчас расплачется.

– Вы не могли бы подойти немного поближе, – сказал он спокойно, – и рассказать мне, что же, собственно, произошло. Почему ее светлость выставила вас за дверь?

– Да потому, что я принесла мисс Офелии и собачке кое-что поесть, милорд. Я знала, что не следовало так делать, потому что не велели. Но они же голодали, милорд, и я никак не могла что-нибудь принести раньше, потому что за мной все время следили.