Текст книги "Затерянная в Париже"

Автор книги: Барбара Картленд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Погодите!

Француз, остановившись, обернулся.

– Я подумал, – сказал герцог, – почему я должен встречаться с мадемуазель Иветт в неформальной обстановке, без официального представления?

– Представления? – озадаченно переспросил Филипп Дюбушерон.

– Это лишь предложение, Дюбушерон, но почему бы вам не отобедать со мной, а дочь Торо могла бы быть четвертой? – Губы герцога изогнулись в улыбке, и он продолжил: – И тогда, при наличии обеих дам, я мог бы сделать выбор, в каком направлении мне двигаться, как вы остроумно заметили, – в сторону ли низменных или возвышенных удовольствий.

Несколько мгновений Филипп Дюбушерон не мог ничего ответить и молчал, потрясенный. Ни разу за все время, что он знал герцога, тот не пригласил его отобедать. Ведь их знакомство всегда имело чисто деловую основу.

И сейчас ему казалось, что он как-то не так понял герцога, но не успел он ничего сказать, как герцог продолжал:

– Мы пообедаем здесь. У меня будет возможность увидеть дам в наиболее комфортабельной обстановке, так что я предлагаю вам привезти их обеих сюда к восьми часам.

– Это честь и знак отличия для меня, ваша светлость, – ответил Филипп Дюбушерон. – Клянусь вам, ваш первый вечер в Париже на этот раз будет пикантен, как… – он сделал паузу и закончил: – как кисло-сладкий китайский соус!

Не дожидаясь ответа герцога, он вышел улыбаясь, что совершенно взбесило месье Бомона, увидавшего эту улыбку.

Солнце заходило, и тени в неуютной студии начали приобретать особую глубину, пока Уна ждала возвращения месье Дюбушерона.

После его ухода она попыталась хоть как-то прибрать хлам, делавший невозможным передвижение по комнате, но вскоре отказалась от этой затеи. Все кругом казалось таким пыльным и грязным, что хоть она и устала, но в общем беспорядке не было заметно и следа ее усилий.

Она нашла место, которое, по-видимому, служило кухней, и помыла руки над раковиной, но жирная грязь там, где готовилась пища, просто ужаснула ее. Окно было пыльным и пропускало так мало света, что ей почти и не видно было, что она делала.

Вернувшись в студию, она опять посмотрела на картину, которую отец писал перед смертью, и попыталась ее понять.

Хотя в прошлом ей нравились все его картины, эта была настолько непонятна, что Уне пришла в голову неприятная мысль: а вдруг разум отца помутился, пока он писал ее?

Она подумала, что ей, наверное, следует быть абсолютно убитой горем, раз отец умер. Но, сидя в этой грязной студии, она подумала еще и о том, что она потеряла человека, которого совсем не знала, кого-то, кто совсем не был похож на веселого красивого человека, бывшего ее отцом, когда мама еще была жива.

Невероятное количество пустых бутылок из-под вина располагалось на полу, на столе, на подоконнике – там они были расставлены как кегли – они словно задавали ей вопрос, на который у нее не было желания отвечать.

Она вспомнила, как мама сказала однажды со вздохом:

– Мне бы хотелось, чтобы отец не пил много, когда он в Париже. Домой он возвращается совсем больным. Спиртное никогда не шло ему на пользу.

– Он же не пьет дома, мама, – вспомнила Уна свой ответ.

– По одной простой причине – у нас совсем нет денег, дорогая моя, – ответила мать. – Но когда папа проводит время со своими друзьями, он любит поступать так же, как и они.

Уне теперь оставалось только недоумевать, что же за друзья появились у отца с тех пор, как он поселился на Монмартре, – друзья, которые толкали его к выпивке, даже несмотря на то, что он очень плохо переносил ее.

Видимо, эти друзья и были в ответе за невероятное смешение красок на полотне, которые переплетались и извивались без всякой видимой идеи, без ритма, без смысла.

Она не могла не подумать о своем теперешнем бедственном положении. Что же ей делать?

Если бы месье Дюбушерон продал картину, у нее были бы хоть какие-то деньги, которые дали бы ей возможность осмотреться, поискать жилье и какую-нибудь работу.

Плохо было то, что годы обучения не развили в ней никаких дарований, благодаря которым можно было бы заработать на жизнь.

– Я могу немного играть на фортепиано, – стала перечислять себе Уна. – Могу рисовать, правда, в совершенно любительской манере. Еще я могу шить, и это – почти все! Я должна что-нибудь придумать, должна!

Она почти с отчаянием проговорила это вслух и подумала, что ее голос, отдаваясь от стен просторной студии, звучит как голос бесплотного духа. Наконец она решила, что ей нужно обратиться в какие-нибудь школы – может быть, где-нибудь понадобится учительница английского языка или просто воспитательница маленьких детей.

Подумав об этом и решив, что эта идея весьма разумна, Уна вспомнила, как молодо она выглядит и какой молодой, в сущности, является.

Все учительницы в ее школе были монахинями; они приходили преподавать определенные предметы; все они были, как помнила Уна, женщинами среднего возраста, и подбирали их, видимо, потому, что они обладали способностью держать учениц в дисциплине и заставлять их учиться.

Уна поднялась со стула, чтобы найти зеркало и внимательно рассмотреть свое отражение. Оно ничуть не переменилось с тех пор, как Уна последний раз смотрелась в зеркало в поезде, поправляя волосы.

Но тогда она смотрела на себя, чтобы проверить, насколько привлекательна она, чтобы понравиться отцу, а вовсе не затем, чтобы определить, насколько авторитетно она выглядит, и понять, смогут ли родители и школьные учителя доверить ей маленьких детей.

Единственное зеркало, которое она нашла, находилось наверху, в отцовской спальне. Оно стояло на комоде; середину его пересекала трещина.

Уна долго смотрела на себя, потом сняла шляпу, решив, что этот головной убор только подчеркивает ее детский и какой-то испуганный вид.

Полуобнаженные женщины, изображенные на картинах, развешанных по стенам, смотрели на нее с самодовольством, и Уна поторопилась спуститься по скрипучим ступенькам назад в студию.

Воображение ее разыгралось, и ей стало еще страшнее.

А вдруг месье Дюбушерон забыл о ней? Вдруг он никогда не вернется? Как долго ей следует ждать его и куда идти, если она его так и не дождется?

Ей захотелось есть, но Дюбушерон велел ей никуда не уходить и никого не впускать, пока он не вернется.

– Что же мне делать?

Казалось, этот вопрос выкрикивают ей картины со стен.

Может быть оттого, что ей стало еще страшнее, она подошла к окну.

Уна подняла глаза к небу и стала молиться.

С тех пор как мама умерла, Уна ловила себя на том, что иногда молитву, возносимую Господу, она обращала к матери.

От воспоминаний о маме на глаза Уны навернулись слезы.

– Мама, – говорила она. – Помоги мне! Что мне делать? Куда идти? Я так одинока!

Как только она произнесла последние слова, на лестнице послышались шаги, и Уна поспешно отерла слезы.

Она решила, что это месье Дюбушерон, но, если это не он, подумала она, что же ей делать, если этот кто-то, обнаружив дверь запертой, попытается взломать ее.

В дверь постучали и голос с лестницы произнес:

– Вы здесь, мадемуазель? Это я – Филипп Дюбушерон.

С возгласом облегчения – она была так рада, что он, наконец, пришел, – Уна бегом бросилась отпирать дверь.

– Месье, вы вернулись! – вскрикнула она. Она утверждала очевидное – так рада была его видеть.

Месье Дюбушерон выглядел выше, красивее и более властно, чем она запомнила.

– Да, мадемуазель, я вернулся, – сказал он. – И у меня для вас хорошие новости.

– Хорошие новости?

– Да. Я продал картину вашего отца и завтра, после того как я обналичу чек покупателя, у меня будет весьма значительная сумма во франках для вас.

Уна сжала руки:

– О, благодарю вас, месье Дюбушерон. Я так вам признательна, а вы так любезны!

– Я должен еще сказать вам кое-что, – продолжал он. – Мой клиент, ценитель живописи вашего отца, пригласил вас отобедать с ним сегодня вечером.

– Он был папиным другом? – спросила Уна. Филипп Дюбушерон склонил голову.

– Не то чтобы другом, – сказал он. – С год назад он купил картину вашего отца и сейчас очень благодарен, что я продал ему еще одну.

– Я так рада! Так рада! – воскликнула Уна. – Как мило с его стороны пригласить меня на обед… Но мне кажется, это вы ему подали идею, месье.

– Вы очень проницательны, моя милая. Действительно, так и есть. Мы обедаем дома у его светлости на улице Фобур Сент-Оноре в восемь часов.

Он посмотрел на нее и спросил:

– У вас есть вечернее платье, мадемуазель?

– Да, – ответила Уна. – Оно у меня в чемодане.

Она указала на кожаный чемодан с круглой крышкой, стоявший сразу за дверью – там, где оставил его носильщик.

Месье Дюбушерон оглядел студию.

– Едва ли можно вам предложить переодеться здесь, – сказал он. – И вряд ли здесь есть вода, чтобы вам помыться.

– Есть только раковина в очень грязной кухне.

– Я отвезу вас куда-нибудь, где вы сможете переодеться, – сказал Дюбушерон. – Пойдемте со мной, а мой кучер поднимется, чтобы забрать ваш чемодан.

Уна торопливо подхватила шляпку с того места, куда она ее положила, и надела ее. Ее пальто лежало на стуле, а рядом с ним расположилась маленькая сумочка, в которой хранились перчатки и все деньги, какими она обладала.

Она взяла все это и обратила свое лицо с большими глазами, в которых появилось озабоченное выражение, к месье Дюбушерону.

– Мне надо будет где-то ночевать, месье, – сказала она.

– Да, я понимаю, – ответил Филипп Дюбушерон. – Но сейчас мне кажется, это можно отложить на волю богов.

Он заметил, что Уна озадачена. И, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он повел ее вниз по лестнице.

Не желая, чтобы Уна совершила что-нибудь, что могло бы показаться странным или предосудительным, по крайней мере до тех пор, пока ее не увидит герцог, Филипп Дюбушерон не повез Уну к себе домой.

Хотя, это было бы, пожалуй, простейшим решением проблемы.

Он жил в изрядной роскоши на тихой улице неподалеку от Оперы и имел двух слуг, которые готовили ему и заботились о нем так, что многие его знакомые не могли скрыть своей зависти. Но сказать Уне, что она может воспользоваться квартирой одинокого мужчины, чтобы переодеться к званому обеду, значило бы сразу поставить ее в двусмысленное положение.

Филипп Дюбушерон придерживался того мнения, что любую сделку надо готовить самым тщательным образом. Поэтому он в своей карете отвез Уну в небольшую, но фешенебельную картинную галерею неподалеку от улицы Де ля Пэ, совладельцем которой он являлся.

Своих самых денежных или влиятельных клиентов он редко вывозил сюда, считая, что их проще убедить сделать ту или иную покупку, показав им одну-две картины прямо у них на дому. Филипп Дюбушерон обнаружил, что большинство людей, приезжавших в Париж, совершенно ничего ни смыслили в искусстве и покупали какую-нибудь картину, просто чтобы привезти домой вещь, имевшую парижское происхождение.

Ему легко было загипнотизировать их, чтобы уговорить совершить, как он уверял, стоящую сделку или «использовать шанс, выпадающий раз в жизни», даже если их не впечатлял богатый выбор картин в галерее.

Отец Филиппа Дюбушерона был исключительно проницательным человеком, который учил своего тогда еще маленького сына, что многие люди обладают весьма ограниченным кругозором и еще более ограниченным умом.

– Никогда не смущай клиента, дорогой Филипп. Реши, что ты хочешь, чтобы он сделал, и заставь его поверить, что его мнение – это исключительно его собственное, а не то, что ты ему внушил.

Благодаря этому принципу, Филипп Дюбушерон стал наиболее значительным и наиболее удачливым торговцем произведениями искусства в Париже.

И все же, будучи человеком неординарного ума, он считал, что очень скучно торговать одними картинами.

Люди, с которыми ему пришлось познакомиться, чтобы вести свой бизнес, принадлежали к европейской знати, и Дюбушерон обнаружил, что они интересуются не столько искусством, сколько всем, что взывает к чувствам.

Это была игра, в которую он играл сам с собой, – стремление предоставить каждому клиенту то, чего он больше всего желает, и она давала ему такое же удовлетворение, как и деньги, вложенные в театральную постановку, имевшую успех.

Таким образом, круг его клиентов охватывал королей и правителей – от египетских монархов и немецких принцев до англичан, которые приезжали в Париж исключительно для развлечений.

Со временем Филипп Дюбушерон узнал их всех, и, поскольку он хорошо всем служил, они всегда к нему обращались, уверенные в том, что он может удовлетворить их потребности, какими бы они ни были.

С точки зрения французов картинная галерея придавала ему необходимый вес в обществе.

– Кто такой Дюбушерон? – мог бы спросить какой-нибудь приезжий, чтобы тут же получить ответ:

– Торговец произведениями искусства. У него галерея на улице де ля Камбон.

– В моем деле без ярлыков не обойтись, – часто думал Филипп Дюбушерон.

Его собственный ярлык был достаточно респектабелен, чтобы удовлетворить самых придирчивых критиков; а их вокруг него было немало.

Конечно, в это время картинная галерея была уже закрыта, но он отпер дверь своим ключом и, включив свет, пригласил Уну войти.

– В конце галереи – мой кабинет, – сказал он. – А рядом с ним – маленькая ванная. Там много зеркал, так что вы сможете уложить волосы.

Уне хотелось остановиться, чтобы рассмотреть картины в галерее, но Филипп Дюбушерон поторопил ее пройти в кабинет.

Он был роскошно убран – толстый ковер, на ковре – претенциозный письменный стол эпохи Людовика XIV.

Кучер внес чемодан и по приказу Дюбушерона расстегнул ремни.

– Очень любезно с вашей стороны пригласить меня сюда, – сказала Уна.

Филипп Дюбушерон вынул из жилетного кармана дорогие золотые часы.

– Сейчас минуло семь часов, – сказал он. – Я зайду за вами ровно без десяти восемь. Пожалуйста, будьте готовы к этому времени и упакуйте чемодан, чтобы его можно было доставить вслед за вами.

– У меня масса времени, – отвечала Уна с улыбкой.

– Мне бы хотелось, чтобы сегодня вечером вы выглядели как можно лучше, – сказал Филипп Дюбушерон. – Думаю, что могу вам и не говорить, какая это большая честь, оказанная нам герцогом, – приглашение отобедать вместе с ним, и я надеюсь, что вы приложите все силы, чтобы быть обворожительной. Мне бы не хотелось, чтобы герцог разочаровался в дочери вашего отца.

– Нет, конечно нет, – ответила Уна. – Какой он, должно быть, милый человек, если купил две папины картины.

– Он очень милый человек, – повторил за ней Дюбушерон весьма многозначительным тоном.

И, еще раз взглянув на часы, он вышел из кабинета, закрыв за собой дверь.

В этот момент Уна подумала, как неожиданно и странно все обернулось. Покидая Флоренцию, она и подумать не могла, что вместо того, чтобы поселиться с отцом в Париже, она будет обедать с каким-то английским герцогом и переодеваться к обеду в картинной галерее.

– Девочки ни за что не поверят, когда я расскажу им обо всем.

Тут она вспомнила, что у нее вряд ли когда-нибудь появится возможность рассказать им о своей жизни. И не потому, что она не завела подруг или что они ее не любили. Она не почувствовала тщеславия, когда узнала, что являлась одной из самых любимых девочек в школе.

Дело было в том, что папы и мамы ее подруг были иностранцами и имели весьма твердые убеждения, с кем следует и с кем не следует дружить их дочерям. Художники, какими бы одаренными они ни были, обществом не принимались, и вскоре после выпуска Уна осознала, что едва ли когда-нибудь увидит своих соучениц. И она понимала, что с этим должна смириться, не жалуясь.

– Хотя бы мама знает, – сказала она себе, снимая дорожное платье. – Мама была бы рада тому, что он – англичанин.

Уна помнила, что мама часто говорила не только об Англии, но и об англичанах.

По ее словам, они во всем превосходили французов, даже несмотря на то, что люди в маленькой деревне, где они жили, очень доброжелательно относились к семье Торо.

А мать Уны рассказывала о зимней охоте в английской глубинке, о теннисе летом, о балах, куда женщины прибывали, увешанные сияющими драгоценностями, в диадемах, а мужчины – при всех наградах, потому что там присутствовали члены королевской семьи.

Она описывала Уне кабинет в Букингемском дворце, где приветствовала поклоном королеву Викторию, рассказывала, как очарователен был принц Уэльский, когда однажды он танцевал с ней на балу.

Все это звучало так заманчиво, что Уна часто мечтала о такой Англии.

В такие минуты она забывала, что за окнами монастырской школы темным силуэтом на фоне неба вырисовываются кипарисы, являя собой типичный флорентийский пейзаж, сотни раз изображенный на полотнах в Галерее Уффици.

– Если я быстро оденусь, – сказала она себе, – то успею посмотреть картины в галерее.

Однако одевание отняло у нее больше времени, чём она думала.

Прежде всего ей пришлось разгладить все складочки на вечернем платье; когда она извлекла его из чемодана, то подумала, что оно недостаточно шикарное для обеда с герцогом. Необходимые платья она купила во Флоренции, и мать-настоятельница заплатила за них из тех денег, что были оставлены по завещанию на образование Уны.

В основном это были очень простые платья – школьного вида, хорошо скроенные, из дорогого материала, скромные платья молодой девушки; благодаря им, Уна выглядела юной даже взрослея.

Ее лучшее платье было белым, с небольшой кружевной оборкой вокруг шеи и по обшлагу рукава длиной три четверти. Оно подчеркивало ее тоненькую талию и небольшую, еще не совсем развившуюся грудь, но Уна вдруг с опаской подумала – а вдруг месье Дюбушерон сочтет ее недостаточно шикарной и не станет представлять герцогу?

Чувствуя беспокойство, она с особенным старанием уложила волосы. Они у нее были очень мягкие и светлые, а она не знала, какова последняя мода на прически в Париже.

Наконец, она уложила их так, как укладывала в школе – зачесала со лба назад, создав нечто вроде нимба вокруг лица, и свернула узлом сзади, внизу затылка.

Она не знала, что такой стиль стал последним криком моды на другой стороне Атлантики после блистательных портретов американских красавиц, написанных Даной Чарлз Гибсон.

Уне же казалось, что такая прическа наиболее выигрышно подчеркивает ее волосы, и еще она надеялась, что месье Дюбушерон не сочтет такую прическу слишком простой.

Так, беспокоясь о том, как она будет выглядеть, она довольно долго плескалась в фарфоровой ванне, отделанной красным деревом, и едва успела уложить в чемодан вещи, которые носила в дороге, как дверь кабинета распахнулась и появился месье Дюбушерон. – Готовы?

Она поняла, что он придирчиво оглядывает ее от макушки до кончиков ног, и почувствовала себя неуютно под его пристальным взглядом; и еще она испугалась, как бы он не нашел каких-нибудь недостатков в ее туалете.

– Вы выглядите просто очаровательно! – улыбнулся он. – А теперь нам нельзя опаздывать, поэтому – вперед!

Появился кучер и взял ее чемодан.

Когда Уна, накинув на плечи простую шерстяную шаль, подошла вместе с месье Дюбушероном к его экипажу, то поняла, что в карете еще кто-то есть.

Она села в карету, и месье Дюбушерон, последовавший за ней и занявший место на маленьком сиденье спиной к лошадям, сказал:

– Иветт, позвольте представить вам мисс Уну Торо – мисс Торо, позвольте представить вам мадемуазель Жуан!

– О чем ты, Филипп? – раздался низкий голос из глубины кареты.

– Я же говорил тебе, что мисс Торо будет четвертой на обеде. Потом, может быть, мы разделимся, но я в этом не уверен.

– Я вполне уверена! – ответил глубокий бархатный голос.

Когда ее представляли, Уна протянула руку, но, осознав, что, по-видимому, сделала ошибку, быстро убрала ее.

Карета двинулась, и в свете газовых фонарей, падавшем в окна, Уна бросила быстрый взгляд на женщину, сидевшую рядом с ней. Та куталась в алое боа из страусовых перьев; у нее было очень узкое лицо с тонким прямым носом.

Но глаза, темные, оттененные густыми, сильно накрашенными ресницами, заставили Уну подумать, эта дама была не похожа на всех, кого Уне довелось встречать раньше; она и представить себе не могла такое лицо.

Черные волосы этой дамы украшала шляпка, на которой тоже были алые страусовые перья; шляпка была надета таким образом, что придавала лицу вызывающий и, вместе с тем, задорный вид.

В свете фонарей, мимо которых они проезжали, вряд ли можно было разглядеть что-то еще, и Уна обратила внимание на запах духов – тяжелый аромат, казалось, затопил карету, привнося неотвязную экзотическую ноту.

Филипп Дюбушерон с улыбкой разглядывал женщин; в полном молчании они проделали недолгий путь по улицам, и карета, наконец, свернула в ворота.

Они увидели двор, а затем и вход в дом, перед которым лежала красная ковровая дорожка; по обеим сторонам от нее стояли шесть лакеев в напудренных париках и белых атласных панталонах; лакеи готовы были встретить прибывших.

– У вашего герцога, кажется, неплохой вкус, – заметила дама в страусовых перьях.

Она вышла из кареты, и алые перья развевались вокруг нее, как языки пламени.

Уна подумала, что дама явно не сочла ее достойной разговора.

Немного нервничая, и не только из-за странной женщины, но и из-за великолепия дома, Уна медленно вышла из кареты.

Филипп Дюбушерон понял, что она чувствует, и сказал:

– Все в порядке! Не переживайте. Мне следовало вас предупредить, что Иветт Жуан не переносит других женщин.

– Наверное… ей было бы лучше… я бы осталась дома… – шепотом отозвалась Уна.

– Ваш хозяин – герцог, – ответил месье Дюбушерон. – А она – такая же гостья, как и вы.

Разговаривая, они продолжали идти по коридору, где стояла величественная мебель и огромные вазы с цветами, чей аромат был, подумала Уна, гораздо приятнее, чем духи Иветт Жуан.

Потом она решила для себя, что не надо быть такой придирчивой – все вокруг было новым для нее и поэтому пугающим, хотя и возбуждало ее любопытство.

Ей предстояло познакомится с герцогом, да еще и с англичанином. Это понравилось бы ее маме, и, даже если Уна никогда его больше не увидит и ей не придется еще раз посетить такой роскошный дом, как этот, ей все равно будет что вспомнить.

Она услышала, как мажордом объявляет о прибытии гостей.

– Мадемуазель Иветт Жуан, ваша светлость! Мадемуазель Уна Торо, месье Филипп Дюбушерон.

Вокруг было столько всего, на что стоило посмотреть, что Уна в первый момент почувствовала, что у нее глаза разбегаются. А затем в калейдоскопе изящной мебели, цветов, картин, фарфоровых украшений и зеркал она увидела мужчину.

Он выглядел как раз так, подумала она с замиранием сердца, как и должен был выглядеть англичанин и герцог.

Он был высокий, красивый, величественный – и Уна вдруг почувствовала себя невыразимо-робко.

Как правило, Уна не была робкой. Ей казалось, что все люди, с которыми она знакомится, по-своему интересны. Даже долгие истории о своем детстве, которые монахини при каждом удобном случае рассказывали ей, всегда занимали и ее внимание, и ее воображение.

Сейчас, когда она подошла к герцогу и он обратил на нее внимание, отвернувшись от Иветты Жуан, она вдруг утратила самообладание, она поняла, что не в силах взглянуть в лицо герцога, что она намеревалась сделать.

Мать довольно часто говорила ей: «Всегда смотри на людей, с которыми здороваешься, и помни, что застенчивость – эгоистична. Ты думаешь о себе, а не о том человеке, с которым говоришь».

Поэтому она здоровалась с людьми так, как ее научила мать – всегда смотрела в лицо человеку, которому ее представляли, и приветливо улыбалась.

Вот и сейчас она взяла руку герцога, но не могла поднять на него глаз; ее ресницы темнели на бледных щеках.

– Счастлив видеть вас, мисс Торо! – произнес герцог. – Мне повезло владеть двумя картинами вашего отца; позвольте выразить вам мои искренние соболезнования по поводу его кончины.

– Благодарю вас… – тихо ответила Уна.

Затем, стыдясь собственной глупости, она заставила себя поднять голову и взглянуть в глаза герцога.

Он смотрел на нее с непонятным ей выражением на лице. Словно он изучал ее так же, как ранее месье Дюбушерон.

Однако потом его губы изогнулись в насмешливую улыбку.

Герцог пожал руку Филиппу Дюбушерону, и, когда слуга принес им по бокалу шампанского,

Иветт Жуан уже беседовала с герцогом, и ее низкий бархатный голос звучал приглушенно, как бы давая понять, что все, что она говорит, предназначено только для герцога, и ни для кого больше.

Уна придвинулась поближе к Филиппу Дюбушерону.

– Как вы думаете, – спросила она, – будет ли висеть папина картина в этой комнате?

Она обвела глазами комнату, обратив внимание на то, что картины по стилю гармонировали с мебелью.

– Сомневаюсь, – ответил Филипп Дюбушерон. – Мне кажется, его светлость увезет картины с собой в Англию.

– Вы говорите о картинах отца? – спросил герцог.

– Мне было… просто интересно, – ответила Уна, – повесите ли вы ту картину, что ваша светлость купили сегодня, в этой комнате.

– Видите ли, мне показалось, что здесь она будет не на месте, так как относится к другой эпохе, – объяснил герцог. – А вы интересуетесь картинами? Вы тоже художник?

– Мне бы очень хотелось уметь рисовать, -^ отвечала Уна. – Но у меня нет папиного таланта. Когда-то я пыталась копировать его работы, но он нашел, что у меня получается очень плохо, по-любительски.

Герцог улыбнулся.

– Общей ошибкой является попытка следовать за своими родителями. Мой отец хотел сделать из меня игрока в крокет, и теперь крокет – самая ненавистная мне игра, что, согласитесь, совсем не по-английски.

– Зато вы покровительствуете «спорту королей», – сказал Филипп Дюбушерон. – Я читал в газетах о ваших успехах. Что вы планируете на этот год?

– Хотелось бы выиграть золотой кубок в Аскоте, – ответил герцог. – Но еще не менее пятидесяти владельцев лошадей желают того же.

– Вы совсем со мной не разговариваете, – надула губки Иветт Жуан. – А я считаю, что мужчины гораздо интереснее лошадей.

– Охотно верю, – ответил герцог.

Рукой в длинной черной перчатке она дотронулась до плеча герцога.

– Вам нравится спорт, месье? – спросила она. – Я могу показать вам кое-какие спортивные забавы, очень необычные, весьма занятные, но только для знатоков.

Она бросила на Уну негодующий взгляд, словно ей не нравилось, что герцог разговаривал с ней.

– Девушка прислушивается к нашему разговору, месье, – сказала она. – А у стен длинные уши!

Это был французский аналог известной английской поговорки, и от обиды кровь бросилась к щекам Уны. Она отвернулась.

Месье Дюбушерон был прав, когда говорил, что мадемуазель Иветт не любит женщин. В то же время, подумала Уна, будет неприятно, если мадемуазель Иветт будет целый вечер говорить ей колкости.

Внезапно она пожалела, что пришла сюда, и тут же упрекнула себя за глупую мысль. Что может быть более восхитительно и интересно, чем познакомиться с английским герцогом, увидеть его великолепный парижский особняк и впервые в жизни оказаться на взрослом приеме?

«Какое мне дело до того, что эта француженка говорит мне? – подумала она, – В конце концов, скорее всего, я никогда ее больше не увижу».

И она вздернула подбородок, всем своим видом показывая, что не так-то легко ее заставить признать себя побежденной. Улыбнулась месье Дюбушерону и тихо сказала:

– Как хорошо, что мы смогли здесь побывать, посмотрите, какие замечательные вещи вокруг. Это благодаря вам в этом доме такие картины?

– К сожалению нет, – ответил Филипп Дюбушерон. – Я думаю, большинство из них герцог получил в наследство. Этот дом купил его дед более чем полвека тому назад.

– Я уверена, что он имеет интересную историю, этот дом, – сказала Уна. – Мама рассказывала мне о другом доме на этой улице, который принадлежал принцессе Полине Боргезе; потом герцог Веллингтон купил его для английского посольства.

– Верно, – заметил герцог, который явно прислушивался к их разговору. – Английское посольство – третий дом отсюда, а мне нравится думать, что мой дом больше и красивее.

– У него, наверное, очень интересная история? – спросила Уна.

Герцог уже собирался ответить, когда снова вмешалась Иветт.

– Я могу рассказать вам историю, которая развеселит вас, – сказала она. – Историю о мужчине и женщине, которые, если немного переиначить правду, легко могут оказаться вами и мной!

В ее голосе было что-то ласкающее, он звучал проникновенно, специально для герцога, по-особому смотрели ее глаза, но прежде чем герцог успел ответить, последовало приглашение к столу.